Карел Чапек - Обыкновенная жизнь

• Название: Обыкновенная жизнь
• Автор: Карел Чапек
• Жанр: Научная Фантастика

---

XXXIII

Вот бы еще поэтом быть - поэту хорошо: он-то видит, что заключено в нем, и может дать всему этому название и форму. Нет никакой фантазии - никто не в силах выдумать того, чего бы не было в нем самом. Разглядеть, расслышать - вот и все чудо, все откровение. И - додумать до конца то, что присутствует в нас лишь намеком. Тогда находишь цельного человека и цельную жизнь в том, что для других - всего лишь дуновение, минута. Поэт так перенаселен, что не может не выпускать эти жизни в мир. Ступай, Ромео, люби неистовством любви, убивай, ревнивый Отелло, а ты, Гамлет, сомневайся, как сомневался я. И все это - вероятные жизни, претендующие на то, чтобы кто-то их прожил. И поэт в силах дать такую возможность во всей волшебной и всемогущей полноте.

Если б я мог, подобно поэтам, дать волю тем судьбам, которые жили во мне, - насколько иначе выглядели бы они! Господи, до чего же иначе построил бы я их! Обыкновенный человек вовсе не был бы начальником станции; был бы он у меня крестьянином, хозяином на своей земле; чистил бы своих коней, заплетал бы им гривы - огромным рыжим тяжеловозам, с хвостом до земли; останавливал бы за рога своих волов, а телегу мог бы одной рукой поднять такой был бы здоровенный детина. А усадьба у него - строения выбеленные, с красными крышами, на пороге дома жена руки передником вытирает: есть иди, хозяин! И были бы дети у нас, жена, ибо поле наше родило бы. А то что за работа, коли не на своем? Он был бы упрям и вспыльчив, этот крестьянин, к работникам суров, - зато какая прекрасная усадьба и сколько скотины, сколько жизни кипит на дворе! Это вам, сударь, уже не ограда из щепочек, это часть настоящего мира, настоящий труд. Смотрите все, что я здесь возвел для себя! Вот это и была бы настоящая история была бы вся, полная, не половинчатая правда об обыкновенном человеке. Хозяин этот, скорее всего, сложил бы голову за свое добро - и не потому, чтобы в этом была трагедия, а наоборот, нечто вполне естественное: разве это прекрасное имение не стоит человеческой жизни? Допустим, работает он в поле, а вдруг в деревне набат: горит кто-то... И бросился бежать старый крестьянин, сердце отказывает, а он бежит; ужасно, что только может выделывать сердце! Словно разорваться хочет, словно что-то страшно сдавило его и не отпускает - но крестьянин бежит... Еще несколько шагов - но это уже не сердце, это уже одна лишь безмерная боль. Но вот уже, вот ворота и двор, белые стены, красные крыши - отчего же все завертелось вверх ногами? Ах нет, это не белые стены, это небо. Но ведь здесь всегда был двор, удивляется хозяин... А тут из дома уже выбегают люди, силятся поднять тяжелое тело...

Или человек с локтями: тоже была бы совсем иная история. Во-первых, он добился бы большего - не удовольствовался бы каким-то там креслом чиновника; я даже не знаю, кем бы ему сделаться, чтоб выразить все его честолюбие. И он был бы жестче, он был бы ужасен в своей жажде власти, шагал бы через трупы, добиваясь своего, все принес бы в жертву своему возвеличению - счастье, любовь, людей, себя самого. Поначалу маленький, униженный, он карабкался бы вверх, во что бы то ни стало; примерный ученик - все вызубрил, подает пальто учителям; старательный чиновничек - трудится не разгибаясь, льстит начальству, доносит на коллег; позже он уже сам распоряжается другими, входит во вкус. Властный и бессердечный, мытарит людей - этакий рабовладе-лец с бичом; теперь он, конечно, становится важной персоной, нужной фигурой, и чем далее, тем быстрее растет - все более одинокий и могущественный, все более ненавидимый. Но и этого ему мало, никогда-то не стать ему настолько важным лицом, чтобы вычеркнуть унижение вначале; ему все еще приходится кланяться нескольким людям - причем он едва не разрывается от почтительности и рвения; сидит еще в нем то малое, подчиненное, чего он до сих пор не преодолел. Ну-ка еще немного, еще чуточку выше, напряжем все силы - и тут-то человек с локтями обо что-то спотыкается, и вот он уже в самом низу в позоре и унижении - и конец. Это кара за то, что он хотел быть великим, справедливая кара. Фигура трагическая, не правда ли? Такой был строгий начальник, а теперь сидит, прижимая руку к сердцу. Да разве было у него когда-нибудь сердце? Не было, нет - и вдруг, оказывается, есть что-то, что сильно, глубоко болит. Значит, эта боль, этот страх и есть сердце; кто поверил бы, что может быть столько сердца!

Или ипохондрик: доделать его как следует, вышел бы настоящий изверг. Его история была бы чудовищной тиранией слабости и страха, потому что слабый человек - самый ужасный тиран. Всех заставил бы плясать вокруг себя на цыпочках, и слова не скажи. Никто не засмейся, никто не порадуйся жизни, потому что я болен. Как может, как смеет кто-то быть здоровым и веселым! Так нет же, не дам вам, негодяи, пусть ваши лица дергаются от боли, сохните от страха и удрученности! Хоть вам, самым близким, буду отравлять дни и ночи тысячью мелочных издевок, хоть вас-то заставлю служить моей немощи и хвори да разве я не хвор и не имею на то права? А они - смотрите-ка! - взяли и умерли раньше! Так им и надо, а все оттого, что были здоровы! В конце концов он остается один, этот ипохондрик; всех пережил, и некого уже мучить; теперь он действительно болен и - одинок в своей болезни. Не на кого больше злиться, некого винить в том, что сегодня ему хуже... Какой эгоизм со стороны этих людей, нарочно умерли! И ипохондрик, мучивший живых, начинает тихо и горько ненавидеть умерших, покинувших его.

А что можно было бы сделать из героя! Тот живым бы не выбрался. Однажды ночью схватили бы его солдаты - как он взглянул бы на них, таким гордым, пылающим, насмешливым взором, - как тогда сын маляра... И был бы расстрелян на месте, - скорее всего, пуля попала бы прямо в сердце; мгновенная боль - и он навзничь падает между рельсов. Обезумевший сотник с револьвером... Унесите "собаку" в ламповую! Четыре железнодорожника тащат его тело господи, до чего ж тяжелы мертвецы!

К тому времени поэт давно бы умер, спился бы; умирал бы в лазарете, опухший и страшный; что это шуршит - листья пальм или крылья? Это молится над ним сестра милосердия, за руки держит - он мечется в белой горячке. Сестричка, сестра, как там дальше: ангел божий, мой хранитель?..

А романтик... ну что ж - случилось бы что-нибудь, какая-нибудь огромная, необыкновенная катастрофа, и он умирал бы, - конечно, за прекрасную чужеземку, положив голову ей на колени, шептал бы: "Ne pleurez pas, madame..." [ Не плачьте мадам... (франц.) ] Да, это и был бы настоящий конец, и все это - настоящие, цельные жизни, какими бы им следовало быть.

И это - все, и все - мертвы? Нет, остался еще тот божий нищий; как, он разве не умер? Не умер, нет, и, может быть, он - бессмертен. Вечно он - там, где конец всему; и будет, верно, в конце всего, увидит и это!

XXXIV

Каждый из нас - мы, каждый - толпа, и не видно края ее. Ты только взгляни на себя, человек, - ты ведь чуть ли не все человечество! Это и страшно: ты согрешила вина падает на них на всех, и всякую боль твою и слабость несет это необозримое множество. Нельзя, нельзя столько людей вести дорогой унижения и тщетности! Ты - Я, ты ведешь, ты за них в ответе; всех их ты обязан куда-то привести.

Да, но что делать, когда столько судеб, столько вероятностей! Могу ли я всех их вести за ручку? Неужто мне вечно вглядываться в самого себя, выворачивать жизнь свою и на лицо и наизнанку - а нет ли там еще чегонибудь? Не пропустил ли я какую-нибудь скромную личность, которая почему-то прячется за остальными? Неужто мне вытягивать из себя каждый росток вероятной жизни? Да их ведь уже было добрых полдюжины, - тех, которых можно было кое-как распознать и назвать, и этого более чем достаточно; каждой хватило бы на полную жизнь - зачем же еще искать? Эдак и жить не успеешь, все будешь копаться в себе...

Ну и хватит тебе копаться, ни к чему это не приведет. Не видишь разве, что все другие люди, кем бы они ни были, - такие же, как ты, и каждый из них - тоже топа! Ты и понятия не имеешь, сколько в вас общего; только присмотрись - ведь их жизнь тоже одна из неисчислимых вероятностей, заложенных в тебе! Ты тоже мог быть тем, что они: мог быть важной особой, или нищим, или поденщиком, голым по пояс; мог быть гончаром, или пекарем, или отцом девяти ребятишек, от уха до уха в повидле. Все это - ты, потому что и в тебе тоже разнообразие вероятностей. Можно смотреть на других людей и по ним узнавать, сколько всего скрыто в тебе. И любой из них живет чем-то твоим - и оборванец, которого уводит в наручниках полиция, и тихий, мудрый ламповщик, и пьяный сотник, заливающий горе вином, - все, все. Гляди, гляди хорошенько, чтоб наконец-то постичь, сколь многим мог бы ты стать; вглядишься пристальнее - в каждом увидишь часть самого себя и тогда, потрясенный, узнаешь в нем подлинно ближнего своего.

Да, это так, слава богу, это так; и я уже не столь одинок в своем "я". Люди, мне больше нельзя к вам, не могу я смотреть на вас вблизи, только в окошко выглядываю - вдруг пройдет кто-нибудь: почтальон или ребенок из школы, метельщик или нищий. А может, пройдет мимо тот юноша со своей девушкой, они склонят головы друг к другу и даже не оглянутся на мои двери. А я уж и стоять-то у окна больше не могу - такие у меня отекшие и непослушные, словно холодеющие ноги, но я могу еще думать о людях, знакомых и не знакомых, - их много, словно на ярмарке, необозримая толпа! Господи, сколько людей! Кто бы ты ни был - я узнаю тебя; ведь более всего нас уравнивает то, что каждый из нас живет в какой-то иной вероятности. Кто бы ты ни был - ты одно из моих бесчисленных "я". Ты - то дурное или то доброе, что есть и во мне; даже если б я ненавидел тебя - никогда не забуду, как страшно ты близок мне. Возлюблю ближнего, как самого себя; и ужаснусь ему, как самому себе, и противиться ему буду, как самому себе; его бремя буду чувствовать, его болью страдать и изнывать от бесправия, совершаемого над ним. Чем ближе буду к нему, тем полнее найду себя. Положу предел эгоисту, ибо сам эгоист, и послужу больному, ибо сам болен, не пройду мимо нищего на паперти, так как сам я беден, как он, и буду другом всем, кто трудится, ибо и я - один из них. Я - то, что в силах постичь. Чем больше людей я узнаю тем полнее станет моя жизнь. И я буду всем, чем мог быть, и то, что было лишь вероятно, станет действительностью. Я буду этим тем больше, чем меньше останется во мне моего "я", ограничивающего меня. Ведь это "я" было как потайной воровской фонарик - существовало только то, что вошло в маленький освещенный круг. Но теперь есть ты, и ты, и ты - столько вас, столько нас, будто на ярмарке. Господи, как разрастается мир, когда в него вступает столько других людей! Кто бы подумал, что это так беспредельно, так величественно!