Михаил Харитонов - Лапсанг Сушонг

• Название: Лапсанг Сушонг
• Автор: Михаил Харитонов
• Жанр: Научная Фантастика

---

После этого на «Лапсанг Сушонг» стали подсаживаться и остальные. Последней твердыней традиционного чаепития некоторое время оставался Аркадий Яковлевич, но в один прекрасный понедельник и он, демонстративно морщась и кривясь, налил в чашку тёмно-жёлтой жидкости со скипидарным ароматом. Он морщился всю неделю, пока в пятницу его, наконец, не проняло. В понедельник он явился на работу с новой чашкой — необыкновенных размеров. Эм-Ве-Де, увидев посудину, тонко усмехнулся и отпустил пару двусмысленных шуточек по поводу определённой национальности. Цунц, как обычно, смертельно обиделся, но в пять часов был на месте, со своей лоханью. Ехидно ухмыляющийся Модест налил ему как всем.

К исходу второй недели Деев ввёл жёсткую дисциплину. Чай был объявлен священной и неприкосновенной собственностью лаборатории и в качестве таковой выносу за её пределы не подлежал. Далее, чай разрешалось пить только один раз в день, в пять часов. Распределением заварки и розливом готового продукта заведовал лично Модест. Он же заныкал ключ от сейфа, в котором хранился пакет.

В начале апреля Эм-Ве-Де прихворнул, так что в течение двух дней лаборатории пришлось довольствоваться чаем со слоником. Всем стало так тошно, что после недолгого обсуждения к Модесту срочно отрядили прекрасную Юнику — с целью получения ключа от сейфа. На следующий день она пришла с ключом — и во время обеденного перерыва подозрительно долго шепталась с Тутусиком о чём-то женском.

Модест вышел через неделю и первым делом поинтересовался расходом заварки. Народ смущённо попрятал глаза. Деев прочитал краткую лекцию о вреде невоздержанности, особо напирая на тот факт, что пакет с чаем не резиновый и что растянуть удовольствие следует на максимально возможный срок. После чего вернул себе ключ, символ власти.

Увы, Эм-Ве-Де был прав. Килограмм сто тридцать граммов копчёного чая расходился как-то очень быстро. Во всяком случае, уровень заварки в мешке изрядно понизился. Саша насилу выклянчил у Деева щепотку.

— Нет, сынок, — окончательно решил отец. — Если хочешь, пей сам. Я не буду.

— Папа, ну попробуй. Это просто почувствовать надо. У меня тут на три чашки. С третьей обычно всем нравится.

— Вот поэтому и не буду. Допустим, понравится. Так ведь больше-то я никогда его не попробую. Английского чая, небось, в заказ не положат. Спасибо нашей родной советской власти, уберегла она нас от этаких изысков… Уберегла... — Это слово отец произнёс с застарелой досадой. — От всего она нас уберегла. Так и помрём. Ничего не видели, ничего не пробовали.

— Папа, ты опять… — поморщился сын.

— Ну а чего опять? Чего опять? — Отец стукнул кулаком по столу — осторожно, чтобы не повредить ни стол, ни кулак. — Чего ты мне опятькаешь? Зачем я здоровье угробил, жизнь прожил? Чтобы вот это говно нюхать? Когда в настоящих странах люди по-настоящему живут, где уважение?

— Да какое там уважение, — махнул рукой Саша. — Ты, папа, радио наслушался. Разводят тебя, а ты, прости уж, ведешься как лох.

— Ч-чего? — не понял отец.

Саша смутился. В последнее время он часто ловил себя на том, что в его речи проскакивают какие-то невнятные жаргонные словечки, невесть где услышанные, но липкие и цепкие. Лбов-старший, считая себя интеллигентом старых правил, очень этого не любил — и всегда требовал, чтобы сын выражался литературно.

— Ну, я в том смысле, — начал объяснять Саша, — что ты всему веришь. Там тоже свободы нет. Нигде её нет вообще-то.

— Нет, говоришь? — усмехнулся отец. — А вот скажи: у тебя в жизни ещё будет хоть раз шанс такого чайку хлебнуть? Ну, чего молчишь? Язык проглотил?

Папа тяжело поднялся, подошёл к плите, на которой дремала кастрюля. Снял крышку, понюхал.

— Макароны, — сказал он с отвращением. — Лёклые.

— Это ты к чему? — не понял сын.

— А вот к тому. Что вся наша жизнь — это вот такие макароны. В кастрюле. С запотевшей жирной крышкой. Каждый день. По воскресеньям компот. И чай со слоником. И то поди достань. Это тебе не… как его там? Лапсанг Сушонг.

1985 год, ноябрь. Москва.

— Вот тогда-то я и понял, что он прав. Так жить нельзя, — решительно закончил Саша.

— Ну перестань, — в который раз попросила жена. — Совсем ты меня достал этим своим чаем.

— Ага. А знаешь, когда последнюю порцию пили, так Юна плакала, — зло сказал Лбов. — Этого я им тоже не прощу. К-козлы.

— Ну не надо, пожалуйста, — попросила Валя. Сама-то она считала его чайные пристрастия безобидной блажью, но такое его настроение ей не нравилось.

Лбов упрямо уставился в стену. Ничего примечательно в ней не было: жёлтые обои в мелкотравчатых зелёненьких цветочках, три забитые дюбелями дырки — хотели вешать полочку, но передумали. Он в очередной раз отметил, что вокруг дырок остались следы карандаша, в очередной раз решил, что надо бы их стереть, — и в очередной раз выкинул всё это из головы. Думать о домашних делах не хотелось.

В последнее время Саша постоянно ощущал, что повседневная обыденная жизнь вызывает у него раздражение. Это не было тем обычным фоновым чувством, с которым советский человек рождается и сходит в могилу. Скорее, это напоминало болезненное повышение чувствительности кожи, когда шарф на шее кажется сотканным из иголок. Например, его почему-то смешили окружающие вещи: они все казались ему устаревшими и примитивными, даже если они были решительно новыми. То же относилось к журналам и книгам. Саша бросил читать любимую «Литературку» — настолько глупой и пресной она казалась. Одно время он думал, что дело в навязываемой сверху идеологии, и попробовал, по примеру отца, слушать западные радиостанции. Увы: то, что ему удалось разобрать сквозь треск и посвист глушилок, не стоило трудов. К тому же Сашу не покидало ощущение, что он всё это уже где-то слышал.

— Слушай… а может, эти англичане в чай каких-нибудь наркотиков добавили? Что вы так все по этой гадости вонючей убиваетесь? — догадалась Валя.

— Да ну тебя, — вздохнул он. — Меньше телевизор смотри.

— А чего телевизор? — наивно спросила Валя.

— Да чтобы мозги всякой хренью не полоскать. Запугивают: наркота-шмаркота, социальная ответственность. Электорат ведётся.

Валя с тревогой посмотрела на мужа, который расхаживал по комнате, рубя ладонью воздух.

— Ты это чего?

— А ничего! Есть простая штука. Свобода выбора. Там она есть. А здесь её нет. И не будет никогда. Вот хоть убейся, а такого чая я больше никогда в жизни не попробую. Ни-ког-да. Знаешь, это конкретно ломает.

— Ну можно же пить нормальный чай, как все? — простонала Валентина.

— Вот-вот. Как все. Как быдло. Знаешь, Валька, — неожиданно для самого себя ляпнул он, — хорошо, что у нас детей нет. Представляешь, им ведь тоже всю жизнь хлебать эту гадость со слоном…

Валя плюхнулась обширной задницей на диван и некрасиво, по-бабьи, зарыдала.

1985 год, декабрь. Электропоезд в р-не ст. Балабаново.

— Ну и чего бу-бу-бухтишь? Брось ты эту дуру-ру-ру-ру бабу, — прогудел голос Модеста откуда-то сверху.

Саша понимал, что спит и видит сон — хотя бы потому, что настоящий Модест никогда не позволил бы себе тыкать и называть его супругу «бабой». Но просыпаться очень не хотелось — крепко промёрзший вагон электрички, битком набитый усталыми обозлёнными людьми и негабаритной кладью, был не самым уютным на свете местом. К тому же сон был интересный.

— Брось ты свою бабу-бу-бу, — поднялась в мозгу стайка пузырей.

— Она мне жена, — попытался было возразить Саша. — И площади у меня нет. Однушку делить будем?

Модест сгустился, заодно прояснилась и местность. Они стояли на лестничной клетке в институте, рядом с независимым видом тусовалась Татусик и докуривала длинную коричневую папиросу.

Лбов во сне знал, что Туся его не одобряет, и потому он от нее отвернулся.

— Ну и что? Вот из-за такой ерунды разводиться? — Туся подняла выщипанные бровки. — И куда ты теперь пойдёшь?

— Не знаю. Не могу с ней жить больше, — огрызнулся Лбов.

Сон сконцентрировался, стал ясным: Саша даже припомнил, что такой разговор и в самом деле имел место — не далее как вчера.

— Ненавижу, — повторил он во сне то, что говорил наяву. — И квартиру эту ненавижу. И страну эту ненавижу.

— Бу-бу-бу, — подал откуда-то голос Деев.

— Ну ты совсем плохой, такие вещи говорить, — перебила Туся. — Знаешь, что за это бывает? — Она машинально оглянулась, но в курилке никого не было: Модест куда-то исчез. — А страна-то что тебе сделала?

— А вот то и сделала. В говнище сдохнем, как лошьё позорное.

— Ну вот что... — Туся закрыла рот, обдумывая конец фразы. — Я, положим, нормальная, от меня тебе неприятностей не будет. А вот мне неприятности от тебя не нужны. Так что больше я с тобой на эти темы разговаривать не буду. И тебе не советую. Люди разные бывают. Мой дедушка в своё время анекдот рассказал про колхозы. Потом десять лет в лагере смеялся. Ты как хочешь, а мне здесь жить, — закончила она и решительно раздавила бычок в банке из-под венгерского горошка.