Иван Гончаров - Мильон терзаний

• Название: Мильон терзаний
• Автор: Иван Гончаров
• Жанр: Русская классическая проза

---

Да, теперь! А в то время, для большинства, понятия об общественных вопросах были бы то же, что для Репетилова толки "о камере и о присяжных". Критика много погрешила тем, что в суде своем над знаменитыми покойниками сходила с исторической точки, забегала вперед и поражала их современным оружием. Не будем повторять ее ошибок -- и не обвиним Чацкого за то, что в его горячих речах, обращенных к фамусовским гостям, нет об общем благе, когда уже и такой раскол от "исканий мест, от чинов", как "занятие науками и искусствами", считался "разбоем и пожаром".

Живучесть роли Чацкого состоит неизвестных идей, блестящих гипотез, горячих и дерзких утопий или даже истин en herbe[11]: у него нет отвлеченностей. Провозвестники новой зари, или фанатики, или просто вестовщики -- все эти передовые курьеры неизвестного будущего являются и -по естественному ходу общественного развития -- должны являться, но их роли и физиономии до бесконечности разнообразны.

Роль и физиономия Чацкого . Чацкий больше всего обличитель лжи и всего, что отжило, что заглушает новую жизнь, "жизнь свободную". Он знает, он воюет и ему эта жизнь. Он не теряет земли из-под ног и не верит в призрак, пока он не облекся в плоть и кровь, не осмыслился разумом, правдой, -- словом, .

Перед увлечением неизвестным идеалом, перед обольщением мечты, он трезво остановится, как остановился перед бессмысленным отрицанием "законов, совести и веры" в болтовне Репетилова, и скажет свое:

Послушай, ври, но знай же меру!

Он очень и заявляет их в программе, выработанной , а уже начатым веком. Он не гонит с юношеской запальчивостью со сцены всего, что уцелело, что, по законам разума и справедливости, как по естественным законам в , осталось доживать свой срок, что может и должно быть терпимо. Он требует места и : просит дела, но не хочет прислуживаться и клеймит позором низкопоклонство и шутовство. Он требует "службы делу, а не лицам", не смешивает "веселья и дурачества с делом", как Молчалин, -- он тяготится среди пустой, праздной толпы "мучителей, предателей, зловещих старух, вздорных стариков", отказываясь преклоняться перед их авторитетом дряхлости, чинолюбия и прочего. Его возмущают безобразные проявления крепостного права, безумная роскошь и отвратительные нравы "разливанья в пирах и мотовстве" -- явления умственной и нравственной слепоты и растления.

Его идеал "свободной жизни" определителен: это -- свобода от всех этих исчисленных цепей рабства, которыми оковано общество, а потом свобода -"вперить в науки ум, алчущий познаний", или беспрепятственно предаваться "искусствам творческим, высоким и прекрасны", -- свобода "служить или не служить", "жить в деревне или путешествовать", не слывя за то ни разбойником, ни зажигателем, и -- ряд дальнейших очередных подобных шагов к свободе -- от несвободы.

И Фамусов и другие знают это и, конечно, про себя все согласны с ним, но борьба за существование мешает им уступить.

От страха за себя, за свое безмятежно-праздное существование Фамусов затыкает уши и клевещет на Чацкого, когда тот заявляет ему свою скромную программу "свободной жизни". Между прочим -

Кто путешествует, в деревне кто живет, -

говорит он, а тот с ужасом возражает:

Да он властей не признает!

Итак, лжет и он, потому что ему нечего сказать, и лжет все то, что жило ложью в прошлом. Старая правда никогда не смутится перед новой -- она возьмет это новое, правдивое и разумное бремя на свои плечи. Только больное, ненужное боится ступить очередной шаг вперед.

Чацкий сломлен количеством старой силы, нанеся ей в свою очередь смертельный удар качеством силы свежей.

Он вечный обличитель лжи, запрятавшейся в пословицу: "один в поле не воин". Нет, воин, если он Чацкий, и притом победитель, но передовой воин, застрельщик и -- всегда жертва.

Чацкий неизбежен при каждой смене одного века другим. Положение Чацких на общественной лестнице разнообразно, но роль и участь все одна, от крупных государственных и политических личностей, управляющих судьбами масс, до скромной доли в тесном кругу.

Всеми ими управляет одно: при различных мотивах. У кого, как у грибоедовского Чацкого, любовь, у других самолюбие или славолюбие -- но всем им достается в удел свой "мильон терзаний", и никакая высота положения не спасает от него. Очень немногим, просветленным Чацким, дается утешительное сознание, что недаром они бились -- хотя и бескорыстно, не для себя и не за себя, а для будущего, и , и успели.

Кроме крупных и видных личностей, при резких переходах из одного века в другой -- Чацкие живут и не переводятся в обществе, на каждом шагу, в каждом доме, где под одной кровлей , где два века сходятся лицом к лицу в тесноте семейств, -- все длится борьба свежего с отжившим, больного со здоровым, и все бьются в поединках, как Горации и Куриации, -- миниатюрные Фамусовы и Чацкие.

Каждое дело, требующее обновления, вызывает тень Чацкого -- и кто бы ни были деятели, около какого бы человеческого дела -- будь то новая идея, шаг в науке, в политике, в войне -- ни группировались люди, им никуда не уйти от двух главных мотивов борьбы: от совета "учиться, на старших глядя", с одной стороны, и от жажды стремиться от рутины к "свободной жизни", вперед и вперед -- с другой.

Вот отчего не состарелся и едва ли состареется когда-нибудь грибоедовский Чацкий, а с ним и вся комедия. И не выбьется , начертанного Грибоедовым, как только художник коснется борьбы понятий, смены поколений. Он или даст тип крайних, несозревших передовых личностей, едва намекающих на будущее, и потому недолговечных, каких мы уже пережили немало в жизни и в искусстве, или создаст видоизмененный образ Чацкого, как после сервантесовского Дон-Кихота и шекспировского Гамлета являлись и являются бесконечные их подобия.

В честных, горячих речах этих позднейших Чацких будут вечно слышаться грибоедовские мотивы и слова -- и если не слова, то смысл и тон раздражительных монологов его Чацкого. От этой музыки здоровые герои в борьбе со старым не уйдут никогда.

И в этом бессмертие стихов Грибоедова! Много можно бы привести Чацких -- являвшихся на очередной смене эпох и поколений -- в борьбах за идею, за дело, за правду, за успех, за новый порядок, на всех ступенях, во всех слоях русской жизни и труда -- громких, великих дел и скромных кабинетных подвигов. О многих из них хранится свежее предание, других мы видели и знали, а иные еще продолжают борьбу. Обратимся к . Вспомним не повесть, не комедию, не художественное явление, а возьмем одного из позднейших бойцов с старым веком, например . Многие из нас знали его лично, а теперь знают его все. Прислушайтесь к его горячим импровизациям -- и в них зазвучат те же мотивы -- и тот же тон, как у грибоедовского Чацкого. И так же он умер, уничтоженный "мильоном терзаний", убитый лихорадкой ожидания и не дождавшийся исполнения своих грез, которые теперь -- уже не грезы больше.

Оставя политические заблуждения Герцена, где он нормального героя, из роли Чацкого, этого с головы до ног русского человека, -- вспомним его стрелы, бросаемые в разные темные, отдаленные углы Росси, где они находили виноватого. В его сарказмах слышится эхо грибоедовского смеха и бесконечное развитие острот Чацкого.

И Герцен страдал от "мильона терзаний", может быть всего более от терзаний Репетиловых , которым у него при жизни недостало духа сказать: "Ври, да знай же меру!"

Но он не унес этого слова в могилу, сознавшись по смерти в "ложном стыде", помешавшем сказать его.

Наконец -- последнее замечание о Чацком. Делают упрек Грибоедову в том, что будто Чацкий -- не облечен так художественно, как другие лица комедии, в плоть и кровь, что в нем мало жизненности. Иные даже говорят, что это не живой человек, а абстракт, идея, ходячая мораль комедии, а не такое полное и законченное создание, как, например, фигура Онегина и других, выхваченных из жизни типов.

Это несправедливо. Ставить рядом с Онегиным Чацкого нельзя: строгая объективность драматической формы не допускает той широты и полноты кисти, как эпическая. Если другие лица комедии являются строже и резче очерченными, то этим они обязаны пошлости и мелочи своих натур, легко исчерпываемых художником в легких очерках. Тогда как в личности Чацкого, богатой и разносторонней, могла быть в комедии рельефно взята одна господствующая сторона -- а Грибоедов успел намекнуть и на многие другие.

Потом -- если приглядеться вернее к людским типам в толпе -- то других встречаются эти честные, горячие, иногда желчные личности, которые не прячутся покорно в сторону от встречной уродливости, а смело идут навстречу ей и вступают в борьбу, часто неравную, всегда со вредом себе и без видимой пользы делу. Кто не знал или не знает, каждый в своем кругу, таких умных, горячих благородных сумасбродов, которые производят в тех кругах, куда их занесет судьба, за правду, за честное убеждение?!

Нет, Чацкий, по нашему мнению, из всех наиболее живая личность и как человек и как исполнитель указанной ему Грибоедовым роли. Но, повторяем, натура его сильнее и глубже прочих лиц и потому не могла быть исчерпана в комедии.