Черепанов - Все эти приговорённые

• Название: Все эти приговорённые
• Автор: Черепанов
• Жанр: Детектив

---

Древесина была твёрдая. Я держал колышек обеими руками, прижимая к груди. Я медленно наращивал усилия. У меня похрустывало в плечах. Мускулы рук поскрипывали. Горло моё сдавило, мир померк, а мои ладони обжигало болью. Это должно было произойти, а иначе ничего бы не произошло. Это должно было стать правдой, а иначе ничего бы не произошло. Это должно было оказаться правдой, а иначе ничто не было бы правдой.

И вот твёрдый клён издал слабый хруст, а потом резко обломился, и я упал на колени, внезапно обессилевший, со звоном в ушах, со жжением в глубине лёгких. В левой руке я держал перевернутый медный наконечник с прикреплёнными к нему четырьмя-пятью дюймами отполированного дерева. Встав, я отбросил за спину то, что осталось от колышка, услышал, как он покатился, стуча по гравию. Короткий конец я засунул за резинку плавок. Медь холодила живот.

Он сломался, и я был сильным, важным и понятным себе. Снова цельным и значимым. Я спустился к ним, и смех был чем-то, весело плещущимся у меня в груди, словно какие-то маленькие разжиженные серебристые частицы, словно разлитая ртуть. Я спустился вниз и затесался среди них. Это было важно то, что я спустился с возвышенности, где я доказал свою силу при свете. Сестра Элизабет читала нам языческие мифы про обитателей Олимпа, которые, забавы ради, холодно и без сострадания, могли спуститься вниз, чтобы поиграться среди смертных, скрывая божественность, пряча блестящую исключительность так, как был спрятан от них полосатый кусок дерева с медным колпачком. Спрятан, потому что служил доказательством силы, о которой они не могли знать, и если бы я выставил его напоказ, они бы посмотрели на меня слишком понимающе и устыдились бы. Я был благодарен Уилме, потому что она сделала необходимым пройти испытание силы, последнюю проверку.

Я плавал вместе с ними, стараясь не потерять символ. Было достаточно знать, что он там. И я обнаружил, что могу разговаривать с ними хитро, так, чтобы они ничего не узнали. Этого было достаточно. Что меня порадовало.

Когда, наконец, спустя довольно много времени, мы плавали в оголённой темноте, я плавал с символом силы в руке. Я играл в их детские игры, потому что мне было приятно это делать.

А потом настал момент, когда я оказался рядом с Уилмой, с её телом в чёрной воде, с падающим на него бледным светом звёзд. И значение многих вещей открылось мне. Это был новый секрет, открывшийся мне, новое измерение моего роста. Нечто такое, чему нужно учиться, а это нелегко. Вы должны открыть свой разум перед пустотой, и тогда вам будет сказано, что вы должны сделать.

Я ощутил величайшую нежность к ней. Благодарность, за то, что она делала это возможным для меня. Она была частью замысла, и когда замысел этот открылся, это стало настолько очевидным, что я удивлялся - почему я не видел этого прежде. Всё складывалось воедино. Это была жанр, в котором я прежде не работал, и законы этого жанра были строги. Если не сделать это с точным соблюдением ритуала, всё будет испорчено. Из моей силы и важности проистекал план, и я испытал чувство покорности. Для неё честь то, что она сумеет приобщиться к этой исключительности, приобщиться в качестве смертной, доказывающей свою смертность.

Она плыла медленно и я, приблизившись к ней сзади, держа символ силы в правой руке, легонько просунул левую руку ей под мышку и, минуя одну грудь, протянул её дальше, чтобы взять в ладонь её правую грудь, остужённую водой поверхность и живое тепло под ней. Одним быстрым ударом я загнал острый медный наконечник в её затылок и вытащил его. Я почувствовал, как дрожь пробежала по её телу, а потом оно застыло. Казалось, что она тяжелеет. Я отпустил её.

Она лежала без движения, лицом вниз. Она медленно погружалась под воду. В какой-то момент я увидел бледные очертания под водой, а потом они стали расплываться и исчезли. Я остался верен своему художественному видению и довёл его до совершенства. Она приобщилась к совершенству, и тем самым ей была оказана честь. Я получил новое подтверждение силы и в результате стал сильнее. Будут и другие подтверждения, до тех пор, пока я, наконец, не засияю так, что они не осмелятся смотреть на меня прямо. Моё сияние ослепит их.

Когда они стали звать её, я тоже стал звать, посмеиваясь про себя.

Она лежала под нами, удостоенная великой чести, посвящённая высокой цели, и пока ещё было не время это объяснять. Я снова надел шорты в темноте, и снова спрятал символ. Я нырял за ней, когда мне говорили это делать. Меня это забавляло. Позднее, уже в своей комнате, когда я переоделся в шорты цвета хаки и полосатую рубашку, я положил символ силы и искусства в карман шортов. Они искали всю ночь. Меня удивило, что они её нашли. Сначала я подумал - из-за того, что её достали, нарушена точность формы, но потом я осознал, что это - часть ритуала, часть, до этого мне непонятная. То, что её достали с наступлением рассвета, соответствовало общей концепции, потому что это создавало новый символ рождения через смерть - рассвет её славы и значимости, которую я ей придал, выбрав её для завершения замысла.

Они позвали нас, и я сидел там на полу, и перелистывал страницы больших книг. Утрилло, Руо, Дюфи. Они оставили после себя образцы для подражания. А сами и рисовать-то не умели. Я вырисовывал каждый листик. А потом я пошёл дальше них к этой новой форме. Эта новая форма искусства заключала в себе гармонию и симметрию, которые ни за что не ухватить на двухмерном холсте. Заключала в себе богатство палитры, превосходящее все, что можно приобрести в тюбике. А кисть - вещь искусственная. Она встаёт между художником и художественной формой. Я спрашивал себя - почему они не увидели и не поняли этого. Художественная форма должна создаваться самим телом. Танец искусственен потому, что в нём исполняется лишь символическая драма. Он имитирует смысл. Тело должно использоваться для действия, наполненного смыслом, и каждое действие, наполненное смыслом, должно совершаться в том ритме и с соответствии с тем замыслом, которые присущи этому действию. И к этой художественной форме не может прибегнуть никто, кроме тех немногих, кто обладает особым видением мира и силой новой, блестящей человеческой расы.

Я хотел рассказать им. Я слышал, как они лепечут что-то насчёт ключей от машины, уголовного расследования и газетных репортёров. Это порождало у меня нетерпение. Мне хотелось встать и рявкнуть, требуя тишины, а потом объяснить то, что я открыл. Если бы я добился того, чтобы они поняли, тогда они прекратили бы эту глупую болтовню. Они конечно, не смогли бы постичь методы и замыслы. Но если бы они смогли следовать за ходом моих рассуждений, то увидели бы, что мне дано открыть эти новые горизонты. Я отложил книги, эти книги, которые были всего лишь утомительным описанием несостоятельности, неспособности к постижению. Я сидел там, полный презрения к ним. Нет, невозможно им рассказать. Это слишком заумно для них. Их мерки слишком уж ориентированы на простых смертных.

Я чувствовал, как приходит волнение, и я не знал, почему. Я внимательно оглядывал комнату в поисках источника, зная, что это - первые признаки нового замысла, нового акта творения - так теперь будет всегда. Форма всё ещё была новой для меня, так что у меня ушло много времени на то, чтобы отыскать свой путь к неизбежному.

Как и в случае с Уилмой, это оказалось до смешного просто. Они были смертными. Их нельзя было убедить словами. Но их можно было убедить действием. Демонстрацией. Тогда они смогут увидеть, все сразу, увидеть красоту и значимость этого. И тогда не будет никакой неловкости и никакой задержки с истолкованием. Потом мы сможем спокойно это обсудить, я смогу объяснить им, почему форма всякий раз должна быть точно выдержанной, сбалансированной, так, чтобы соответствовать симметрии момента, точной в своей красоте, блестящей и бессмертной.

Мэйвис Докерти сидела в шести футах от меня, спиной ко мне. К ней я испытывал иные чувства, нежели к Уилме. К Уилме я испытывал благодарность. Но этой женщине я ничем не было обязан. Это я окажу ей честь, преподнесу ей этот дар, который сообщит вечный момент значимости её пустой жизни, так что, в результате, она будет жить вечно.

Я встал позади неё, такой высокий, твёрдо поставив ноги, достал символ божественности из кармана и крепко стиснул его. В тот момент я постиг ещё одну вещь. Что важно достичь особого, требуемого моментом, выражения лица. Лицо должно быть совершенно расслабленным и ничего не выражающим. Всё выражено в мышечном ритме, так что лицо не должно отвлекать. Я подождал, пока они заметили меня, посмотрели на меня, довольно странно. Потом, как и с Уилмой, я просунул руку под её левую подмышку и дальше, чтобы взять в ладонь её правую грудь. Она напряглась от неожиданности и возмущения, и я в своих мыслях властно приказал ей принять это с радостью и не сопротивляясь. Я одним резким ударом загнал символ в её череп, чувствуя, что должен оставить его там на какое-то время. Я отступил назад, оценивая нарядное деревянное украшение, идеально расположенное. Она наклонилась вперёд от талии, в медленном ритуальном движении, и лишь один штришок несколько подпортил картину. Её нога производила довольно нелепые взбрыкивающие движения.