Меша Селимович - Дервиш и смерть

• Название: Дервиш и смерть
• Автор: Меша Селимович
• Издательство: Прогресс
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1969

Философский роман с историческим сюжетом и ярко выраженным лирическим началом. Действие происходит в Боснии XVII в., но исторические реалии размыты. В романе поставлены философские проблемы добра и зла, жизни и смерти, действия и бездействия, личности и общества, любви и ненависти.

---

– И мулла Юсуф больше не вернется.

– Ну вот видишь, ты знаешь?

Напрасно было с ним говорить, для него я был единственным виновником.

Дефтердар вошел, вытирая полное лицо шелковым платком, красный от волнения, но говорил тихо и внешне спокойно.

– Что это, дервиш, ты начал откровенно издеваться? Ну ладно, ты свое сделал, теперь очередь за другими сделать по-своему. Только скажи мне, на что ты надеялся? Или тебе безразлично?

– Я ничего не сделал. Для меня это такая же неожиданность, как и для тебя.

– А это что такое? Твой приказ и твоя печать.

– Это написал мой писарь, мулла Юсуф.

– Рассказывай! Для чего писарю это делать? Он родня Хасану? Или друг, как ты?

– Не знаю.

– Не был он ему другом, – вмешался Пири-воевода. – Мулла Юсуф – человек кади, он во всем его слушался.

– Не шибко ты умен, Ахмед Нуруддин. Кого ты думал провести этой дерзкой игрой?

– Если б я поставил свое имя, тогда я на самом деле оказался бы дураком. Или не был бы здесь. Неужели это. не ясно тебе?

– Ты считал нас дураками, будто мы поверим в твою детскую игру.

– Я могу поклясться на Коране.

– Я убежден, что можешь. Хотя нет ничего более ясного. Хасан – твой друг, единственный и лучший, ты сам сказал. Вчера я убедился, как волнует тебя его судьба. А у твоего писаря не было никакой личной причины освобождать узника. Он только слушался тебя, как твой доверенный человек. А поскольку он тоже сбежал, то всю вину можно свалить на него. Ну хорошо, если б к тебе поступил такой случай, как бы ты рассудил?

– Если б я знал человека так же, как ты меня, я поверил бы его слову.

– Сильное доказательство!

– Я ему тоже сказал: ты все сам написал. Ради друга.

– Ты помалкивай! Тебя заткнули в петлицу, как василек. И ловко подобрали, чтоб украсить все это. Вали очень обрадуется.

Таким образом, я оказался в странном положении. Чем больше я оправдывался, тем меньше верили моему рассказу, пока мне самому он не стал казаться неубедительным. Люди связали мое имя с понятиями дружбы и верности, одни – с осуждением, другие – с признанием. Одно я готов был принять, от другого отказаться, но, судя по всему, одно не шло без другого. Я выбрал то, что было приятнее. Хафиз Мухаммед чуть ли не поцеловал мне руку, Али-ходжа назвал меня человеком, который не боится быть им, горожане смотрели на меня с уважением, незнакомые люди приносили подарки и оставляли у Мустафы для меня, а отец Хасана, Али-ага, прислал мне с хаджи Синануддином свою особую благодарность. Я не мог укрыться от тихого восхищения и стал сам свыкаться с этой мыслью и молча принимать дань восторга как награду за самое большое предательство, которое я совершил. Неужели для людей дружба настолько вне сомнения? Или они оказываются растроганы, потому что она не столь часта? Это напоминало грубую шутку: много чего совершил я в жизни, и доброго, и полезного, чтобы приобрести уважение людей, а принесло мне его нехорошее дело, которое Каждый тем не менее считал благородным. Я знал, что это незаслуженно, но мне это льстило, и лишь иногда меня мучила мысль о том, что так следовало бы поступить. Правда, ничего бы не изменилось, кроме моего душевного состояния. И все-таки так лучше (не хорошо, но лучше), люди уважали меня, будто я это сделал, и я был уверен, что сумею опровергнуть обвинение, ибо знал, что ни в чем не виновен. А когда от Хасана и муллы Юсуфа пришло письмо муфтию, откуда-то с западной границы, в котором они оправдывали меня, рассказав правду, то люди окончательно утвердились во мнении, что мы договорились (ибо зачем им защищать меня, если я виноват перед ними). Я отнесся к этому письму как к свидетельству, которым смогу убедить каждого в своей невинности. Я надеялся, что теперь я найду и много свидетелей в свою пользу, если дело дойдет до следствия.

Но до следствия дело не дошло. Все завершилось без меня, хотя то, последнее может окончиться только с моим участием.

В сумерках меня разыскал Кара-Заим, перепуганный больше из-за себя, чем из-за меня. Может быть, он даже и не пришел бы, если б не подошел срок получа ть ежемесячное вознаграждение, а в таких случаях он обычно приносил вести, которые считал важными. Эту он тоже посчитал важной и на сей раз был прав.

Во-первых, он хотел, чтоб я увеличил сумму, ибо ему пришлось заплатить парню, что служит у муфтия, а от него он и узнал.

– Это так важно?

– Ну, думаю, что да. Ты знаешь, что утром прибыл гонец из Стамбула?

– Знаю. Но не знаю, зачем.

– Из-за тебя.

– Из-за меня?

– Поклянись, что не выдашь меня. Положи руку на Коран. Вот так. Сегодня вечером тебя арестуют.

– Он привез какой-нибудь указ?

– Кажется, да. Катул-фирман.

– Значит, меня задушат в крепости.

– Значит, тебя задушат. – Что я могу поделать, судьба.

– Ты можешь убежать?

– Куда убежать?

– Не знаю, я так говорю. Неужели тебе некому помочь? Как ты Хасану.

– Я не помогал Хасану.

– Теперь тебе все равно. Ты помог, и так тому и быть. Ты помог, не разрушай сам свой памятник.

– Спасибо, что ты пришел, ты подвергался опасности из-за меня.

– Что делать, шейх Ахмед, бедность заставила. И знай, что мне жаль тебя.

– Верю.

– Ты мне много помог, я вздохнул полегче при тебе. Мы часто тебя вспоминаем, и я и жена. А теперь будем еще чаще. Хочешь, поцелуемся, шейх Ахмед? Когда-то мы были вместе на полях сражений, я остался залатанным, ты – здоровым, но вот судьбе угодно, чтоб ты ушел первым.

– Иди поцелуемся, Кара-Заим, и вспоминай меня иногда добром.

Он ушел со слезами на глазах, я остался один в темной комнате, наповал сраженный услышанным.

Сомневаться не приходилось, это наверняка было правдой. Напрасно я обманывал себя безумными надеждами, иначе не могло быть. Вали поднял плотину, и течение подхватило меня.

Повторяю, я был бессилен: смерть, конец. И я не осознаю это полностью, как прежде, в крепостных подвалах, пока я ожидал ее, ко всему равнодушный. Теперь она кажется мне далекой, непонятной, хотя мне все ясно. Смерть, конец. И внезапно, словно я вдруг прозрел на пороге угрожающей тьмы, меня охватил ужас перед уничтожением, перед этим ничто. Это же смерть, это конец! Окончательная встреча с самой жуткой судьбой.

Нет, ни за что! Я хочу жить! Что бы ни случилось, я хочу жить, за шаг до смерти, на узкой тропе перед пропастью, но я хочу жить! Я должен! Я буду бороться, буду грызть зубами, буду спасаться, пока кожа не лопнет у меня на ступнях, я найду кого-нибудь, кто поможет мне, я приставлю ему нож к горлу и потребую, чтоб он помог мне, я помогал другим, да все равно, даже если и нет, я убегу от гибели и смерти.

Решительно, преисполненный силы, что дает страх и желание жить, я направился к выходу. Спокойно, только спокойно, чтоб поспешность и испуганный взгляд не выдали, скоро ночь, меня поглотит тьма, я буду быстрее гончей, бесшумнее совы, рассвет застанет меня в дремучем лесу, в далеком краю, только бы не дышать так прерывисто, словно ты уже убегаешь от погони, и пусть сердце не стучит так жестоко, оно выдаст меня, этот колокол.

Но вдруг я увял. Исчезли бодрость и надежда. И силы. Все напрасно.

У здания суда стоял Пири-воевода, а по улице расхаживали три вооруженных стражника. Ради меня.

Я направился к текии.

И даже не оглянулся, чтоб взглянуть на здание суда, может быть, я последний раз здесь, но оно ничем не привязывало меня. Я не хотел да и не мог ни о чем думать. Все во мне было опустошено, словно вдруг вынули желудок.

На улице у моста ко мне подошел незнакомый юноша.

– Прости, я хотел пройти к тебе, но меня не пустили внутрь. Я из Девятаков.

Он засмеялся, сказав это, и поспешил объяснить.

– Не сердись на мой смех. Я всегда так, особенно когда волнуюсь.

– А ты волнуешься?

– А как же. Целый час твержу, что тебе сказать.

– И сказал?

– Все позабыл.

И опять засмеялся. Онничуть не казался взволнованным.

Из Девятаков! Моя мать из Девятаков, половина моего детства прошла в этом селе. Те же горы опоясывают нас, ту же реку мы видим, те же тополя на берегу.

Неужели в своих смеющихся глазах он принес мою родину, чтоб я увидел ее еще раз перед концом?

Что ему нужно? Ушел ли он из села, как это сделал я в свое время? Ищет ли он более широких путей в жизни, чем эти сельские? Или это шалость судьбы, напоминающей мне с его помощью обо всем перед большой дорогой? Или это знак, ободрение, посылаемое мне богом?

Почему именно сейчас появился этот крестьянский парень, который ближе мне, чем он думает? Пришел ли он для того, чтоб заменить меня в этом мире?

Пири-воевода и стражники шли за нами. Ограничили они мои пути, лишь один выход оставят они мне.

– Ты где ночуешь?

– Нигде.

– Пошли в текию.

– Это твои люди?

– Да. Не обращай на них внимания.

– Отчего они охраняют тебя?

– Такой обычай.

– Ты самый важный в городе?.

– Нет.

Когда мы вошли, он уселся на ковре в моей комнате, слабый свет свечей скользил по углублениям его худого лица, на стене и на полу приплясывала его огромная тень, я смотрел, как он уминает немудреную текийскую пищу скуластыми стальными челюстями, может быть и не имея понятия о том, что он ест, ибо думает, чем закончится эта встреча. Но он не озабочен, не растерян. Я не был таким, тогда. Помню первую трапезу, я с трудом проглотил три куска, они застревали у меня в горле.