Леонард Коэн - Любимая игра

• Название: Любимая игра
• Автор: Леонард Коэн
• Издательство: Аналитика-Пресс
• Жанр: Современная проза
• ISBN: 5-7916-0126-3

«Любимая игра» была написана в 60-е годы, и в ней без ущерба друг для друга соединились романтика битников и стройно изложенная история любви и взросления юного монреальского раздолбая не без писательских способностей по имени Бривман. Подано внятно и трогательно. А местами даже смешно.

Коэн пишет – как поет. Тех, кого зачаровывает его ленивая хрипотца нисколько не разочарует его литературный стиль, лирический, но сильный и честный в своей безыскусности. Мир под воздействием его слова переплавляется на глазах в нечто гораздо более красочное, естественное и непритворное, в мир, где хочется жить.

---

Где ты, работящая девушка с этим грандиозным аппаратом? Ты нужна Национальному управлению кинематографии. Стареешь в Виннипеге?

Фильм заканчивался демонстрацией грандиозного, демократичного, вселенского ритуала физической любви. Там были индийские пары, китайские, негритянские, арабские – все без национальных костюмов.

Вернись, горничная, влепи пощечину Мировому Федерализму.

Они направляли диаскоп в окно и торжественно передавали его друг другу.

Они знали, что так все и будет.

Из окна открывался вид на склон парка Мюррея[17], через деловой район, вниз к Святому Лаврентию, вдалеке – горы Америки. Когда была ее очередь, Бривман разглядывал панораму. На черта кому-то понадобилось работать?

Двое детей, что обнимались в окне, не дыша от мудрости.

Они не могут поспешить с этим. Они не защищены от вторжения. И кроме того, у детей высоко развито чувство ритуала и формальностей. Это важно. Нужно решить, влюблены ли они. Поскольку на картинках было видно одно – нужно быть влюбленным. Они считают, что влюблены, но дадут себе неделю, просто чтобы удостовериться.

Они вновь обнялись, и это объятие было, как они считали, одним из последних в одежде.

Как же Бривман мог раскаиваться? Вмешалась сама Природа.

За три дня до четверга, когда горничная не работала, они встретились в своем особом месте, на скамейке возле пруда в парке. Лайза смущалась, но была полна решимости говорить прямо и честно, что было в ее характере.

– Я не могу это с тобой делать.

– Разве твои родители не уезжают?

– Не в том дело. Вчера вечером у меня начались Праздники.

Она с гордостью коснулась его руки.

– О.

– Знаешь, что это такое?

– Конечно.

Ни малейших догадок у него не было.

– Но ведь все равно можно, разве нет?

– Но теперь у меня могут быть дети. Мама вчера вечером мне все рассказала. И она все для меня приготовила, салфетки, мой собственный пояс, все.

– Да ну?

О чем она? Что за сверхъестественное препятствие его наслаждению?

– Она мне рассказала все-все, прямо как камера.

– Ты ей говорила про камеру?

Ничему, никому в мире нельзя доверять.

– Она обещала никому не рассказывать.

– Это была тайна.

– Ну, не грусти. Мы долго разговаривали. Я ей про нас тоже рассказала. Понимаешь, я теперь должна вести себя как леди. Девочки должны вести себя старше мальчиков.

– Это кто грустит?

Она откинулась на спинку скамейки и взяла его за руку.

– Ты разве за меня не рад? – рассмеялась она. – Что у меня Праздники? Они у меня вот прямо сейчас!

18

Вскоре она глубоко погрузилась в церемонии ранней женственности. Вернулась из лагеря на полголовы выше Бривмана, груди выпирали даже из-под мешковатых свитеров.

– Приветик, Лайза.

– Здравствуй, Лоренс.

Она встречалась с матерью в центре, летала в Нью-Йорк за одеждой. Одевалась с той аскетичностью, которая любую тринадцатилетнюю превращает в пикантную красотку. Никаких безобразных излишеств, к которым сейчас так склонны вестмаунтские евреи и гои.

Прощай.

Он смотрел, как она отходит от него, – не с грустью, но с изумлением. В пятнадцать она стала светской дамой со следами помады на губах, иногда ей позволялась сигарета.

Он сидел в их прежнем окне и видел, как мальчишки постарше окликают ее из папашиных авто. Он поражался тому, что когда-то целовал эти губы, теперь сжимавшие сигареты. Он смотрел, как юноши в белых шарфах сопровождают ее к этим длинным машинам, смотрел, как она восседает, словно герцогиня в экипаже, пока они закрывают дверцу, проворно огибают капот и важно забираются на водительское сиденье, и ему приходилось убеждать себя в том, что он когда-то обладал частицей этой красоты и этого изящества.

Эй, ты забыла один крошечный аромат на моем большом пальце.

19

Меховые перчатки в солярии.

В определенные годы солярий – всего лишь балкон, примыкавший к задней стене дома, – использовался для хранения каких-то зимних вещей.

Бривман, Кранц и Филип приходили в эту комнату просто так. Смотрели в окно на парк и теннисистов.

Слышались размеренные стуки мячиков, скакавших туда-сюда, и истерическое жужжание мух, долбивших в оконное стекло.

Отец Бривмана умер, отец Кранца по большей части отсутствовал, но филипов отец был строг. Он не разрешал Филипу носить прическу с большим коком спереди. Филипу приходилось зализывать его на черепе каким-то средством для волос из девятнадцатого века.

В тот исторический день Филип осмотрелся и вот что нарыл: пару меховых перчаток.

Он натянул одну, уселся на груду одеял.

Бривман и Кранц, дети восприимчивые, поняли, что меховая перчатка не есть неотъемлемая часть действа.

Все согласились, что пахнет она жавелевой водой[18]. Филип смыл ее в унитаз.

– Католики считают, что это грех, – сообщил он.

20

Бривман и Шелл расположились у озера. Вечерний туман песчаными дюнами громоздился вдоль противоположного берега. Они лежали в двуспальном мешке у костра – горел плавник, который они собрали днем. Он хотел рассказать ей все.

– Мне все еще хочется.

– Мне тоже, – сказала она.

– Я читал, Руссо до конца своей жизни был праведником. Наверное, некоторые творческие натуры таковы. Целый день работает, тренирует воображение, так что в нем ему уютнее всего. Ни одна телесная женщина не может подарить ему наслаждение, какое дарят его собственные творения. Шелл, пусть тебя не пугает то, что я говорю.

– Но ведь это совершенно нас разделяет, нет?

Крепко сжав друг другу руки, они смотрели на звезды в темной половине неба; едва видимые там, где яркая луна. Она сказала, что любит его.

Посреди озера гагара лишилась рассудка.

21

После того выдающегося лета желтых платьев и зеленых штанов Лайза и Бривман встречались редко. Но однажды, зимой того же года, они боролись в снегу.

Бривман видит этот эпизод в окружности – в какой-то черной кайме картинной рамы, отделяющей это событие от воспоминаний о ней.

Это случилось после еврейской школы. Случилось так, что они пошли домой вместе. Они срйзали дорогу через парк. Почти полная луна посеребрила снег.

Казалось, свет шел из-под снега. Когда они ботинками проламывали наст, снежная пудра под ним сверкала ярче.

Они пытались идти по насту, не ломая его. Оба несли еврейские книжки, те главы Торы, которые в то время изучали.

Ходьба по насту перетекла в другие соревнования: они кидались снежками, балансировали на льду, толкались и, наконец, затеяли настоящую дуэль, которая началась весело, а закончилась серьезной схваткой.

Все случилось на склоне холма, возле шеренги тополей. Бривман вспоминает это, словно картину Брейгеля[19]: две обнявшиеся маленькие фигурки в неуклюжих одежках, а мы смотрим на их сдержанное сражение сквозь льдистые ветви.

В какой-то момент Бривман понял, что выиграть ему не светит. Он пытался ее опрокинуть и не мог. Чувствовал, что скользит. Они по-прежнему держали еврейские книжки. Свои он уронил в отчаянной попытке наступления, но наступление провалилось, и он скатился вниз.

Снег был не холодный. Лайза стояла над ним – странный женский триумф. Он съел немного снега.

– И ты должен поцеловать Сидур[20].

Нужно обязательно поцеловать священную книгу, упавшую на землю.

– Черта с два!

Он подполз к своим книгам, пренебрежительно собрал их и поднялся на ноги.

Из этой схватки Бривман лучше всего запомнил холодный лунный свет, резко очерченные деревья и унижение проигрыша – не просто горького, но противоестественного.

22

Он читал о гипнозе все, что мог. Прятал книги за шторой и изучал их при свете фонарика.

Вот где настоящий мир.

Там была длинная глава «Как гипнотизировать животных». Кошмарная иллюстрация: петухи с остекленевшим взглядом.

Бривман воображал себя воинственным святым Франциском[21] – он командует миром посредством верных стад и стай. Приматы в роли послушных сатрапов. Голубиные тучи, готовые покончить с собой, бросившись навстречу вражеским самолетам. Гиены-телохранители. Массовые триумфальные соловьиные хоры.

Товарищ, которого назвали так до сталинско-гитлеровского пакта, спал на крыльце под полуденным солнцем. Бривман присел на корточки и покачал маятником из дырявого серебряного доллара. Пес открыл глаза, понюхал, дабы убедиться, что это не еда, и заснул вновь.

Но естественный ли это сон?

У соседей жила карикатурная такса по имени Коньяк. Бривман вглядывался в ее золотые глаза в поисках раба.

Действует!

Или просто ленивый, влажный полдень?

Пришлось перелезть через забор, чтобы добраться до лайзиного фокстерьера, –он заморозил собаку в сидячем положении в нескольких дюймах от миски «парда»[22].