Иоахим Фест - Адольф Гитлер (Том 1)

• Название: Адольф Гитлер (Том 1)
• Автор: Иоахим Фест
• Издательство: Алетейя
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1993
• ISBN: 5-87964-006-X, 5-87964-005-1

«Теперь жизнь Гитлера действительно разгадана», — утверждалось в одной из популярных западногерманских газет в связи с выходом в свет книги И. Феста.

Вожди должны соответствовать мессианским ожиданиям масс, необходимо некое таинство явления. Поэтому новоявленному мессии лучше всего возникнуть из туманности, сверкнув подобно комете. Не случайно так тщательно оберегались от постороннего глаза или просто ликвидировались источники, связанные с происхождением диктаторов, со всем периодом их жизни до «явления народу», физически уничтожались люди, которые слишком многое знали. Особенно рьяно такую стратегию «выжженной земли» вокруг себя проводил Гитлер.

Так возникает соблазн для двух типов интерпретации, в принципе родственных, несмотря на внешнюю противоположность. Первый из них крайне упрощённый, на основе элементарной рационализации мотивов во многом аномальной личности; второй — перенесение поисков в область подсознательного или даже оккультного.

Автору этой биографии Гитлера удалось счастливо избежать и той, и другой крайности. Его книга уникальна по глубине проникновения в мотивацию поведения и деятельности Гитлера, именно это и должно привлечь многих читателей, которых едва ли удовлетворит простая сводка фактов.

---

Что касается проблем социально-политической характеристики Гитлера, его исторической роли, Фест скептически относится к возможности их решения в рамках традиционного понятийного аппарата. Явление Гитлера, считает его биограф, «можно понимать и как попытку утверждения своего рода третьей позиции — между обеими господствующими силами эпохи, между левыми и правыми, между Востоком и Западом. Это и придало его выступлению тот двуликий характер, который не охватывается однозначными дефинициями, нацепляющими на него этикетки типа „консервативный“, „капиталистический“ или „мелкобуржуазный“. Находясь между всеми позициями, он в то же время участвовал в них во всех и узурпировал их существенные элементы, сведя их, однако, к собственному, неподражаемому феномену». Кстати, и Муссолини в день основания фашистского движения (23 марта 1919 года) писал в своей газете «Попало д'Италиа», что фашизм «позволяет себе роскошь быть одновременно аристократичным и демократичным, консервативным и прогрессивным»[34].

Действительно, всеядность фашизма затрудняет его однозначную оценку. Дело усугубляется двойственным отношением фашизма к революции. С одной стороны, те же нацисты боролись против «ноябрьского позора» 1918 года у себя в стране, против всемирной большевистской революции, а с другой — их коронным лозунгом была национал-социалистическая революция. Смутные видения Гитлера устремлялись к прошлому, причём весьма отдалённому, мифологическому. Средства же их реализации — суперсовременные, по последнему слову индустриального века. «Поразительным образом, — пишет Фест, — этот обращённый в прошлое, совершенно очевидно сформированный девятнадцатым веком человек вывел Германию, равно как и немалую часть заражённого его динамизмом мира, в XX столетие: место Гитлера в истории куда ближе к великим революционерам, нежели к тем консерваторам, кто, обладая силой, использовал её на то, чтобы остановить поступательный ход». Безусловно, «свои решающие стимулы Гитлер черпал из стремления воспрепятствовать приходу новых времён и путём великой всемирно-исторической поправки вернуться к исходной точке всех ложных дорог и заблуждений: он — как это он сам сформулировал — выступил революционером против революции». В конце концов «он довёл оборону мира, о защите которого говорил, до разрушения этого мира». Ведь «та мобилизация сил и воли к действию, которой потребовала его операция по спасению, чрезвычайно ускорила процесс эмансипации», а перенапряжение сил и последующий крах привели к успеху «те демократические идеологии, которым он противопоставил такую отчаянную энергию. Ненавидя революцию, он стал на деле немецким феноменом революции».

Все же Фест склонен преувеличивать революционизирующий, модернизаторский эффект деятельности Гитлера. Когда говорят, что благодаря Гитлеру были разрушены устаревшие социальные структуры, ещё остававшиеся классовые и социальные перегородки, то это в большей мере побочный результат тоталитарного господства, расовой гегемонии и неограниченной экспансии. Гитлер выступал как грандиозная разрушительная сила. Вспоминается старая, но не устаревшая формула Г. Раушнинга — «революция нигилизма». Нацистская эра, как справедливо замечает Т. Шидер, «в значительной степени способствовала разрушению моральной и политической субстанции буржуазии, но при этом скорее можно говорить о вкладе в процесс разложения, чем в процесс эмансипации»[35]. Да и усиление прогрессивно-демократической тенденции в мире — главным образом результат разгрома Гитлера и его империи, достигнутого столь дорогой ценой.

Гитлер называл себя «самым консервативным революционером в мире»[36]. Такую терминологию пустили в обиход консерваторы-экстремисты, непримиримые противники Веймарской республики, либеральной демократии вообще. Смысл, вкладываемый ими в парадоксальный термин «консервативная революция», заключался в том, что необходимо сначала разрушить существующую «систему», то есть Веймарскую республику, а затем на её месте возвести некую «органическую конструкцию», порядок, который заслуживал бы сохранения. Таким образом, в этом понятии доминировала деструктивная сторона, прилагательное «консервативная» служило всего лишь вольной или невольной маскировкой.

Если Фест находит в Гитлере сочетание революционных и контрреволюционных элементов, модернизма и архаики, то автор одного из наиболее интересных после фестовских исследований о Гитлере Р. Цительман подаёт нацистского фюрера как сознательного поборника модернизации, убеждённого социал-революционера, лишь по необходимости терпевшего традиционную элиту. Недаром в конце жизни он был уверен, что его революция провалилась из-за отсутствия новой революционной элиты, он горько сожалел, что не действовал против правых с такой же беспощадной жестокостью как против большевиков. Не следует упускать из виду, подчёркивает Р. Цительман, восхищение Гитлера советской системой. В коммунистах ему импонировало то, что они фанатичны в отличие от трусливой и слабой буржуазии[37]. Вместо капиталистической экономики, утверждает германский историк, Гитлер хотел ввести смешанную, новый синтез: с одной стороны, он за конкуренцию, воплощавшую его излюбленную социал-дарвинистскую идею, а с другой — критика рыночной экономики за эгоизм и автоматизм. Что же касается предпринимателя, то ему предназначалась роль всего лишь уполномоченного государства[38]. Нельзя не заметить, что такой решительно революционаристский дух пробуждается у Гитлера в канун гибели режима, когда уже нечего терять. Нечто аналогичное наблюдается и у Муссолини, нашедшего последнее прибежище под защитой немецких штыков в так называемой социальной республике Сало. Это, в сущности, плебейская мстительная реакция на реальное или мнимое предательство со стороны старой элиты.

Фест указывает на психологический барьер, с которым сталкиваются и те, кто пишет, и те, кто читает о Гитлере: «в конечном же счёте внутреннее нежелание назвать его революционером целиком связано, наверное, с тем, что идея революции представляется сознанию в тесном единстве с идеей прогресса». «Но господство Гитлера, — продолжает автор, — не оставило незатронутой и терминологию, и одним из последствий этого не в последнюю очередь является и то, что понятие революции лишилось тут той моральной амбиции, на которую оно долго претендовало». С тех пор ещё больший моральный урон нанесло этому понятию крушение режима, заложенного в октябре 1917 г. Конечно, для историков немаловажно, какими намерениями руководствовались те или иные радикальные движения и их лидеры, но для суда истории весомее результаты их политической практики.

В книге Феста с подлинным интеллектуальным блеском раскрывается глубинная взаимосвязь порождённого особенностями германской истории «феномена аполитичности» с генезисом нацизма, духовным миром и деятельностью его фюрера.

Исторические корни этого явления уходят в весьма отдалённое прошлое. Но главное заключается в том, что Германия не испытала удавшейся буржуазной революции, в отличие, скажем, от Нидерландов, Англии, Франции. Компенсацией за это стал интеллектуальный радикализм, возвышавший дух до полного разрыва с земной реальностью. «Процесс отчуждения от действительности, — пишет Фест, — ещё усилился вследствие многочисленных разочарований, пережитых бюргерским Сознанием в XIX веке, в ходе его попыток достичь политической свободы, и следы этого процесса заметны на всех уровнях: в фиктивной политической мысли, в мифологизирующих идеологиях от Винкельмана[39] до Вагнера… Или же странно оторванном от реальности немецком представлении об образовании, решительно избравшем для себя призрачную стихию искусства и всего возвышенного. Политика лежала в стороне от этого пути, она не была частью национальной культуры». В тоже самое время «аффект аполитичности охотно рядился в одежды защитника морали от власти, человечного от социального, духа от политики… Своей блестящей кульминации, полной сложных признаний, этот аффект достигает в изданном в 1918 году произведении Томаса Манна „Размышления аполитичного“[40]. Они были задуманы как защита гордого своей культурой немецкого бюргерства от просветительского, западного «террора политики и содержали уже в самом названии указание на романтическую цель, сознательно игнорирующую действительность, на традиционный поиск аполитичной политики».

Неприятие политики для немецких интеллектуалов было элементом более широкой антитезы: культура — цивилизация. В вульгаризированной форме вся эта многообразная духовная проблематика вошла в идеологический багаж «фелькише», этих германских «почвенников», придавших ей крайне националистический, антисемитский и в конечном счёте расистский характер.

Эстетически-интеллектуальное неприятие политики, отмечает Фест, породило мысль о спасении искусством, и она достигла своего высочайшего развития у Рихарда Вагнера, особенно в его рассуждениях об обновлённом театре, изложенных в «Грёзах культуры о „конце политики“ и начале человечности»: «Политика, — требовал он, — должна стать грандиозным зрелищем, государство — произведением искусства, а человек искусства должен занять место государственного деятеля». Между тем именно Вагнер был фактически единственным, чьё влияние на себя признавал Гитлер.