Дарья Донцова - Записки безумной оптимистки. Три года спустя: Автобиография

• Название: Записки безумной оптимистки. Три года спустя: Автобиография
• Автор: Дарья Донцова
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2007
• ISBN: 978-5-699-20156-3

Очень часто читатели задают мне одни и те же вопросы: правда ли, что я усыновила Аркадия, удочерила Машу и живу в поселке Ложкино в окружении множества животных? Наверное, когда автор пишет книги от первого лица да еще дает главным героям имена членов своей семьи, у людей возникает ощущение: писатель рассказывает о себе. С одной стороны, это верно – многое в моих романах основано на личном опыте, с другой... Я не получала огромного наследства, как Даша Васильева, не убегала из дома, как Евлампия Романова, не росла в семье алкоголички и уголовника, как Виола Тараканова, и никогда не была мужчиной, как Иван Подушкин. Но тем не менее мои персонажи – это я, а я – это они. Чтобы отделить Агриппину от Дарьи, я и написала автобиографию, в которой нет ни слова лжи. Кое о каких событиях я просто умолчала. В год, когда мне исполнится сто лет, я выпущу еще одну книгу, где расскажу абсолютно все, а пока... Жизнь продолжается, в ней случается всякое, хорошее и плохое, неизменным остается лишь мой девиз: "Что бы ни произошло, никогда не сдавайся!"

---

Я ушла, но имя и фамилия «Лиля Брик» прочно засели в голове.

Больше я с Брик не встречалась. Приехав на следующий год в Переделкино, постеснялась зайти к ней на дачу. Лиля умерла в конце семидесятых, вернее, покончила жизнь самоубийством. Она упала на лестнице, сломала шейку бедра. В те годы трансплантацию суставов делали исключительно редко, и Лиле предстояло остаток дней провести в постели. Гордая натура Брик не могла с этим смириться, и Лиля приняла решение уйти из жизни. Как я плакала, узнав, что больше никогда не увижу ее на дорожках «Неясной поляны»! Благодаря Лиле передо мной открылся мир «несоветской» литературы, я узнала о тех писателях и поэтах, которых не упоминали в учебниках. Именно Брик показала девочке, что океан книг неисчерпаем. Я навсегда запомнила Лилю прекрасной, рыжеволосой, в белых лаковых сапожках. И хотя ей в год нашего неожиданного знакомства было за семьдесят, я считала ее двадцатилетней, такая энергетика исходила от этой женщины. Я часто вспоминаю Лилю, сожалея, что мы никогда с ней больше не встречались, но она жива, потому что я думаю о ней.

Моя мама и бабушка полагали, что девочка обязательно должна хорошо знать музыку. Лет этак в семь меня поволокли в музыкальную школу. Проведя испытание, директриса вышла к родителям, держа Грушеньку Васильеву за руку. Сначала она сухо прокомментировала итоги экзаменов, а потом сообщила:

– Вот об этой девочке я хочу сказать особо. Совершенно уникальный случай.

Бабушка приосанилась и стала гордо поглядывать на окружающих. Она почувствовала себя родственницей великой пианистки, ее переполняло счастье! У внучки обнаружен редкостный талант.

– Впервые вижу такого ребенка, – продолжала педагог, – она не способна угадать ни одной ноты, у нее полное отсутствие слуха, чувства ритма и голоса. Медведь тут наступил не на ухо, он просто сел целиком на девочку и сидит на ней до сих пор.

Короче говоря, в «музыкалку» меня не приняли, а вот несчастная Машка Гиллер, обладавшая, как на грех, стопроцентным музыкальным слухом, вынуждена была после обычной школы отправляться в музыкальную да еще потом киснуть дома над пианино. Во время нашего детства магнитофоны были большой редкостью, катушечный аппарат, имевшийся в школе, частенько ломался во время вечеров, и наша классная руководительница Наталия Львовна говорила:

– Ничего, ничего, сейчас Маша нам поиграет, а все потанцуют!

Представляете радость Машки, которой предстояло долбасить по клавишам в тот момент, когда другие веселились!

Поняв, что Грушеньке никогда не победить на Конкурсе пианистов имени П.И. Чайковского, мама купила абонемент в Консерваторию. Невозможно вам описать мучения ребенка, вынужденного сидеть в зале и внимать звукам, которые кажутся ему одинаковыми. Моцарт, Вивальди, Бах, Бетховен, Шопен, Мусоргский… Я прослушала их произведения не один раз, но запомнить не смогла и никогда не разберу, кому принадлежит та или иная мелодия. Если честно, я ненавидела Консерваторию, Концертный зал имени Чайковского и конферансье Анну Чехову. Слегка примирял меня с походом в храм музыки буфет. Там продавали бутерброды с моей любимой копченой колбасой и ситро. Налопавшись, я мирно дремала в кресле, изредка пересчитывая трубы у органа. Надо же было хоть чем-то заняться во время концерта. Желая привить девочке музыкальный вкус, мама и бабушка достигли противоположного результата, меня стало тошнить при виде симфонического оркестра.

И если вы думаете, что этим мучения мои ограничивались, то ошибаетесь. Каждый выходной Грушеньку обязательно отправляли в музыкальный театр, слушать оперу или смотреть балет, намного реже мне удавалось увидеть обычную пьесу.

Опера меня раздражала, а во время танца очередных лебедей я мирно засыпала. Мама и бабушка очень огорчались отсутствию у меня музыкальности, сами-то они были меломанками, поэтому в два голоса отчитывали меня после представления. Я ощущала себя неуютно, сидя в огромном зале среди тех, кто обожал музыку. У людей на лицах было выражение умиротворения и восторга, и мне казалось, что в целом мире есть только одна тупая личность – это я!

Но один раз бабушка заболела, у мамы случилась спешная работа, и со мной в Консерваторию отправили папу. При первых звуках скрипки он закрыл глаза и засопел. Я прислушалась и пришла к выводу: папочка спит. В антракте я поинтересовалась:

– Ты любишь Шумана?

– Нет, – рявкнул отец, – впрочем, Шопена, Чайковского, Пуччини и иже с ними тоже! Терпеть не могу, тоска!

Мы уставились друг на друга, потом я робко предложила:

– Может, пойдем в Дом литераторов? Он же тут совсем рядом, посидим в «нижнем» буфете!

– Отлично, – обрадовался папа, – а маме с бабушкой соврем! Скажем, что восторгались концертом!

С тех пор мы с папой очень полюбили «бывать» в Консерватории, одна беда, Аркадий Николаевич редко мог выкроить свободное время.

В нашем доме, набитом книгами, не водилось литературы криминального жанра. Мама считала детективы произведениями «ниже плинтуса». Те томики, которые по недоразумению дарили дочери гости, она мгновенно отправляла в мусоропровод. Но против Конан Дойла и Эдгара По мама ничего сказать не могла, это же были признанные классики! Поэтому я выучила рассказы про Шерлока Холмса наизусть. Надо сказать, что такое отношение к детективному жанру было тогда повсеместным среди писателей, критиков и издателей. Но читатель-то хотел получить детективы страстно. Абсолютно неинтересный журнал «Звезда Востока», печатавший унылые произведения авторов из разных союзных республик, преимущественно Средней Азии, имел рекордно высокий тираж лишь по одной причине. Изредка на его страницах, в самом конце, после повестей о трудовых буднях сборщиков хлопка и рассказов об установлении советской власти в Туркмении, появлялись переводы Чейза, Агаты Кристи или Рекса Стаута.

В 1964 году папу пригласили в Федеративную Республику Германии. Помните, тогда существовали две Германии, социалистическая и капиталистическая: ГДР и ФРГ? Советских писателей традиционно выпускали в социалистическом лагере, но вот папину книгу отчего-то решили издать в мире капитализма, и отец поехал на встречу с издателем.

Нынешним подросткам, спокойно разъезжающим по всему миру, не понять нас, тех, живших за железным занавесом. Я очень хорошо говорила по-немецки. Во-первых, обучалась в школе, где этот язык считался самым важным предметом, а во-вторых, имела репетиторшу этническую немку Розу Леопольдовну, жену немецкого антифашиста, сгинувшего в сталинских лагерях. Она ходила ко мне каждый день, с четырех лет. «Танте Роза»[3] не вдалбливала ребенку в голову нудные грамматические правила, не заставляла переводить газеты и учить гигантские куски из Гейне и Гете. Нет, мы проводили время в свое удовольствие: играли в куклы, пили чай, варили суп, ходили вместе в магазин. Розу Леопольдовну скорее следовало назвать моей няней или, по-нынешнему, гувернанткой. Впрочем, она сама любила, когда про нее говорили: «бонна». Вряд ли кто помнит сейчас значение этого слова, та же няня, только на немецкий лад. Роза Леопольдовна очень плохо изъяснялась на русском языке, и мы болтали исключительно на немецком. Результат не замедлил сказаться: лет в шесть я тараторила по-немецки как автомат и свободно читала в оригинале сказки братьев Гримм. На память о Розе Леопольдовне у меня на всю жизнь осталось изумительное произношение, в особенности звука «ch», который многие люди, выучившие язык Гейне в московской школе, ничтоже сумняшеся произносят как «щ».

В пять лет ко мне стала ходить еще и француженка Натали. Она тоже появлялась каждый день и тоже на два часа. Через пару месяцев в моей голове смешались два языка, и я начала говорить странными предложениями, ну вроде:

– Папа, bitte…[4] – затем следовал французский глагол.

Но потом все устаканилось, разлеглось по полкам, и я больше не путалась.

Узнав о том, что его будут издавать в ФРГ, папа попросил издателя пригласить и меня. Отто Загнер, естественно, согласился, и мы вместе с отцом прилетели в Мюнхен. Не передать словами ощущения ребенка, попавшего в мир капиталистического товарного изобилия. Сначала я чуть не упала в обморок в продуктовом магазине, пытаясь сосчитать шоколадки, затем, разинув рот, стояла среди вешалок со шмотками и прилавков с игрушками. Но основной шок я испытала в книжной лавке.

В те годы магазины в СССР, торгующие литературой, производили очень унылое впечатление. На полках стояли томики в серых, невзрачных переплетах. Ни ярких энциклопедий, ни красивых детских книжек, ни альтернативных школьным учебных пособий не было и в помине. А в Мюнхене я попала в царство кричащих обложек, картинок, комиксов… Было от чего обалдеть. Отто, привезший меня в магазин, усмехнулся и спросил:

– Ну, что хочешь?

– Все детективы, – мигом ответила я.

Загнер кивнул, и со мной в Москву прибыл огромнейший ящик, набитый под завязку томиками, чьи обложки украшали изображения пистолетов и кинжалов.