Юрий Давыдов - Соломенная Сторожка (Две связки писем)

• Название: Соломенная Сторожка (Две связки писем)
• Автор: Юрий Давыдов
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1986

Юрий Давыдов известен художественными исследованиями драматических страниц истории борьбы с самодержавием и, в особенности, тех ситуаций, где остро встают вопросы нравственные, этические. Его произведения основаны на документальных материалах, в значительной степени почерпнутых из отечественных архивов.

В настоящем издании представлен полный текст романа, посвященного в основном выдающемуся русскому революционеру Герману Лопатину.

---

Где-то на Охте, в переулках совсем провинциальных, застиг его ливень с грозой. Сильно прянуло молодой зеленью, мокрой землей, деревьями, и стал внятен смысл одиноких хождений. Город не был европейскими сенями азиатской избы, город не противостоял России – он тоже был Россией. Но, прощаясь с Россией, Лопатин, как бы и безотчетно, предпочитал предместья с их глиной, лужами, корягами, дровяными сараями, лодками и дощатыми пристанями.

Не радуясь отъезду, собрался наконец в отъезд. Сподручнее было б из Вильны, так нет, взял да и решил – из Питера дольше ехать Россией.

Он не обиделся бы, не приди Бруно с Катей. Ну нисколько! В отъезде без провожания чудился зарок скорого возвращения: обойдемся без церемоний!

А они все-таки примчались на Варшавский. Он сердито засопел и сказал счастливым голосом: «Неслухи». Они рассмеялись, он тоже.

– Часто-часто писать будем, – пообещала Катя, припадая лбом к его плечу; он услышал запах как бы и не духов, хотя именно духов, но притом словно бы и единственный, какой только и мог быть у его очаровательной невестушки. – Часто-часто, – смело и звонко повторила Катя, безошибочно угадывая, как ему приятен этот запах.

– Адресуйте: «На деревню дедушке», – сказал он ласково. И назидательно поднял палец: – Де душ ке, сударыня.

Она вспыхнула, а Бруно иронически прищурился:

– Ты же настрого запретил внучатым племянникам величать тебя дедушкой.

– Ах, господин адвокат, я непоследователен. Непоследователен, как Лавров. Петр Лаврыч никогда не божился – из принципа. Никаких «слава тебе богу», «не дай бог» и прочее. Но чертыхался. А я возьми да и скажи: вот, мол, атеист, а взываете к нечистому. Представьте, смутился: это, говорит, непоследовательность, больше не буду.

– И что же? – улыбнулся Бруно.

– Э, еще как поминал черта… – Лопатин взглянул на часы. – Облобызаемся – и ступайте. Ступайте! Не то рассержусь, а в моем возрасте это опасно.

* * *

Направляясь домой после заграничных деловых свиданий и консультаций, Алексей Александрович Лопухин свернул в курортный городок близ Аахена. Тут, в Буртшейде, Лопухин поселился в лечебном заведении с ванными, залами для гимнастики и кабинетами для массажа. Всем этим медицинским комфортом в приятном соединении с почти сельским покоем пользовалась публика, одержимая нервными болезнями, в большинстве – тихие шизофреники.

Алексей Александрович в шизофрениках себя не числил. Мнительностью не отличался, к лечебным процедурам склонности не имел. В Буртшейде он оказался, можно сказать, из деликатности: подчиняясь настояниям домашнего врача укрепить нервы.

С нервами и вправду было скверно.

В прошлом году Лопухин напечатал брошюру «Из итогов служебного опыта». И это уж означало его окончательный разрыв с той машиной, что называлась бюрократической. Брошюра рассматривала лишь полицейскую часть государственного устройства Российской империи, однако каждый понимал: часть больше целого. Нашлись языкатые: дескать, перо Лопухина дышало местью, он хотел возобновить карьеру и напоролся на отказ председателя совета министров. Да, оттолкнул Столыпин, Петруша Столыпин оттолкнул однокашника по гимназии, а ведь были на «ты». И все же Лопухин твердо полагал, что руководился отнюдь не злобой, а честно высказал наболевшее: политическая полиция требует коренных преобразований. А ему гаркнули: «Пшел вон!»

Петрушин отказ оскорбил Лопухина. Он ухватился за Тацита: постараемся найти средний путь, свободный и от бесполезного сопротивления, и от рабской угодливости. Этот средний путь вел, по его мнению, в адвокатуру, и бывший прокурор задумал перейти в адвокатское сословие. Такое бывало. Увы, Лопухин упустил одно обстоятельство – свою недавнюю должность на Фонтанке… Бедные шефы сыскных и карательных ведомств! Они в кресле – их трепещут; они без кресла – их презирают. Лопухина не приняли в адвокатуру: «Пшел вон!» Лопухин был оскорблен вдвойне.

Пенсии не дали. Какая пенсия уволенному по третьему пункту? Сбережения не отягощали. Какие сбережения? Жена не мотовка, но она ведь урожденная княжна Урусова. И две дочери, и у дочерей бонны – англичанка и француженка; и квартира в пятнадцать комнат; надо принимать и надо выезжать; да и вообще привычки и обыкновения человека состоятельного. Фу, так недолго и по миру пойти. Но есть, есть дрожжи коммерции, они взбадривают опару предпринимательства, а пекарям тоже, знаете ли, нужны юристы.

Поначалу Лопухину было не по себе. Но «средний путь» лег пунктиром, и хождение по миру не грозило: Алексей Александрович подвизался юрисконсультом железнодорожной компании. Компания слаживалась, дело начиналось, главные акционеры озаботились привлечением иностранных капиталов, и Лопухин вояжировал за границей, стараясь не думать о своем фиаско в бюрократической среде и в адвокатском сословии.

Однако душу саднило, нервы сдали. Ну, хорошо, хорошо, он послушно исполнит все рекомендации, примет курс ванн, сам себя поить станет, брезгливо зажимая нос, лечебной водой, пахнущей говяжьим бульоном.

В лечебном заведении бывший действительный статский советник жил размеренно: процедуры, прогулки, вечерами неспешная возня с докладной запиской о переговорах с лондонскими капиталистами Армстронгом и Мюром.

Нервы крепли, освежались; Лопухин готов был покаяться в своем легкомысленном отношении к медицине вообще, к курортно-немецкой в частности.

Находясь в приятном расположении духа, он и в то утро вершил обычный моцион обычным маршрутом – по главной аллее и боковой до крокетной площадки.

Утро было что ни на есть исправное: розариум источал благовоние, птички порхали и щебетали, садовники, похожие на пасторов, священнодействовали, а санитары, похожие на дровосеков, покуривали при дверях купален.

Приблизившись к крокетной площадке, Лопухин услышал детский смех, такой безудержно-веселый, что улыбнулся. «Лови!» – крикнул мужской голос, странно и неприятно знакомый Лопухину, но он, все еще улыбаясь, ждал, не повторится ли этот смех, и желая взглянуть на ребенка. Девочка опять рассмеялась, и опять раздался голос, странно и неприятно знакомый: «Лови!» Алексей Александрович подошел ближе и, не выходя из-за кустов, быстро посмотрел на крокетную площадку: он увидел малышку в розовеньком платье; в сторонке на скамье сидела высокая изможденная женщина с лицом неподвижно-бледным, печально наблюдая за своей резвушкой, – та ловила обруч, пущенный грузным брюнетом в белом полотняном костюме.

Лопухин тотчас узнал это широкое, скуластое, каменное лицо с толстыми сочными губами. И эти белые точеные маленькие руки, ловко пускавшие легкий желтый обруч. Поразило Лопухина не то, что он просто-запросто встретил Азефа в парке немецкого курортного городка, – поразило внутреннее безобразие этой сцены на площадке для игры в крокет. Агент-провокатор, забрызганный кровью, невидимой на его белом полотняном костюме, весело забавлял свою дочку и сам, сдается, весел бесконечно, и жена его улыбается, все как у порядочных людей. И Лопухин ощутил омерзение.

Лопухин не обознался – на площадке для игры в крокет был Иван Николаевич. Лопухин ошибался – на площадке для игры в крокет были не дочь Азефа и не жена Азефа.

Изможденная женщина, сидевшая на скамейке, не расставалась с листком почтовой бумаги, исписанным в камере Трубецкого бастиона. Оно и теперь было при ней – предсмертное письмо мужа, казненного на Лисьем носу: «Когда я представляю себе ее, эту маленькую девочку, которую я не знаю и которую так люблю, представляю, как она будет смотреть и не понимать, что происходит…»

Девочка ловила желтый обруч, ловко пущенный Азефом, запах розариума витал над площадкой, и несмолкаем, несмолкаем, несмолкаем был птичий щебет. Вдова Зильберберга, печально улыбаясь, смотрела, как ее девочка играет с Азефом и как увлеченно, совсем-совсем по-детски играет с ней Азеф. Вдова Зильберберга была благодарна товарищу погибшего мужа. Не только за то, что он, Азеф, уговорил ее отдохнуть и полечиться за границей («Берегите себя, вам растить дочку!»); не только потому, что он взял на себя все расходы («Это наш моральный долг, долг сподвижников вашего мужа»); не только за то, что посреди своих страшных забот и ежечасного риска, торопясь в Лондон, он нашел время привезти и устроить ее в курортном городке, – она была благодарна ему за желтый обруч, за то, что девочка, заливаясь смехом, запрокидывает головку и топочет ножонками, и за то, что он тоже смеется, этот толстый, некрасивый человек, самый прекрасный из всех живущих на свете, да, да, самый прекрасный – ее девочка любит этого Толстого Жака, а дети не ошибаются, дети никогда не ошибаются.

Азефу и вправду было и хорошо, и весело, и чисто. Он и вправду хотел, чтобы вдова бесстрашного боевика отдохнула и полечилась. И ему была мила доченька Зильберберга, как всегда были милы люди, близкие погибшим, потому что своей нежностью к ним он умерял тоску опустошенности. Ту, что настигала, как возмездие, вслед за очередным предательством.