Юрий Давыдов - Март

• Название: Март
• Автор: Юрий Давыдов
• Издательство: Издательство «Детская литература»
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1974

Хмурый Петербург прошлого столетия – вот где происходят основные события исторического романа «Март». Его герои – люди необыкновенной душенной чистоты и удивительной революционной энергии.

Подвижники свободы – Михайлов и Желябов, Перовская и Кибальчич, их друзья и товарищи – отдали борьбе с царизмом свою жизнь, короткую и трагическую. Однако день, огласившийся громом взрывов на Екатерининском канале, не возвестил начала новой эры.

К заветной цели вел иной путь. Другому поколению революционеров удалось отыскать его…

---

– Но все ж? – настаивала Софья. – Скажите, Тимофей.

– Да вот, понимаете ли, сто лет жить думает и все сиднем сидеть.

– Брось врать! – взорвался Иваныч. – Чего врать-то? «Сиднем сидеть»! Эка вывернул, шельма! Я, барышня, такой резон имею, чтоб не самовар спервоначалу бить, а силушку копить, общий сговор делать.

«Самоваром» рабочие часто называли царя, и Софье казалось, что словцо куда как меткое, очень уж рельефно выходило: самовар сияет начищенный, на нем медали, а сверху вроде короны и на столе он главный.

– Да, «самовар», – повторила она с улыбкой, уселась за стол и отодвинула бутылку с пивом. – Вот вы, Матвей Иванович, с одной стороны, правы: силушку по силушке копить. Но примите в расчет: как ее копить, когда не дают? Надо добиться таких условий, чтобы давали. Верно?

Матвей Иванович старательно, как в дорогу, упрятывал кисет.

– Верно, – сказала Софья, наклоняя крутой мальчишеский лоб. – Мы копили, а нас… Помню, один крестьянин выразился: «За клин». В тюрьму, стало быть. Или вот так. – Она повела рукой вокруг шеи. – Что же остается?

– Терпеть, – ответил Иваныч. И потряс хохолком. – А что? Терпежу не хватает?

– Не пойму я вас, – смешалась Софья.

– И чего только на ум взбрендит? – пробормотал Тимоха смущенно, как бы извиняясь за друга.

– Вы, барышня, не обижайтесь. Я не в обиду, ей-богу, – продолжал Иваныч, садясь и укладывая на коленях руки. – Право, не в обиду. Ну да только вот думаю: терпения не хватает. Я, барышня, так скажу: будь я, как вы, ученый, в семи водах мытый, я бы всю жисть ходил по рабочим и объяснял, что к чему. Попал бы в кутузку, вышел и опять бы ходил.

– Как Христос, – подпустил Тимофей.

– Ты Христа не трожь, – хмуро оборвал Иваныч. – У тебя еще молоко на губах не обсохло, чтоб на Христа.

– Ну так что же, Матвей Иванович, – сказала Перовская, – не все ведь «самоваром» заняты, есть и такие, как вы говорите.

– Вот они-то, барышня, верно делают.

– А другие?

Матвей Иванович помолчал.

– Другие, значит, не верно? – огорчилась Софья. Наступило неловкое молчание, и тут, очень кстати, привалили на сходку заводские. Кружок был недавний, народ этот на заводе тоже недавний, еще не утративший надежду подшибить деньгу – да и вон из города, хозяйство на деревне взбадривать. Входили гуськом, крестились на красный угол, кланялись незнакомой барышне, и Софья видела на их лицах ту строгую заинтересованность, которая означала, что сошлись они тут не чаи гонять, а услышать и узнать такое, что не каждый день и не от каждого услышишь и узнаешь.

Перовская пришла присмотреться к людям, беседовать с ними должен был Тимофей. Скрывая робость, вызванную Софьиным присутствием, он сурово насупился.

– Ну, ребята, скажу я вам так, что всё мы печалуемся, всё мы жалуемся: плохо жить, худо жить. И вот мы все уповаем на бога. Так? – Но бога Тимофей не тронул, опять припечатал: – Так! Уповаем! А пословицу не помним. А? Запамятовали? Сейчас скажу: «На бога надейся, а сам не плошай». Ладно. Теперь возьмем с иного ряду. На хозяина мы работаем? Работаем! А что он нам, братья мои, платит? А ровно столько, чтобы с голодухи не околели. А и это-то почему дает? А потом, ежели ты, да я, да все мы передохнем, то кто ж на него станет горбить? Это он понимает, а мы с тобой не поймем. И думаем: родимый ты наш, благодетель ты наш, милостивец ты наш… А ему только одно и надо. Во! Видали? – Тимофей согнул руку в локте, вздувая мускулы. – А высосет, как паук, – крышка, выметайся на панель, работничек.

Софья украдкой поглядывала на слушателей. Они внимали Тимофею с тем покорным равнодушием, какое она замечала и в своих «первенцах», когда речь шла о тяжелом положении народа.

– Правда, – вздохнул кто-то.

– Правда-то правда, – откликнулся другой, – а с ей куда сунешься? В контору, что ли? Сейчас это тобе пачпор в зубы, валяй, крещеный, на все на четыре.

– Да, братцы, правда! – подхватился Тимофей. – Великое слово «правда»! Чего мы все стоим без правды? Скотине равны! А в чем она, где? В том, что свобода нам воздуха нужнее. Гонят свободу, на цепь сажают, топят в крови, ан правда-то в людских душах теснится, ждет расчета за все.

– Даст бог, дождется… – вяло вякнули мастеровые.

– Эх, «бог, бог»! – Тимофей тряхнул волосами: – Терпи, народ, пока твой час пробьет, пока твой стон до господа дойдет. Молчи, холоп, подставляй медный лоб, терпи, мужик, ты терпеть обык…

Все зашевелились:

– Хватски чебучит!

Софья тоже улыбалась, но, улыбаясь, думала, что все это первая ступенька, что комитет должен что-то предпринимать с рабочими кружками, объединить, написать для них программу – словом, двигаться дальше от чистого пропагаторства к каким-то ей пока не ясным делам.

* * *

Волошин опешил: учебник немецкого языка?

– А придется, Денисушка, – весело сказал Желябов и ткнул Волошина под бок.

Денис недовольно крякнул, обернулся к Михайлову:

– Ну, а ты? Впрочем, ты, известно, свое: если бы мне поручили писать стихи…

– Разумеется. И не токмо стихи. Посуду бы грязную мыл. И с таким же рвением, как и стихи.

– А, черт! – рассердился Денис. – Скажете, в чем дело?

– Скажем, – ответил Желябов, усаживаясь на дряхлую оттоманку, украшавшую волошинский номер в гостинице «Москва». – Востри уши, брат, да мотай на лейб-гвардии ус.

«Мотать» пришлось немало. Ну, привалило наконец! Это тебе не рандеву с Клеточниковым, тут уж либо пан, либо пропал.

За окном на Невском стукотили экипажи, но уже не так, как третьего дня. Тогда стук был отчетливо-тверд, а нынче мягче, глуше, потому что нынче с утра хорошо распогодилось, первая капель капала.

Денис слушал, а мысли его самовольно улетали далеко от Петербурга, от Невского проспекта… Молодчина Гартман, бывший слесарь Сухоруков, не ветрится за границей. И в газетах освещает борьбу «Народной воли», задачи ее и чаяния, и деньги для организации где только может добывает, а теперь вот, ну умница, ну молодец, теперь сумел-таки разузнать о крупном заказе, полученном фирмой «Dinamit aktiengesellschaft Alfred Nobel und К°»5.

– А заказчик, – все так же весело говорил Желябов, – заказчик-то купчина второй гильдии: его степенство господин Женглас из Таганрога. Мы тут на фунты, чуть не на золотники считаем, за Кибальчича дрожмя дрожим. А тут, брат, пуды. – Он с удовольствием повторил: – Пуды-ы-ы, – и помотал увесистым кулаком.

– Н-да, все сие очень здорово, – вмешался Михайлов, – но ты, Денис, прикинь: шхуна – раз, ловкачи – два, местечко на берегу – три, да еще черт знает сколько разных «но», а то я уж вижу: пых-пых, полный вперед.

– Саша, друг, – взмолился Желябов, – не стращай ты нас, бога ради.

– Зна-аем мы, – протянул Михайлов и с ухмылкой взглянул на Волошина. – Ну, так что ж? Как с учебником немецкого?

– Да я малость в гимназии…

– Э, славны бубны – «в гимназии». Ты давай без дураков: зубри, чтоб пар валил. И немецкого мало. Понимаешь, мало.

– Ахти мне!

– Да, да, гвардия. А то как же? И новогреческий тоже.

– Ну уж, Са-а-аша…

– Ладно, – смилостивился Михайлов, – лексиконом запасешься. А немецким мы тебя доймем ой-ой. Мы на тебя Сонюшку напустим, у нее гувернанткой немка была.

– Гамбургская как раз уроженка, – вставил Желябов. – Я спрашивал.

– Ты уж, кажется, обо всем ее спрашивал, – проворчал Михайлов, но Андрей только усмехнулся. – Смотри-ка, – прибавил Михайлов, толкая Желябова, – смотри-ка, да ведь он, батюшка наш Денис-то Петрович, согласен…

С того дня засел агент Исполнительного комитета за учебник немецкого языка. И зубрил, как никогда прежде не зубрил.

Наведывался к нему Желябов. Андрей добыл у лейтенанта Суханова штурманские карты, лоцию Черного моря, подолгу толковал с Денисом об Одессе, о пограничной страже…

Глава 15 ЧИНОВНИК ТАЙНОЙ ПОЛИЦИИ

Клеточников лежал подтянув ноги, острые коленки выпирали из-под одеяла. Он еще больше осунулся и пожелтел. Был канун квелой петербургской весны, а весной даже в Крыму Николай Васильевич чувствовал себя скверно.

Сослуживцы обеспокоились. Давеча навестили его коллежский секретарь Чернышев и коллежский советник Вольф. Не молодой Генрих, а заведующий заграничной агентурой Маврикий Маврикиевич, который хоть и слывет ябедником, однако не лишен добросердечия. Сослуживцы явились с сюрпризами. Не далее как в апреле милейший Николай Васильевич вденет в петлицу лучистую звездочку ордена святого Станислава. Это раз. А во-вторых, Кириллов вошел с ходатайством о прибавке жалованья, и его превосходительство Никита Кондратьевич, управляющий Третьим отделением, ходатайство изволил удовлетворить.

Николай Васильевич взял из жестяной коробки леденчик, положил в рот, оправил одеяло.

Да-с, сослуживцы искренне обеспокоились его отсутствием. Вот, кажется, люди как люди, других не плоше, а между тем именно они, такие, как они, и вершат «уловление душ». Взять Кириллова, у этого стержень: тайная полиция в любом государстве – всему голова, и он положительно влюблен в дело тайного сыска. Да и мелкую сошку понять не велик труд – шпика, драбанта6 какого-нибудь: у тех-то что же, поденщина. Но вот средний чиновник? На нем, в сущности, все и вертится. Один из гражданского ведомства пришел, другой из военного переведен. Тот литературе не чужд, журналы почитывает, другой – театрал. И анекдотцем, бывает, свистнут, и про супругу осведомятся сочувственно. Не лучше других и не хуже. Как все. И вот на таких-то отнюдь не злодеях и вертится весь, можно сказать, механизм тайной полиции. Правда, есть иные. Есть, которые втайне упиваются: вам, дескать, все дозволено – говорить то, за что других в Сибирь, в паспорте заграничном отказать, из столицы вытурить, под гласный или негласный взять… Упиваются «всесильем» своим. Клопиное сладострастие. И повадочка такая, что смотрит эдакий и как бы сипит: вот ты, мол, вроде невиноватый и ничего особого за тобою не числится, а у тебя-то вон глазенки юрят, когда на Пантелеймоновскую свидетелем тянут… Впрочем, эдаких гнусов отнюдь не большинство. А большинство – публика старательная: велено – сделано, и баста. Кончил занятия, домой поспешает, а там – халат, жена, детушки, и той самой рукой, какая нынче обрекла ближнего, такого же, как он, с женой и детишками, той же рукою свое дитя ласкает.