Алексей Чапыгин - Разин Степан

• Название: Разин Степан
• Автор: Алексей Чапыгин
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1986

«Разин Степан» Алексея Чапыгина принадлежит к числу классических романов. Автор его — замечательный художник слова — считается одним из основоположников советской исторической романистики. «Изумительное проникновение в дух и плоть эпохи» — так писал М.Горький о «Разине Степане». В этом монументальном произведении ярко отражена эпоха великой крестьянской войны, возглавленной Разиным.

---

— Где Яцын?

— У Сукнина, пьет!

— Пропил город! Измена!

— В городе воры!

— Кличьте казаков и горожан, кто поклонен великому государю!

— Государевы-ы! Занимай угловые ба-шни-и!

Ряды огней пылающими цепями протянулись к угловым башням.

— Дуй с пушек по городу от подошвенного и головного боя[140]!

— Ждите ужо! Где голова?

— Сказано — пьет!

— Тащите — каков есть. Эй, голову, Я-а-цына дайте на башню-у!

Голоса яицких стрельцов покрыл один, снова слышали тот голос и город и струги у берега моря:

— Гой, соколы! У ворот учредить караул из наших — никого не впущать и не выпущать за город без заказного слова!

— Чу-е-ем, ба-а-тько-о!

5

В голубой, расшитой шелками рубахе есаул Сукнин сидит за столом. Пьяный голова в дареном кафтане лежит на лавке, уткнув в шапку лицо.

— Убери, хозяйка, рыбьи кости, смени скатерть!

Скатерть переменили.

Сукнин прибавил:

— Долей вина в бутылку, баба, да поставь братину с медом — только не с тем, коим гостя потчевала…

— Ужли еще мало вина?

— Не слышишь? Сваты в город наехали!

— Наслушаешься вас! Ежедень у вас, бражников, свадьба альбо имянины.

— Пущай сегодня будет по-твоему — имянины… Разин Степан в город зашел.

Голова открыл широко глаза, сел на лавке.

— Федько! Ты изменник, то я давно сведал… Жди — сукин! Завтра с караулом налажу в Астрахань…

— Ой, Иван Кузьмич! Ушибся, поди, — никак с печи пал? — Сукнин спрашивал с усмешкой.

— Спал я, не отколь не свалился… И все слушал за тобой — знаю! Стеньку Разина в город ждешь — пришла тебе пора!

— Скинь-ко с плеч мою рухледь, голова!

— Кафтан твой, Федько, я взял и не отдам, — все едино по государеву указу заберут твои животы.

В сенях звякнула скоба дверей, задвигались ноги, четверо стрельцов заскочили в избу, один светил факелом.

— Голова! Пошто в город воров пустил?

— Кто? Воров? Где?

— Беги, Яцын, на площадь! Укажи, что зачинать!

— Наши сидят в угляных башнях!

Голова, как слепой, шарил на лавке шапку — его шапка и кафтан валялись на полу.

— Эй, что сидишь! Не ждет время!

Яцын поднял пьяную голову:

— Ребята! Бери вон того вора.

— Кого?

— Федьку Сукнина, сукина вора!

— Хо, дурак!

— Тьфу ты, черт!

— Пойдем! Наши ладят дуть по городу с пушек!

— А, так вы за воров? Так-то меня слушаете и государю-царю…

Стрельцы уходили. Голова кричал, встав, топал ногой:

— Пошли, изменники!

Стрельцы ушли, Яцын обернулся к хозяину, грозя кулаком:

— Федько, быть тебе, брат, за караулом нынче…

Сукнин вылез из-за стола, перекрестился широко двуперстно на темные лики икон с пылавшими лампадами, шагнул к голове, взял за воротник дареного кафтана:

— Выпрягайся, Иван, из моей рухледи! Помирать тебе в старом ладно…

Голова молчал и, казалось, не слыхал хозяина, глядел тупо, икал, силился вспомнить что-то необходимое. Он покорно дал с себя стащить малиновый кафтан. Сукнин поднял с полу одежду и шапку головы, натянул на него, пристегнул ножны без сабли.

— Поди, Кузьмич! Углезнешь от сей жизни — дедку моему бей поклон. — И вывел стрельца. Вернулся скоро.

Круглолицая, тугая, как точеная, хозяйка стояла задом к печи, держа над крупными грудями голые руки. Глаза смеялись. Сукнин подошел к ней.

— Ну и мед, баба, сварила! Дай поцолую — ах ты моя кованая! — Облапил жену сильными руками, стал целовать, громко чмокая.

— Просил какой — такой и сварила.

— С четырех кубков голова ошалел, до сей поры разума нет и пути не видит!

Есаульша засмеялась, толкнула мужа слегка от себя, сказала:

— Прилип, медовой! Ночью так не цолуешь, скорее все, да спать!

6

Стрельцы в зеленоватых кафтанах мелькали в свете факелов, теснились к башням. Разницы учинили с ними перестрелку.

С факелом в руке, с бердышом в другой сотник Моксев Петр, распахнув розовый кафтан, кричал:

— Не прети им в башни лезть, пущай! Волоки доски, ломай для — лари-и!

На площади под дрожащим огнем факелов застучали топоры, с треском и скрипом гвоздей посыпались доски, валились под ноги стрельцов и казаков товары, никто из ломающих лари не подбирал смятого богатства, лишь какие-то фигуры, похожие на больших собак, мохнатые, визжали и выли, ползая у ног разрушителей, вскрикивали женскими голосами:

— Мое-то добришко-о!

— Вот те! Вот животишки наши-и!

— Ой, пропали! Ой, окаянные! — И в охапку таскали из-под ног стрельцов в цветном платье — от ларей за хмурые дома — куски мяса, холст, материю, одежду.

Ворох досок и брусьев, натасканный, дыбился у темных враждебных башен.

Голос Мокеева забубнил трубой:

— Держи огонь! — Сотник передал стрельцу факел, схватил под мышку бревно, торцом с размаху ткнул в двери башни — запертая плотно дубовая дверь вогнулась внутрь. — А вот те еще!

Вторым ударом сорвал двери вместе со стойками, крикнул коротко и резко:

— Кидай доски в башню, запаливай их, дру-у-ги-и!

Стрельцы накидали досок внутрь подножия башен, подожгли. Из амбразур подошвенного боя пошел дым.

Разом выявилась кирпичная стена башни, порыжела от огня. Раздался залп из пушек вверху. Сверкнули саженные зубцы стены.

— Товарыщи! Плотно к стенам!

— Ништо, батько! В небо дуют, а мы их, как тараканов из щелей… — кричал Мокеев.

Двери другой башни также выломал. И в другой башне, в темноте, среди пестрых, мелких огней затрещало дерево, задымили амбразуры, широкий огонь разинул свой красный зев.

Разин хлопнул по спине Мокеева.

— Молодец, Петра!

Сотник с факелом в руке глядел вверх.

— А ну еще, браты казаки, стрельцы, киньте огню!

В выломанных дверях башен жарче и жарче пылал огонь. Над городом сверху взывали голоса:

— Казаки! Уберите огонь, сдаемси-и!..

И из другой башни также:

— Сдае-мси-и! Браты-ы!

Мокеев сказал:

— Угу! Должно, что припекло? Стащите огонь баграми, бердышами — пущай, дьявола, сойдут.

Стрельцы в светлых кафтанах посыпались из башен. Отряхивались, чихали, дышали жадно свежим воздухом.

— Эй, соколы, у правой башни накласть огню!

На голос Разина кинулись стрельцы в голубых и розовых кафтанах; держа в зубах факелы, таскали в кучу бревна и доски. Затрещал огонь — темная башня порыжела, оживилась.

— Ройте у огня яму!

Бердышами и где-то найденными лопатами рыли, — недалеко от огня зачернела яма.

— Шире, глубже ройте! — гремел голос. — Крепите плаху!

Над ямой с краю хлопнуло длинное бревно, концом в яму поперек бревна проползла толстая плаха.

— Гей, Чикмаз! Астраханец!

— Тут я, батько!

Длиннорукий стрелец приказа Головленкова в малиновом кафтане подошел к плахе.

— Свычен рубить головы?

— Москва обучит — сек!

— Скидай кафтан, бери топор!

— Чую…

— Эй вы, стрельцы яицкие, кто из вас идет к нам, а кто на тот свет хочет? Сказывайте!

К черной фигуре с упертыми в бока руками, мечущей зорким взглядом, подошел седой, бородатый стрелец, кинул шапку, склонил низко голову, ткнул к ногам атамана бердыш.

— Вот я, вольный ты орел! Молюсь тебе: спусти того, кто не хочет твоей воли, в Астрахань.

— Видал я! Ты стрелял из башни?

— Стрелял, атаман! Я пушкарь…

— К нам не сойдешь?

— Стар я, дитя! И царю-государю завсегда был поклонен, и правду вашу не знаю… Не верю в ее. Да иные есть, кто не пойдет с вами. Пусти того в Астрахань…

— Судьба! С тебя начнем. А ну, старика!

Взметнулись долы и рукава кафтанов, сверкнули зубы тут, там. Старого стрельца подхватили, распластали на плахе. Чикмаз взмахнул топором. Дрыгнули ноги над ямой — стука тела никто не слыхал, кроме атамана.

— Теперь черед голове!

Светлый над черной ямой, все еще пьяный, голова Яцын в удивлении развел тонкими руками:

— Кто меня судит? Сплю я аль не…

— Не спишь! Будешь спать, — ответил Чикмаз. Легонько и ловко сверкнул топором, голова отлетела за яму, а светлая фигура скользнула под плаху.

Кинув оружие, ряд стрельцов в светлых кафтанах, потупив глаза, шел к яме…

Сапоги и колени Чикмаза взмокли от крови. Он набирал в широкую грудь воздуха и, глядя только в затылок сунутому на плаху, рубил.

— Прибавь огню! — крикнул грозный голос.

Притихший, рассыпавшийся под синевато-черным небом взметнулся огонь, и снова ожила рыжая стена башни — по ней задвигались тени людей… К черной, растопыренной в локтях фигуре в запорожской, сдвинутой на затылок шайке, в зипуне, отливающем под кафтаном медью, жутко было приступиться — хмуро худощавое лицо, опушенное курчавой с серебристым отблеском бородой. Но один из казаков с упрямым неподвижным взором, с глубоким шрамом на лбу, синея зипуном, подошел, кинул к ногам шапку, сказал громко и грубо:

— Батько! Я тебе довольно служил, а ты не жалостлив — не зришь, сколь ты крови в яму излил?