Геннадий Головин - День рождения покойника

• Название: День рождения покойника
• Автор: Геннадий Головин
• Жанр: Современная проза

Тем, кто застал славные 85-е годы в более-менее серьезном возрасте для вдумчивого неспешного прочтения рекомендую.

Равно как и всем остальным.

---

— Не побрезгую. Ладно. Иди с богом.

В узелочке оказалась бутылка портвейна “Кавказ”, пяток вареных вкрутую яичек и мармеладу две штучки.

“Ну что ж! — взбодрился при виде даров Василий.— В минуту жизни трудную с голоду не подохну. Опять же — можно еще и с лекциями выступать: “Преисподняя. Правда и вымысел. Свидетельства очевидца”.

Удивительное дело: после сеанса чудесного исцеления Кирюхи Пепеляев и сам себя почувствовал несколько херувимски — как из парной баньки вышедши. Легкость, благость и умиление воцарились в его душе. Будто бы и не придурялся он только что, а с полным умением и правом благое дело свершил,— одно из тех, на которые, как совершенно справедливо заметила баба, вернул его господь на эту грешную обетованную землю.

В доме чуть слышно пованивало тройным одеколоном.

— За каким чертом этот приходил? — спросил Пепеляев у мамаши и обрисовал Серомышкина одним неопределенным, но почему-то похожим шевелением пальцев.

Маманя была нынче странная. Затаенно-торжественная, понапрасну старалась она спрятать ликующую улыбку. Очень напоминала выражением лица девочку-дурочку, пальчиком чертящую на клеенке — перед тем, как обрадовать маменьку новостью, что она — на четвертом месяце…

— За чем, спрашиваю, Подмышкин приходил? — повторил Пепеляев.

— А про тебя спрашивал. Чего, дескать, делать собираешься. Ну и еще…— тут она сделала совсем смущенный вид,— ну и еще проздравил.

— С чем же это “проздравил”? — невнимательно поинтересовался Василий.

— А он-то аккурат здесь сидел, когда почтальонша пришла, Ларисы Куриловой дочь…— тут она все притворство свое с эффектом отбросила, в открытую посмотрела на сына дивно голубеющими от радости глазками, аж расплылась вдруг всеми морщинками от счастья, чудесно ее постигнувшего, и легонечко выдохнула, выложила козырь свой бесценный: — …ПЕНЗИЮ принесла!

Пепеляев смотрел на нее и не узнавал. “Ох ты ж, курица моя вареная, старая! — подумал он и вдруг позорно заслабел: на миг прикрылся ладонями,— так уж нестерпимо заломило лицо.— Это ж какая тебе радость, милая, что аж светишься вся, как лампадочка ясная. И какая, смотри, девка-то сквозь тебя глянула! К миру доверчивая, синеглазенькая, ласковая! Вон ты, оказывается, какая была, мать моя старуха! Прямо Джильда Лолобриджильда… Ох небось и мордобою же было из-за тебя, красавица! Ох и повыдернуто же кольев из плетней!.. Стрекотала ведь молодухой по тепленькой земле — махонькая, грудастенькая, жопастенькая — ясными глазками помаргивала… И такая небось неописуемая жизнь впереди тебе бластилась! И мужик-красавец, в рот не берет, и детки — умненькие, ласковые, и дом — полная чашка. А потом стала пенять тебя эта жизнь золотушная — этак скушно, без злобы, нудно пенять — превращать за какие-такие грехи в старуху сушеную! Бошку к земле все пригнетала и пригнетала, спину работой в три погибели ломала, руки ревматизмом крутила. Это ж прямо вредительский какой-то интерес у жизни,—удивился Василий,— чтобы не девки веселенькие по земле перепархивали, а бабки-старухи больными ногами шаркали!.. Сколь помню тебя — все старуха уже была! Все под ноги зрила, будто потерянное искала. И это ж, оказывается, вон сколько мало радости видела ты в жизни своей, мышка моя кроткая, если в этакое-то, прямо слово, счастье повергла тебя эта “пензия” копеечная! К тому же ведь, глупая ты старуха, по ошибке выписанная…

А ведь точно! — как мышка тихонькая, шебуршилась всю жизнь в сереньких своих потемках, тихонько, недосыта, и вдруг — вот-те раз! почтальон пришел! — будто прогрызлась нечаянно из тесноты мышиной в огромную волю, в закрома пшеничные, светлые…” — и еще, что-то такое же, нежно-ноющее, нестерпимо жалостливое, невнятно слушал в себе Василий, глядя на бойко замолодевшую старушонку свою.

— …и энтого числа кажного месяца,— докладывала ему тем временем мать,— она, сказывала, будет сама приносить! А мне (всего и делов-то!) фамилие свое проставь. Иль скажи, плохо?

“Чужие люди…— подумал он вдруг,— чужие люди радость тебе, старой, подстроили. А сын? А сын твой, паскудник позорный, он-то тебя хоть раз в жизни порадовал?! Куска сладкого к чаю принес? Десятку какую-нибудь из получки? Да и обнял ли хоть раз? Нет ему, гаду ползучему, никакого прощения — ни сегодня, ни завтра, ни в какой будущей пятилетке! Из-за него, антипода подзаборного, вся твоя жизнь в этот убогий перекосяк пошла! Только когда подох он, пьянь рваная, когда сгорел к чертовой матери, только тогда ведь хоть малость разогнулась, старая, засветились хоть какие-то огонечки тепленькие! И на могилке повозиться, и в церковь сходить по делу, и со старухами повсхлипывать. А теперь, вишь, еще и “пензия”… И поэтому, вот что…— сказал себе Вася, и ему стало вдруг холодно и весело,— и поэтому постановляю! Считать Пепеляева Вэ Эс безвременно подохшим. И ныне, и присно, и вовеки веков. Аминь. Точка. Принято единогласно. На общем собрании представителей трудящихся”.

— За что пенсию-то дали? — спросил он невесело, хотя и ему было понятно, за что.

— Так за кормильца же! За Васятку, за сынка моего! — та даже удивилась.

Тут Пепеляев подумал: “Так, с покойника, значит, пензия в урочный час, а с живого была одна с меня”.

Пепеляев странным голосом спросил, полусуровым-полурастерянным:

— Ну, а я, к примеру?..

— Ну, а ты… что ж…— потухающим голосом сказала мать, опять старея.— Живи сколь живется…— А потом, подумав о чем-то маленько, снова воспряла: — Живи, сколь живется! Да хоть всю жизнь! У меня теперь, мил-человек, и угостить тебя есть чем. Вот сейчас пирогов поставлю. Ты-то помнишь иль нет, очень Васятка мои пироги обожал. С луком-яйцами.

— Я тебе не Васятка,— сказал Василий и встал уходить,— от лука с яйцами у меня радикулит. Иль забыла?

…На крыльце он столкнулся с бабой. В потемках не сразу и признал, что это ненаглядная Лидка его, стерва рыжая, бывшая в употреблении жена.

— Здорово, любимая! — сказал он ехидно. Та даже не дернулась.

— Вы не подскажете,— спросила вежливо, как в кино,— Агриппина Тихоновна дома будут?

— Это какая-такая Агриппина Тихоновна? Заблудилась, что ль?

— Пепеляева Агриппина Тихоновна. Пустите, не то кричать начну.

Пепеляев поспешно дал дорогу. С одной стороны — от растерянности: “Действительно, вот урод уродился! Как мать зовут, напрочь забыл…” С другой стороны — из опаски. Лидка-стерва, если надо, не только заорать могла бы, но и рожу себе в кровь расцарапать, чтобы в милиции яркое вещественное доказательство предъявить.

Под дверью подслушал.

Все ясно: “Как вдова погибшего вашего сына… давайте по-хорошему, по-человеческому… я не претендую, все ж таки по закону полагается и отказываться я не собираюсь, не надейтесь…”

“Во зараза!” — удивился Пепеляев и ворвался.

— Ты ее, Агриппина Тихоновна, не слушай! — объяснил он матери и осторожно, чтобы не повредить каких-нибудь членов, сгреб Лидку в охапку.— Гражданочка домом ошиблась!

— Какое вы имеете право? Вы — человек посторонний! — визжала стерва, норовя добраться когтями до задумчивых пепеляевеких очей.— Я в милицию пойду!

— Хоть в филармонию! — ответствовал Василий, вынося эту буйно шевелящуюся охапку дерьма на улицу.

Кое-как утвердил ее на земле, прицелился в мягкое (чтоб без преступных следов) и — с превеликим удовольствием — по этой мякоти засандалил! С воплем улетела та во тьму.

Пепеляев посидел еще с пяток минут на ступеньках, отдыхая, затем грустно признал:

— Не-е… Пора с этим делом завязывать. Чересчур уж нервная стала моя система.

Но, в общем-то, надо ведь признаться, что все в Васиной жизни было равномерно-справедливо… Сначала, к примеру, кнутом по заднице. Зато затем — пряником по зубам.

Сначала устроили ему незаслуженно райскую жизнь в Бугаевске. Ну, а потом, справедливости ради — будь любезен, попребывай заслуженным покойником в Чертовце! все обязано быть, как на детских качелях, такой закон: вверх-вниз, катаклизьма-клизьма, из огня — в прорубь, из плюса — в минус, из грязи — в князи… За живого человека Васю не признают — это, конечно, минус. Зато — стипендию дали. Как какому-нибудь члену корреспондентов. Плюс? Плюс… Ему, к примеру сказать, невесело, зато мамане — что? Правильно, праздник. Пенсия поселкового значения… Или — вот этот вечер взять. Сначала Лидка-стерва огорчать приперлась. Решила, гиена огненная, у матери дома да огорода кусок оттяпать. Зато потом — Люся — милый человек, не дала в женском вопросе разочароваться, с большим тактом и умением равновесие навела в жизни…

— В общем,— вслух подвел черту своим размышлениям Пепеляев: — .В общем, диалектизм жизни, так бы я это назвал.

— Ты чего? — откликнулась Люська,— не спишь? Или чаю хочешь?

— Ничего я не хочу. Даже спать. До большого равновесия довели меня. Вот спроси меня сейчас, хочу ли я увидеть небо в алмазах. Что я тебе отвечу?