Наталья Галкина - Сказки для сумасшедших

• Название: Сказки для сумасшедших
• Автор: Наталья Галкина
• Жанр: Современная проза

---

— А я терпеть не могу.

— И никогда не путешествовали?

— Приходилось.

— В отпуск приходилось или в командировку?

Вольнов рассмеялся.

— Нет, ни то, ни другое. Ездил просто, по-всякому, по неволе иль по воле.

— Далеко не забирались, поскольку терпеть не можете? небось, в златоглавую наезжали? на «Красной стреле»?

— В Париж ездил, в Берлин, первым классом. В Воркуту в телячьем вагончике. На «Красной стреле» вот как раз из тайгетских лесов через Москву в Петербург транзитом. Сик транзитный пассажир. Не люблю стука колес, молодой человек. Скрип полозьев меня больше вдохновляет. И до чего я, знаете ли, наездился, что, верите ли, меня и вавтобус не заманишь; я почти из дома не выхожу, с работы домой, из дома на работу, булочная рядом, гастроном почти за углом; гуляю пешком вдоль рек и каналов поутру и ввечеру, и из микрорайона никуда. Разве в Филармонию на хоры.

— Почему на хоры?

— Там лучше слышно, и меня никому не видно: я люблю музыку слушать без свидетелей, дабы моего лица никто не видел.

— То есть живете, как человек в футляре?

— Это глупейшее произведение, юноша; я на месте Антона Павловича не стал бы всерьез и почти с насмешкою описывать причуды явно нездорового и психически неуравновешенного существа, это не гуманно, особенно для доктора неподходящее занятие.

— Вы были в ссылке? сидели?

— Каторжный, юноша, каторжный, как Жан Вальжан.

— А за что вы сидели?

— Глупости спрашиваете. Как большинство: ни за что.

— Как странно.

— Что же тут странного? Странно то, что я сейчас с вами разговариваю. Этого не должно было быть. Помереть я должен был. И в некотором смысле помер. Однако оставим сию скучную материю. Почему скучную? немало лишнего я узнал в местах не столь отдаленных о человеческой породе.

— О человеке можно все из Библии вычитать, Покровский говорит.

— Не все.

— А «распни его»?

— Есть создания, для коих распинать — даже не профессия, а любимое дело, истинное удовольствие, искусство, смысл жизни.

— Да, некоторые бьют просто так, кого попало, потому что любят бить.

— Откуда и когда сие почерпнуто?

— По случаю, во дворе, в отрочестве.

— Вы вроде покурить собрались? Я вам компанию составлю. Что вы курите?

— «Ментоловые».

— А я «Бель амор». Какая многозначительная картинка-то на коробочке! намеки на зашифрованную карту лагерей Архипелага, Беломорско-Балтийский канал, который философ наш Лосев копал. А как вам нравится «Казбек» с выселенным с Кавказа чеченцем?

— Еще «Север» есть. На память о Воркуте, да?

— Господи, конечно! как я раньше не догадался! Кури и помни.

— Почему вы не спрашиваете меня, как я попал в усыпальницу Спящей? почему мы не говорим о ней? кто-нибудь, кроме вас, про нее знает?

— Кто-то из начала века, кто мог остаться в живых — вроде меня. Но в последнее время двое интересовались экспонатами, приобретенными Половцовым для музея.

— Кто?

— Один — студент. Другой... из другого ведомства. Я их чую за версту. Думаю, они меня тоже. В дурные игры, юноша, мы играем на наших широтах. Играем привычно, не задумываясь, будто так и надо. Прежде игрок хоть грешником себя ощущал; а что те, старые, игры по сравнению с нынешними? гремушки, бирюльки, детство.

— Почему так, вы понимаете? я — нет.

— Думаю, у человека в мозжечке спит тварь доисторическая, летающий хищный ящер, дракон, сатанинская зверушка, и нашлись умники, сумевшие зверушку разбудить. А она, встамши, человека-то изнутри быстро скушала, облик его приняла и пошла жрать, аки травушку, двуногих неразумных. У нивхов поговорка есть: «Увидишь двуногих вроде тебя, не будь уверен, что это люди». Видал я многих, которые, несомненно, к роду людскому не относятся. Однако две руки, две ноги, говорят якобы по-человечески. Мерзость. Мразь. Ненавижу.

Глаза у Вольнова опустели, лишились всякого выражения, пустоглазое усталое лицо. Кайдановскому стало не по себе.

— Жизнь не так плоха, как нам иногда кажется. В любом случае мы ведь любим ее.

— В некотором роде, жизнь отвратительна. Я к ней любви не ощущаю.

— У вас книжки на разных языках... — начал было Кайдановский. Вольнов рассмеялся, ответил быстро, с пугающей понятливостью:

— Про апостола Павла изволили вспомнить? если я говорю языками человеческими и ангельскими, если имею дар пророчества и знаю все тайны, но любви не имею, — то я ничто? Я осознаю, что я ничто и никто. Меня убили за Арагвой, ты в этой смерти неповинна. Я вам уже сообщал, что я покойник. Все, не буду, не пугайтесь так, извините, стыдно детей стращать. Идите с Богом. Хотите книжку дам почитать? Выбирайте любую. Впрочем, подождите. Вы меня задели своей цитатою из Послания к коринфянам. Хочу несколько слов за себя замолвить. Вам, молодой человек, представить мою жизнь трудно. В вашем возрасте я жил в замке из слоновой кости, грезил, спал в культуре, как в колыбели; и явились марсиане, объявили новую эру, переписали заповеди навыворот, возжелали возвести рай на земле, но для убедительности начали с возведения ада; преуспели, доложу я вам! Моя прекрасная подружка оказалась исчадием (или стала им?), колыбель моя разлетелась вдребезги, я очутился в преисподней, в пыточной, ум мой отказывался понять происходящее, значительно превосходившее все мои представления о зле. В некотором роде, я умер — и случайно вернулся на грешную землю; выходец с того света, призрак, мертвей. На любовь сил уже не хватало, они ушли на то, чтобы сохранить хоть отчасти облик человеческий. Я пытался трактовать как-нибудь действительность, ее неизъяснимый абсурд и сюрреалистический ужас. Вот что пришло мне на ум. Ни происки врага рода человеческого, обосновавшегося, конечно же, в двадцатом веке на бывшей Святой Руси, ни людской произвол, ни заговор вселенский тут не объяснение. Бог тоскует без игры и начинает игру, но, поскольку Он единственный, партнера нет, приходится играть с самим собой. Его левая рука воистину не ведает, что творит правая. Что возможно лишь у безумца, существа с поражением мозга. Вся наша жизнь — игра симулирующего сумасшествие ветхозаветного Бога. То бишь сказки для сумасшедших, так сказать, натюрлих.

— Покровский назвал бы ваши догадки кощунством.

— Он был бы абсолютно прав. На наших широтах уже не одно десятилетие кощунство — основная черта бытия. А может, двадцатый век сам по себе — столетие кощунства.

«Ну, кто меня тянет за язык? — думал Кайдановский, уходя. — Зачем я сболтнул про кощунство? Как я могу его судить, кто я такой? Все равно что безрукого корить: не можешь, мол, обнять. Ведь он искалеченный. А я хочу видеть титана, сверхчеловека, идеальный манекен из папье-маше с благородным лицом, в безупречном костюме».

Выйдя из подворотни, Кайдановский столкнулся с Кузей и Юсом, рассказывающим истории про свою джаз-банду вообще и про музыканта, пишущего стихи и прозу, о глумящихся козлах, в частности:

— Я, говорит, и сам, говорит, не пойму, где у меня кончается стёб и начинается степ. Степ бай степ, от стёба к стёбу, степь да степь кругом, и выходим на просторы литературного произведения, мною созданного с неизвестной целью, говорит.

— Мне лично кажется необычайно вздрючным верлибр про козлиный глум: «Козлиный глум царил в пространстве городском, и в сельской местности он простирался понемногу», — сказал Кузя.

Мелкие темные кудряшки (вились темно-русые волосы, баки, борода), вздернутый нос, но не особо и вздернутый, сверкающие серо-голубые глаза, а также небольшой росточек придавали Кузе сходство с Пушкиным, он это знал, ему неоднократно о том говорили.

— Вот ты сейчас, охвачен вдохновеньем, стихи читал про глум, — сказал Юс, — а я Аникушина жалел: лепил он своего тенора, лепил, вылепил, перед Русским музеем вляпал к музею задом, а тебя, такого натурщика бесценного, в глаза не видал. Сколько реалист упустил возможностей, ай-ай-ай. Кстати, мне в оной статуе больше всего одна деталь нравится: Сергеич-то в мятых брюках, небось опять на сеновале с дамой обжимался: сзади под коленками складочки на мятых штанцах очень старательно и весьма сексуально отображены.

— Что ты мелешь, Иосиф, — сказал Кайдановский, — какие в Санкт-Петербурге сеновалы?

— Читаешь всякие дрянные исторические романы, да не туда и воспаряешь, а антуражу не чувствуешь: ежели были лошади, стало быть, имелись и конюшни, и не без сена.

— Юс, — не унимался Кайдановский, — посмотри Даля; сеновал — это...

— Ты меня упрекаешь в недостаточном знании русского языка? намекаешь — мол, русскоязычный? посмотри словарь великорусской мовы, иудейское отродье, зубри, тварь, где амбар, где овин, где ясли, где сеновал, а где рига! И такого тайного антисемита я спрашивал, не жид ли он! бедное я наивное бородатое дитя.

— Ах, сеновал, сеновал! — мечтательно и воодушевленно воскликнул Кузя. — Ах, дилижанс! Вы как себе представляете технологию-то? измять брюки под коленками, имея даму в конюшне? тю на вас, это Пушкин произведение писал, на стуле сидел, сидел, сидел, строчил да и помял панталоны; тут намек на творчество, реалист ничего зря не делает, все дышит правдой жизни, а не дикими фантазиями сексуально озабоченных советских студентов.