Автор неизвестен - Цветы Сливы в Золотой Вазе или Цзинь, Пин, Мэй (金瓶梅)

• Название: Цветы Сливы в Золотой Вазе или Цзинь, Пин, Мэй (金瓶梅)
• Автор: Автор неизвестен
• Жанр: Древневосточная литература

---

Симэнь, обрадованный расторопностью Дайаня, распечатал пакет, в котором было и письмо инспектора Лэя акцизному Цяню, которое гласило:

«Дело пересмотрено в соответствии с Вашим разъяснением. Коль скоро Фэн Второй первым сам избил своего сына, а в драке последнего с Сунь Вэньсяном пострадали оба, принимая во внимание то обстоятельство, что смерть Фэна младшего наступила после установленного в подобных случаях срока, требовать смертной казни Сунь Вэньсяну было бы крайне несправедливо. Приговариваю Сунь Вэньсяна к уплате Фэну Второму десяти лянов на погребение, о чем и довожу до Вашего сведения.

С поклоном Лэй Циюань».

Симэнь остался доволен.

– А где шурин Хуана Четвертого? – спросил он Дайаня.

– Домой пошел, – отвечал слуга. – Они с Хуаном Четвертым завтра собираются вас, батюшка, благодарить. Хуан Четвертый наградил меня ляном серебра.

– Это тебе на обувь пойдет, – сказал Симэнь.

Дайань отвесил земной поклон и вышел. Симэнь прилег на теплый кан и задремал. Ван Цзин зажег благовония и потихоньку удалился.

Через некоторое время послышался шелест дверной занавески и в кабинет явилась Ли Пинъэр, совсем бледная, непричесанная, в лиловой кофте и белой шелковой юбке[4].

– Дорогой мой! – позвала она Симэня, приблизившись к изголовью, – Ты спишь? А я пришла навестить тебя. Он все-таки добился моего заточения. Меня по-прежнему мучают кровотечения. Я все время страдаю оттого, что не могу очиститься. Благодаря твоей молитве мне смягчили, было, страдания, но мытарь не унимается. Он собирается подавать новую жалобу, хочет взять и тебя. Я и пришла предупредить. Берегись! Гляди, под покровом тьмы не попадись ему в руки. Я ухожу. Остерегайся! Не ходи без надобности на ночные пиры. Засветло домой возвращайся. Запомни, хорошо запомни мой наказ!

Они заключили друг друга в объятия и громко разрыдались.

– Скажи, дорогая, куда ты идешь? – спрашивал Симэнь.

Но Пинъэр отпрянула от него и исчезла. То был лишь сон. Симэнь проснулся. Из глаз у него текли слезы. Судя по лучам света, проникавшим сквозь занавески, был полдень. Тоска по Пинъэр терзала ему душу.

Да,

Увял цветок, засыпаны землей
и лепестки, и тонкий стебелек.
Проснулся – лик возлюбленной исчез
и отразиться в зеркале не смог…
Тому свидетельством стихи:
Свет от белого снега отразила стена,
Догорела жаровня, и постель холодна.
Сон, влюбленных согревший, очень короток был…
Запах сливы цветущей к ним за полог поплыл.

В ответ на подарки свашенька Цяо прислала с Цяо Туном приглашение Юэнян и остальным женам Симэня.

– Батюшка в кабинете отдыхают, – говорил слуга. – Я не смею тревожить.

Юэнян угощала Цяо Туна.

– Я сама ему скажу, – сказала Цзиньлянь и, взяв приглашения, направилась в кабинет.

На Цзиньлянь была черная накидка из узорной парчи с золотыми разводами. Полы ее были также отделаны золотом и тремя рядами пуговиц. Сквозь газовую юбку просвечивала отделанная золотою бахромой нижняя юбка из шаньсийского шелка, из-под которой выглядывала пара изящно изогнутых остроносых лепестков лотоса – ножки, а поверх них виднелись красные парчовые панталоны. На поясе красовалась пара неразлучных уток, делящих радости любви. Прическу Цзиньлянь венчал высокий пучок, в ушах сверкали сапфировые серьги. Вся она казалась изваянной из узорной яшмы.

Цзиньлянь застала Симэня спящим и уселась в кресло рядом с каном.

– Дорогой мой! – заговорила она, продолжая грызть тыквенные семечки. – Ты что же, сам с собой разговариваешь? Куда, думаю, исчез, а ты вот, оказывается, где почиваешь. А с чего это у тебя глаза красные, а?

– Голова, наверно, свесилась, – отвечал Симэнь.

– А по-моему, ты плакал.

– С чего ж мне вдруг плакать?!

– Наверно, зазнобу какую-нибудь вспомнил.

– Брось чепуху городить! – оборвал ее Симэнь. – Какие там еще зазнобы?!

– Как какие?! Раньше по душе была Пинъэр, теперь стала кормилица Жуи. Не мы, конечно. Мы не в счет.

– Будет уж тебе ерунду-то городить! Да, скажи, в каком платье положили Пинъэр, а?

– А что? – заинтересовалась Цзиньлянь.

– Да так просто что-то вспомнилось.

– Нет, так просто не спросил бы, – не унималась Цзиньлянь. – Сверху на ней были кофта с юбкой из золоченого атласа, под ними белая шелковая накидка и желтая юбка, а под ними лиловая шелковая накидка, белая юбка и красное атласное белье.

Симэнь утвердительно кивнул головой.

– Да, три десятка лет скотину врачую, а что у осла за хворь такая в нутре завелась, понятия не имею, – проговорила Цзиньлянь. – Если не тоскуешь, к чему про нее спрашиваешь?

– Она мне во сне явилась, – объяснил Симэнь.

– В носу не зачешется, не чихнешь. О ком думаешь, тот и снится, – подтвердила Цзиньлянь. – Умерла она, а ты, знать, никак ее забыть не можешь. А мы тебе не по душе. И умрем, не пожалеешь. Сердце у тебя жестокое.

Симэнь обнял и поцеловал Цзиньлянь.

– Болтушка ты у меня! – говорил он. – Так и норовишь человека уязвить.

– Сынок! – отвечала она. – Неужели старая твоя мать тебя не знает? Я ж тебя, сынок, насквозь вижу.

Цзиньлянь набрала полный рот семечек и, когда они слились в поцелуе, угостила его из уст в уста. Сплелись их языки. Ему по сердцу разливался нектар ее напомаженных благоухающих уст. Вся она источала аромат мускуса и орхидей. Симэнь внезапно воспылал желаньем и, обняв Цзиньлянь, сел на кан. Привалившись спиной к изголовью, он вынул свой инструмент, а ее попросил поиграть на свирели. Она низко склонила напудренную шейку и заиграла столь звучно и сладострастно, что инструмент сновал челноком, то пропадая, то вновь появляясь. Симэнь созерцал ее благоуханные локоны-тучи, в которых красовались яркие цветы и золотая шпилька с изображением тигра. На затылке сверкали жемчуга. Наслаждение было безмерным.

Но как раз в момент наивысшего блаженства из-за дверной занавески послышался голос Лайаня:

– Батюшка Ин пожаловали.

– Проси! – крикнул Симэнь.

Цзиньлянь всполошилась.

– Вот разбойник Лайань! – ворчала она. – Погоди звать. Дай я выйду.

– Гость во дворике ожидает, – говорил Лайань.

– Попроси, пусть пока удалится, – велела Цзиньлянь.

Лайань вышел во дворик.

– Вас просят на минутку выйти, – обратился к Боцзюэ слуга. – У батюшки кто-то есть.

Боцзюэ миновал сосновую аллею и встал около запорошенных снегом бамбуков.

Тем временем Ван Цзин отдернул дверную занавеску. Послышался шелест юбки, и Цзиньлянь стремглав бросилась бежать.

Да,

Ты цаплю белую на снеговых полях
Определишь по взмаху вольных крыл.
Зеленый попугай на ивовых ветвях
Заметен стал, когда заговорил.

Ин Боцзюэ вошел в кабинет и, поклонившись, сел.

– Чего это тебя давненько не было видно? – спросил Симэнь.

– Забегался я, брат, вконец! – пожаловался Боцзюэ.

– У тебя что-нибудь стряслось? – заинтересовался Симэнь.

– Ну как же! – начал Боцзюэ. – И так без денег бьемся, а вчера этой, как на грех, приспичило родить. Ладно бы днем людей будоражить, а то средь ночи. Гляжу, боли у нее начались, резь. Ничего не поделаешь, вскочил я. Подстилку приготовил, одеяло. Надо, думаю, за повитухой бежать. И как на зло, Ин Бао дома не было – брат послал его в поместье за сеном. Закружился – ни души не сыщешь. Беру фонарь, иду в переулок к бабке Дэн. Входим с ней в дом, а та уж родила…

– Кого же? – спросил Симэнь.

– Да мальчика.

– Вот пес дурной! – заругался Симэнь. – Сын родился, а он еще не доволен. Которая родила-то? Чуньхуа, что ли?

– Она самая! – Боцзюэ усмехнулся. – Она ж и тебе не чужая, почти что матушкой доводится.

– Зачем же ты, сукин сын, брал тогда эту девку, раз тебе и повитуху позвать нет охоты?

– Ты, брат, ни холодов, ни морозов не ведаешь, – оправдывался Боцзюэ. – Вы, богатые, нам не ровня. У вас и деньги, и служба, и карьера. У вас сын родился – радость, будто на парче новый узор прибавился, а нашему брату лишняя тень – помеха. Попробуй-ка накорми да одень такую ораву. Замаялся – чуть жив! Ин Бао целыми днями на учениях, а брат мой в хозяйстве и рукой не шевельнет. Твоей, брат, милостью – вот небо свидетель – только что старшую дочь с рук сбыл, теперь вторая подрастает. Ты ее сам видел. К концу года тринадцать сравняется. Уж сваха приходила. Ступай, говорю, рано ей пока. Ну прямо замаялся – чуть жив! И на тебе! Эту еще средь ночи угораздило – выродила чадо. Тьма кромешная, где денег доставать? Жена видит – я мечусь, вынула серебряную шпильку и отпустила повитуху. Завтра на третий день – омовение новорожденного. Шум подымут такой – сразу все узнают. А там и месяц выйдет – на какие деньги справлять, ума не приложу. Придется, видно, из дому тогда уходить, в монастыре отсиживаться.

– Уйдешь – вот монахи-то обрадуются! Нагрянет какой-нибудь в теплую постель – немного выгадаешь.