Борис Хазанов - Нагльфар в океане времени

• Название: Нагльфар в океане времени
• Автор: Борис Хазанов
• Издательство: Текст
• Жанр: Современная проза
• Год: 1993

Он смог целиком вспомнить «Антивремя», роман, который конфисковали при обыске кагэбэшники до последнего листика черновика. Вспоминал он в Мюнхене, где нашел кров вместо Израиля, назначенного андроповцами: «Либо на Ближний Восток, либо на Дальний!» За что был изгнан? За «Запах звезд», книгу рассказов, ее издали в Тель-Авиве; за «Час короля» — за повесть в тамиздатском «Время и мы», да за статьи в самиздатском «Евреи в СССР». «Признайтесь, вы — Хазанов?» — «Нет, не я. У меня фамилия и псевдоним другие». К допросам ему было не привыкать. У «Запаха звезд» не было шанса выйти в России: автор рассказывал там о сталинском лагере, жутком Зазеркалье, в котором ему довелось провести пять с половиной лет своей жизни. Этот документ правдив и беспощаден — он не только о лагере, где томится человек, но и о лагере, что Те возводят в его душе. Тема не для брежневского соцреализма, потому книгу пришлось печатать Там, брать себе новое имя, а когда оно зазвучало — твердить, что знать не знаешь Бориса Хазанова, слава его — не твоя слава. Иначе — 70-я статья, Дальний Восток. И ему пришлось уехать. В Мюнхене Борис Хазанов десятый год. Редактировал журнал, пишет книги. Все они теперь уже изданы дома, где их главный — думающий на одном с их автором языке — читатель. Его последние роман и повесть перед вами. Мир будней в них укрыт флером фантазии, этим покрывалом, что может соткать лишь он.

"Нагльфар в океане времен" — это роман о фантастике обыденной жизни в сталинской Москве 1939 года.

---

Так как бомба упала во двор, она произвела, по объяснению знающих людей, больше разрушений, чем если бы угодила прямо в дом. Три стороны четырехугольника провалились, как стороны карточного домика. Четвертая устояла, это была глухая кирпичная стена другого, уцелевшего здания. Вместе с домом, под его обломками, исчезла память о его обитателях, обо всем, что жило, дрожало, дремало и копошилось на лестницах и в квартирах, являлось в полумраке, снилось в снах — о любви, и радости, и ревности, и вожделении, и тоске. Что касается Бахтарева, которого все эти новости, и музыка из репродукторов, и новые слова, наскоро сочиненные к старым песням, уже никак не касались, как не касаются и не интересуют перипетии драмы и вообще весь театр того, кто ушел со спектакля, — то единственное, что впоследствии удалось разыскать, было некоторое количество бумаг, к обозрению которых мы переходим.

Думается, нет нужды описывать официальные документы, как-то: выписки из домовой книги, военный билет, удостоверения члена Осоавиахима, Союза воинствующих безбожников и Международной Организации Помощи Борцам Революции, наконец, книжечку, наименование которой вовсе не поддается переводу на современный язык. Кроме штемпеля общежития и пометки «Выселен согласно заявления», в ней нет никаких записей. Еще имеются личные заметки. Набросанные на чем попало (говорят, хозяин имел привычку писать даже на обоях), они не поддаются сколько-нибудь последовательной систематизации и, можно сказать, отражают вместе катастрофу времени и катастрофу души. Нами обнаружено несколько рисунков невысокого художественного достоинства, частью непристойных. Наконец, в архиве имеется беловая рукопись — Бахтарев пытался пробовать свои силы в литературе — с латинским эпиграфом (выуженным из лексикона цитат), которым автор украсил свое произведение и которым, в свою очередь, воспользовались мы. Что это было, роман, трактат или исторический эпос, сказать трудно, невозможно разобрать заглавие: что-то абсолютно нечитаемое, может быть, вовсе не заголовок, а проба рассеянного пера. Видно, что вслед за этим рука пишущего застыла в задумчивости и наконец начертала: «Глава первая». К сожалению, рукопись в буквальном смысле слова беловая, так как за названием следуют чистые страницы. Вообще вся тетрадь пуста. И можно предполагать, что этот памятник молчания собственно и являет собой творческое наследие покойного Анатолия Бахтарева.

3. Лица

Несколько слов о фотографиях — тусклых отпечатках времени, на первый взгляд особой исторической ценности не представляющих. Но думается, тайный фокус фотографии, ее болезненное очарование — не в том, что она хранит частицу истории. Не в том, что, разглядывая старый снимок, я могу кое-что узнать о прическах и модах, получить представление, как выглядели Икс или Игрек (кстати, портретов самого Бахтарева не сохранилось). Секрет фотографии — в ее мистическом свойстве превращать время в вечность: это чувствуется, когда смотришь на карточку, не зная, кто там изображен, и вот отчего лица неведомых, безымянных, навсегда исчезнувших людей во сто раз сильней завораживают, чем физиономия какой-нибудь знаменитости. Каково бы ни было искусство фотографа (в нашем случае весьма невысокое), снимок честно передает черты того, кто когда-то жил, что когда-то было действительностью, — а теперь стало сверхдействительностью, несмотря на то, что уже не действует, не дышит, не живет.

Воздержитесь от соблазна поцеловать эту спящую красавицу, не старайтесь представить живыми застывших перед аппаратом мужчин и женщин, представить себе облегчение, с которым они стирают с лица кукольные улыбки и опускают руки, картинно сложенные на животе, шум отодвигаемых стульев, реплики, смех… не пытайтесь воскресить эту жизнь. Люди на снимке так и остались там, в серебристо-серой вечности, до ужаса похожей на наш мир, потому что фотография — это нечто вроде того света, и оттуда они смотрят на нас. Чувство, похожее на то, когда вперяешь завороженный взгляд в фарфоровые медальоны на могильных памятниках, в портреты тех, кого больше нет, — вот что пробуждает обыкновенный фотографический снимок, и такое же чувство испытываешь под взглядом, который устремлен на тебя с твоей собственной карточки: так скончавшийся смотрит на живого. Так смотрели бы вы сами, если бы вас уже не было. И так же вы будете смотреть когда-нибудь из своей анонимной вечности на людей, которые вас не знали, не видели, понятия не имеют, кто был этот человек. Ибо фотография — это репетиция посмертного существования, некоторым образом смерть при жизни.

Фотография старухи на кухне. Видны бумажные фестоны на полках. Правой рукой она подперла голову, лицо ее сбоку освещено бьющим из окна солнцем, следовательно, если учесть расположение квартиры, было позднее утро; камера ослеплена, часть фотографии представляет собой темное пятно, блестит спинка носа, белеют костяшки пальцев. На другом снимке она явно позирует, на лице умильное выражение, руки, похожие на птичьи лапы, сложены на коленях. Что было дальше? Когда сделан снимок? Неизвестно, и не имеет значения; как уже сказано, фотография отменяет будущее.

Компания за столом. Лицо Бахтарева (если это он) заслонено чьей-то лысеющей головой, виден край лохматого абажура и настенный календарь, на котором невозможно прочесть дату. Рыцари Грааля, погруженные в вечную немоту среди бутылок и канделябров.

Далее наше внимание привлекает лицо молодой женщины, тоже в своем роде замечательное; его особенность состоит в том, что вы его моментально узнаете. Вы говорите себе: где я ее видел? Не далее как вчера она сидела напротив меня в трамвае. Слегка принаряженная, с сережками в ушах, коротко остриженная и завитая по моде тех лет, с выражением спокойного ожидания на лице, она принадлежит и особенному празднично-условному миру фотографического ателье (в отличие от предыдущих, снимок не любительский), и трезвым будням. В этой женщине есть нечто здоровое и земное, дышащее русской свежестью, нечто такое, что приглашает к неторопливой жизни, аккуратно застланной постели и сонной белизне чисто прибранной комнаты. Молочное лицо, молодая картошка с огурчиком. Крупные и нежные черты представляют собой как бы рекламный проспект ее тела. И хотя вы видите только лицо, шею, вырез платья и прикрытое уголком кружев начало грудей, вам легко представить себе ее крепкую круглую фигуру, одну из тех, которые имел в виду философ, сказавший, что только мужской интеллект, опьяненный инстинктом продолжения рода, мог назвать красивым этот приземистый, широкобедрый и коротконогий пол. Где подцепил эту красавицу Толя Бахтарев?

Сочетание праздничности и прозы, собственно, и делает это лицо таким знакомым; лицо работницы и лицо актрисы. Героиня народных фильмов эпохи первых пятилеток, жизнерадостная, коротко остриженная девушка с крепкими ногами, полная веры в будущее, где-то посредине между деревней и цехом, где ей предстоит стать многостаночницей. Наклейте ей соболиные брови, вплетите в волосы накладные косы, водрузите на русую голову серебряный островерхий шлем из папье-маше, и получится новгородская боярышня, смело шагающая рядом с княжескими дружинниками, в какой-нибудь кольчужной юбке, отстоять родину от врага. И держа в руках эту карточку с обломанными уголками, это лицо, давно не существующее, тщательно припудренное, отчего оно кажется припухшим, с полными губами, тронутыми помадой, с затуманенным взором небольших светлых глаз, — женское лицо, которое спокойно ждет, когда на него обратят внимание, чтобы уж больше от себя не отпустить, — вглядываясь в него, вы не можете не ощутить его власть, одновременно социальную и чувственную. Дыхание матриархата обвевает вас. Таково свойство некоторых женских лиц в нашей стране. И совсем, быть может, не случайно в этом лице, которое замечательно подошло бы для пропагандистского экрана, для арийско-славянского искусства конца тридцатых годов, в одно и то же время почвенного и революционного, — совсем не случайно в нем было что-то отменяющее всякую революцию и как бы предназначенное для того, чтобы убаюкать тревогу и задушить всякий бунт. Поселиться вдвоем в какой-нибудь районной глуши и забыть обо всем, как забываешься среди туманных перелесков и волнистых полей.

4. Популярное введение в философию времени

«Я приступаю к рассказу, — говорит Тацит, — о временах, исполненных несчастий, диких и неистовых даже в мирную пору». Сразу оговоримся: не таково было время, о котором предстоит рассказать нам. Люди часто бывают склонны к преувеличениям, им кажется, что эпоха, в которую им выпало родиться, самая замечательная или, напротив, самая ужасная. На самом деле самых ужасных эпох не бывает, ибо мы не располагаем объективным критерием, да и не ведаем, что еще будет впереди. Многие поддались соблазну сравнивать нашу эпоху с самыми черными днями Римского принципата и даже уверяют, что наше время еще гаже. Это ошибка. Хотя и в наше время имели место разные неприятности (когда их не бывает?), это было не такое уж беспросветное время. Это было, можно сказать, даже счастливое время — хотя бы потому, что нам удалось в нем выжить.