Автор неизвестен - Цветы Сливы в Золотой Вазе или Цзинь, Пин, Мэй (金瓶梅)

• Название: Цветы Сливы в Золотой Вазе или Цзинь, Пин, Мэй (金瓶梅)
• Автор: Автор неизвестен
• Жанр: Древневосточная литература

---

– Милый, дорогой мой! Довольно! – нежным и дрожащим голосом шептала она, на едином дыхании сливая слова. – Я больше не могу!

– Так чья же ты баба, потаскушка Чжан Четвертая, а? – спрашивал Симэнь.

– Ваша я, батюшка.

– Нет, ты скажи: была бабой Сюн Вана, а отныне принадлежу моему дорогому и любимому. – настаивал Симэнь

– Я, потаскушка, раньше была бабой Сюн Вана, – повторяла за ним Жуи, – а отныне принадлежу моему дорогому и любимому.

– Ну, скажи, а как я палку кидаю? – поинтересовался Симэнь.

– Мой дорогой заткнет своей палкой любую дыру!

Их сладостные вздохи прерывались ласками. И чего они только не шептали друг дружке! Грубый и массивный член, распирая срамную щель Жуи, сновал туда-сюда. Стягивавшее его кушаком влагалище краснело, как язычок попугая, и чернело волосами, как крыло летучей мыши, вызывая страстное чувство. Симэнь взял женщину за ноги и прижал их к своей груди. Их конечности переплелись, а тела согласно двигались навстречу друг другу. Член Симэня вошел до основания, не оставляя ни на волос промежутка. У Жуи глаза выкатились из орбит. Она потеряла дар речи, и из нее потоком текла любострастная влага. Чувства Симэня также дошли до предела, грянул оргазм и семя брызнуло бурливым родником.

Да,

Неведомо, как в нас вселяется весна,
Лишь чувствуем порой, что ночью не до сна.
Тому свидетельством стихи:
Пусть милый шалит с чаркой алой,
Шторм страсти в груди небывалый.
Все лучшее жертвую Богу Весны.
И шпильки златые уже не нужны.

В тот день Симэнь воскурил на трех местах на теле Жуи благовонные свечи, потом наградил ее безрукавкой из темного цветастого атласа.

К вечеру домой вернулись жены во главе с Юэнян.

– А жена Юня, оказывается, тоже ребенка ждет, – рассказывала Юэнян. – Мы на пиру договорились: если родятся мальчик и девочка, помолвку устроим; если сыновья, путь вместе учатся, а дочери, пусть сестрами будут и вместе занимаются рукоделием. Свидетельницей нашего уговора была жена Ина.

Симэнь засмеялся, однако довольно пустых слов.

На другой день было рождение Пань Цзиньлянь. Симэнь с утра отбыл в управу, а слугам наказал приготовить фонари и заняться уборкой дома. В большой зале и крытой галерее велено было развесить фонари и расположить узорные занавеси и ширмы, а Лайсину – купить свежих фруктов и позвать на вечер певцов.

Пань Цзиньлянь вырядилась с утра. Напудренная и подрумяненная, она так и блистала. На фоне бирюзовых рукавов ее кофты еще ярче казались алые губы.

Она прошла в большую залу. Стоя на высоких лавках, Дайань и Циньтун развешивали на трех сверкавших жемчугом шнурах фонари.

– Кто тут, думаю, а это вы, оказывается, – проговорила она, улыбаясь.

– Ведь нынче ваше рождение, матушка, – отозвался Циньтун. – Батюшка приказали фонари повесить. Завтра угощение в честь матушки устраивают. Мы к вам вечером придем поклониться. А вы нас, конечно, наградите, матушка.

– Розги – это у меня найдется, а награды – увольте.

– Ну, что вы, матушка! – продолжал Циньтун. – Розги да побои. Мы ведь дети ваши, матушка, а вы нас розгами потчуете направо и налево. Детей надобно и приласкать, а не только наказывать.

– Ишь разболтался, арестант! – приструнила его Цзиньлянь. – Вешай как следует, а то с разговорами-то, чего доброго, уронишь. Помнишь, что ты сказал, когда в прошлый раз Цуй Бэнь приехал, а? Батюшка, мол, средь бела дня исчез. Тогда тебя только чудом не наказали. На сей же раз быть тебе битым. И наверняка.

– Недоброе вы прочите, матушка, – говорил Циньтун. – Не запугивайте вы меня, несчастного.

– Откуда, интересно, вам стало известно, матушка, что он тогда сказал? – спросил Дайань. – Вы ведь сами не слыхали.

– Дворцовый колокол не виден, да его звон слышен, – отвечала Цзиньлянь. – Как не знать! А что батюшка вот тут хозяйке сказал? «В прошлом году, – говорит, – Бэнь Четвертый рамы с потешными огнями сооружал. Кто нас теперь услаждать будет?» Тут не выдержала. Его, говорю, нет, к его жене обратись – не все ли рано?

– Что вы хотели этим сказать, матушка? _ спрашивал Дайань. – Какие у вас могут возникнуть подозрения, когда Бэнь Четвертый всего-навсего в приказчиках у вас служит?

– Что я хотела этим сказать? – не унималась Цзиньлянь. – А то самое. Что? В точку попала!? Были дела – знаю! Он ведь на всех кидается.

– Не слушайте вы, матушка, что злые языки болтают, – вставил Циньтун. – Неровен час, и до Бэня слухи дойдут.

– А что мне от него скрывать! – все больше расходилась Цзиньлянь. – Я и ему, простофиле, прямо в глаза скажу: наставили рога, так тебе и надо! Рогоносец был, рогоносцем и будешь. А то бабу дома оставил, а сам преспокойненько в столицу укатил. Может, думал, она свою манду на замке держать будет? А вы лучше заткнитесь, арестанты проклятые! Вы со своим батюшкой заодно, сводниками ему заделались. Вы же его туда заманили. Лебезить перед ним умеете. Что, не верно говорю?! А еще уверяете, будто я не знаю. Потаскуха гостинцы вздумала подносить. Старшей паровые пирожки. Извольте, мол. Мало того, меня коробкой семечек одарила. Думала, небось, этими семечками меня купить, рот заткнуть? Она мужиков чужих обхаживать понаторела. Только я ее штучки враз разгадала. Тут же поняла: это ты, Дайань, арестантское твое отродье, с ней в сговор вошел, ты, проклятый, им постель стелил.

– Вы меня убиваете, матушка, – взмолился Дайань. – Да как я в такое дело стал бы вмешиваться! Я у нее и не бывал-то никогда. Матушка, прошу вас, не слушайте вы басурманку Хань. Это, небось, она языком болтает. Из-за ребят переругались, вот зло и срывает. От нее доброго не жди, а зла с три короба выложит. Легче от обвала спастись, чем от злого языка. Верно говорится: всяк внимает, да мало кто отвергает. А по правде сказать, жена Бэня Четвертого – человек добрый. По соседству живем. Она ни старого ни малого не обидит. А кого она только чаем не угощала! И что же! Всякий с ней жил, что ли! Да и живет она скромно – не больно развернешься.

– Видала я эту потаскуху – похотливые глаза! – говорила Цзиньлянь. – Сама-то с полчерепицы – коротышка. Впрочем, соедини половинки – выйдет целая. Она глазами своими похотливыми так и водит, так всякого и пожирает. Настоящая шлюха! Они с женой Хань Даого – одного поля ягода. Даже и морда у нее такая же натянутая. Сама не знаю, отчего, только я всякий раз на нее гляжу, когда должна бы отворачиваться.

Во время их разговора явилась Сяоюй.

– Вас моя матушка приглашает, – обратилась она к Цзиньлянь. – Бабушка Пань пожаловала. Просит денег за паланкин.

– Да я все время тут, – заявила Цзиньлянь. – Как она могла пройти?

– Я бабушку боковой тропинкой провел, – объявил Циньтун. – Носильщики просили шесть фэней.

– Откуда у меня серебро! – воскликнула Цзиньлянь. – Она будет паланкины нанимать, а ты за нее расплачивайся.

С этими словами Цзиньлянь удалилась в дальние покои, где и встретилась со своей матерью, но в деньгах отказала под предлогом, что у нее нет ни гроша.

– Ну в чем дело! Дай бабушке цянь серебра да в счет запиши, – посоветовала Юэнян.

– Я хозяина на грех наводить не собираюсь, – отвечала Цзиньлянь. – У него все серебро на счету. Мне на покупки выдается, а не на паланкины.

Она села. Большие глаза ее сузились. А носильщики все требовали уплаты. Юйлоу не выдержала и достала из рукава цянь серебра. Носильщиков отпустили.

Немного погодя прибыли старшая и вторая невестки У, а также старшая мать наставница. Юэнян распорядилась подать чай. Бабушка Пань удалилась в покои дочери, где та отчитала ее как следует.

– Если нет денег на паланкин, и сидела бы дома. А то нет, заявляется, видите ли. Себя, что ли показать? Да кому приятно смотреть на старую каргу!

– Откуда ж у меня могут быть деньги, дочка? – говорила в оправдание старуха. – Ты ведь мне ни гроша не дала. Я на подарки-то кое-как наскребла.

– Только и знает у меня деньги выпрашивать. Глаза свои выпучит и клянчит. А где я тебе возьму? Раз нет денег, нечего паланкины нанимать да с визитами разъезжать. Бедной родне не больно-то рады. Не ахти какая особа! И нечего тебе больно на людях выставляться. Говорят, взялся князь Гуань[16] бобовым творогом торговать – и сам крут, и творог не укусишь. Терпеть не могу, когда пиздят и воняют. После тебя в прошлый раз я так с ними переругалась. Если б ты знала, по-другому бы рассудила. Кто мы есть? Дерьмо ослиное – только снаружи блеск, а заглянули бы внутрь – тревога и страх.

Тут бабушка Пань расплакалась.

– Матушка, чего это вы нынче бабушку обижаете? – спрашивала Чуньмэй, утешая старую женщину, которая сидела во внутренней комнате на кане. И горничная тотчас же угостила ее чаем.

Немного успокоившись, старая Пань прилегла на кан и заснула. Она встала, когда ее пригласила в дальние покои супруга У Старшего.

Только к пировавшим присоединился было воротившийся из управы Симэнь, как явился Дайань с визитной карточкой в руке.