Михаил Окунь - Отсрочка ада

• Название: Отсрочка ада
• Автор: Михаил Окунь
• Жанр: Эротика

Из предисловия к сборнику «Ураган Фомич»

«…Увиденное автором поражает своей точностью, пронзительностью. Галерея женских портретов, как говорится, „бьет по мозгам“. Те ужасы (и запретные радости) нашей жизни, о которых многие лишь слышали, проходят перед нами в этой книге. И портрет самого героя нарисован с небывалой для нашей литературы откровенностью: городской плейбой, ищущий приключений, а находящий трогательные картины настоящей жизни, существующей, оказывается и на дне.»

Валерий Попов, председатель Союза писателей Санкт-Петербурга

---

Часть спальных мест представляла собой составленные вместе деревянные ящики с набросанной на них ветошью. В ноги постоянно тыкалась огромная полуслепая дворняга по кличке Чирик. Время от времени она падала — вероятно, от слабости.

Полчища тараканов обеих мастей — рыжей и черной — занимались своей внутренней жизнью и в дела хозяев не совались. Последние, как я заметил, платили им тем же. В этой части быта квартиры все было гармонично.

По полу ползала маленькая девочка с черными руками и ногами — как мне пояснили, сводная сестра по матери моих новых знакомцев. А вот и явление самой матери.

Жидковолосая желтозубая женщина лет тридцати пяти пытается состроить для гостя приветливую улыбочку. Не получается. Давят семь-восемь дней тяжелого запоя. Выходит гримаса страдания.

Но столь внезапно появившийся гость понятлив. Поманив с собой Гену, он разворачивается и отправляется за бутылкой водки.

— Мамка чего-то совсем сегодня… — мямлит Гена, когда мы выходим на улицу. В отличие от постоянно загадочно молчащей сестры, он изредка что-нибудь произносит. Впрочем, чем дальше, тем говорить он будет больше.

Я украдкой смотрю на него. Да, на помойках иногда произрастают весьма неожиданные цветочки. Меня удивляет его чистая матовая кожа — при такой-то дикой грязище в доме! И хотя на данный момент это так, не пройдет и двух-трех месяцев, как я увижу, что тело его обсыпано гроздьями чесоточных прыщей. Что, впрочем, не произведет на меня никакого впечатления — чтобы облегчить его зуд, я даже буду почесывать эту узкую крепкую спинку. А пока мы направляемся в магазин.

Я проснулся на продавленном диване — гостю место! Небо черно. Из разбитого окна дует сентябрьским холодом. Помидорные плети успешно играют роль ночного кошмара.

Рядом со мной хрипит и булькает женщина. Было ли у нас что-нибудь? Да, было, — в памяти всплывают, как два поплавка, ее округлые упругие ягодицы. Позже я убедился, что такие вот ягодицы — их фамильное достояние. Всех Господь наградил.

Еще одно подтверждение, что любовь в ту ночь состоялась, я получил через пару недель. Жестокий зуд заставил меня обратить пристальное внимание на лобок. А там…

Вот эти серные студенистые капельки на волосах — не что иное, как гниды. Те самые, знаменитые, ставшие в русском языке нарицательными. В сумки волосков уже вцепились существа, похожие на микроскопических крабиков — хоть и совсем юные, но уже вполне самостоятельные вылупившиеся воши лобковые (или, по-народному, мандавошки). А среди своего богатого хозяйства, деловитая, как мамаша в борделе, шустро снует взрослая особь. С великими трудами уловленная и с мерзким лопающимся звуком казненная.

Так состоялось мое знакомство с этим семейством. Я покинул квартиру с первым светом и уже через десять минут содрогнулся от воспоминаний о ней сильнее, чем от похмелья. На ночлег, не говоря уже о повторных сеансах с главой семьи, Наташей, больше никогда не решался. Да и закрутило другое…

4

Словно злой гном обратил меня, сорокалетнего, в четырнадцатилетнего мальчишку. Или я всегда им оставался?

Шла первая половина девяностых годов. Издательство, где я работал, благополучно развалилось. Инфляция галопировала.

Я перестал быть нужным хоть кому-либо. Мне никто не звонил неделями. Я выходил на улицу лишь для того, чтобы почувствовать — я тоже существую, аз есмь сущий. Всем было на меня наплевать. Всем, кроме их двоих. Хотя с последней безыллюзорностью я понимал, что это — весьма необычная дружба: между человеком, впавшим в детство (временно? или из него не вылуплявшимся?) и двумя практически беспризорными подростками, детьми алкоголиков.

Мы шатались по окраинным пустырям и паркам. Собирали пустые бутылки. Мне трудно воспроизвести наши разговоры. Что-то на уровне тинэйджеров, в одного из которых я превратился. А в поведении — те же штучки. Единственное, на что у меня достало ума не пойти — это предложение Гены «раздевать» ночью машины, стоящие у домов. «Это же как два пальца обоссать! — убеждал он. — Пока хозяин выскочит на сигнализацию…» Новый год мы с ним встретили у ночного ларька, распивая бутылку дешевого портвейна.

Время от времени, когда мне выпадали случайные гонорарные деньги, я таскал Гену с собой по шалманам так называемых домов творческой интеллигенции (Надя оставалась дома — все-таки она была еще слишком мала). Иногда в этих вертепах происходили примечательные случаи.

Однажды женщина типа «вамп», лет сорока, сидевшая за соседним столиком, начала заметно нервничать, глядя на нас. Двое ее спутников, мужчина и женщина, заметили это и окинули нас оценивающим взглядом.

Наконец женщина не выдержала и, процедив «Разрешите?…», села за наш столик. Алкоголь в ее крови уже сделал свое дело, подавив всевозможные сдерживающие центры.

Ее фигура была прекрасна (подозреваю даже такую редкость в отечестве на то время, как грудные силиконовые протезы), а дергающееся психопатическое изнуренное лицо — ужасно. Обтягивающее черное вечернее платье с блестками, глубочайше декольтированное, сидело на ней, как змеиная кожа.

Пылающим взглядом огромных антрацитовых глаз она впилась в Генкино лицо и без лишних предисловий преложила менаж де труа , добавив, что хорошо заплатит.

Я объяснил ему, что это за «менаж». Он, просительно взглянув на меня, ответил: «Нет» Просительно потому, что догадывался — я не против, и если согласится он — препятствий не возникнет.

— Нет! — словно перевел я ей.

— Но почему?! — с прорвавшимся в голосе рыданием спросила она.

— Мой друг не хочет! — твердо ответил я.

А юный друг тем временем окаменел, упершись взглядом в стол. Я же прекрасно понимал, что в предложенном треугольнике нужен ей он и только он.

Женщина резко дернулась, вставая, прошипела явно в мой адрес «пидер гнойный» и, извиваясь, уползла за свой столик. А потом долго еще гипнотизировала оттуда Гену своими угольями.

Другой случай был не столь безобиден. Крепкотелый толстый мужчина в роговых очках, в вошедших уже в моду массивных золотых цепях и перстнях, с бритым черепом, долго бросал на нас пронзительные взгляды из темного угла кафе Дома писателей. А потом подошел, вежливо, но как-то зловеще извинился и попросил меня выйти вместе с ним.

Мы оказались на площадке невысокой мраморной лестницы за спиной гипсового крашеного Маяковского. Череп захватил мою рубашку в кулак, приблизил свое лицо к моему, и с коньячным перегаром выдохнул:

— Продай мне пацана, старичок, не пожалеешь! А то ведь и даром отдать придется…

Я стряхнул его руку, от чего две пуговицы моей рубашки заскакали по мраморным ступенькам, и ответил первое, что в таких случаях приходит в голову:

— Пошел на х…!

Он моментально ударил меня. Но скользящий удар прошел по скуле и оказался несильным. Я отступил на шаг, оперся левой рукой о перила, и закатил ему правой ногой в подбородок. Незадачливый покупатель был на полголовы ниже меня, удар вышел недурным.

Он качнулся с шагом назад, но, с трудом устояв на ногах, ненавидяще посмотрел мне в глаза, шумно выдохнул и просипел (вероятно, челюсть еще сводило):

— Пока нет базара.

И резко повернувшись, ушел в зал и скрылся в своем углу. Я, войдя, пригляделся — он там сидел не один, с ним гужевался бычара того же типа.

Генка, конечно, чувствовал, что на лестнице что-то происходит, но сидел, как приклеенный.

— Пойдем-ка отсюда, да поскорее! — кинул я ему.

А по дороге домой недоумевал: на кой черт людям подобного сорта тихое, как правило, кафе Дома писателей? Видимо, случайно завернули, хотя поди прорвись сюда без краснокожей книжицы члена СП СССР. Им бы лучше в какой-нибудь гей-клуб. Ассоциативно всплыло из школьных времен: закон Гей-Люссака. А разве Люссак был гей?

Два этих случая произвели на меня неожиданно сильное впечатление. Я стал задумываться о Генке. Боже мой, его же все беззастенчиво хотят! И одержимая нимфоманка, и закоренелый педераст! И оба посчитали нас голубыми, причем меня — «хозяином», то есть, видимо, активным.

И что-то со мною произошло, словно переключилось в мозгу — и стал я смотреть на него другими глазами. Чужими, их глазами.

Душа начала потихоньку собирать узелок в дорожку.

5

Надя все больше отдалялась от нас. Она ревновала брата ко мне и, похоже, меня к нему.

Первое время, когда я сиживал на их кухне (кроликов, по счастью, к тому времени ликвидировали, и можно было дышать), она, словно для меня, выкидывала необычные фортеля с гимнастическим уклоном (а занималась она прыжками на батуте). Например, держала шпагат в воздухе на метровой высоте, упершись ногами в стены узкого коридорчика, ведущего в кухню. Взглядывала своим светлым взглядом — мол, оцени! — улыбалась, молчала…