Елена Хаецкая - Семеро праведных в раю хозяина

• Название: Семеро праведных в раю хозяина
• Автор: Елена Хаецкая
• Жанр: Альтернативная история

Пиф убила себя, сбежав из хмурой грязной действительности Вавилона. И вот она оказалась в непонятном, странном месте – это уже Тот Свет, но он совсем не похож ни на Рай, ни на Ад, ни на Чистилище. Тут господствует ангел, именующий себя Хозяином. И в этом необычайном месте, Пиф оказалась не одна – умерших здесь семеро. И у каждого своя история…

---

– Перестань меня трахать, – сказала Пиф.

– А ты что-нибудь чувствуешь? – полюбопытствовал Хозяин и снова развернул крылья.

– Оргазм, – проворчала Пиф.

– Ладно, шутки в сторону.

Хозяин сложил крылья. Теперь он стал значительно выше ростом. Нависая над Пиф, он вопросил откуда-то из поднебесья:

– На хрена вены себе перерезала?

– Захотела, – упрямо сказала Пиф. – Захотела и сделала.

– На хрена?

– Хотелось! – крикнула Пиф, не смея поднять головы.

– Не выпендривайся! – грозно донеслось из-под облаков.

– Не знаю, зачем, – сдалась Пиф. Ей вдруг стало страшно. Она поняла, что ей все время было страшно. – Не могла больше жить… Я же ничего плохого не хотела. – И, трусливо вильнув, перевела разговор на другую тему. – А где я теперь?

– Понятия не имею.

– Но ведь ты здесь живешь?

– И ты тоже.

– Да я-то умерла!

– Подохла, – с наслаждением подтвердил Хозяин.

– Это место небытия?

– Небытия нет, – сообщил Хозяин. – Смерти нет. Библию читать надо, деревня.

Пиф обиделась.

– А это что, по-твоему? Бытие?

Хозяин высморкался двумя пальцами и вытер руку о штаны.

– Бытие есть, – сказал он, – а небытия нет. Так?

– Положим.

– Не положим, а так. – Хозяин наставительно поднял палец с твердым ногтем. На ногте чернело пятно, как будто недавно палец прищемили. – Бытие не имеет начала. Бытие не может возникнуть из ничего, кроме как из самого себя, потому что небытия нет. Стало быть, бытие вечно.

– Вечная жизнь, что ли? – Пиф нахмурила лоб.

– Бытие не имеет конца. Ибо конец бытия есть переход к небытию, а небытия нет. Бытие неизменно, ибо изменение бытия есть переход к небытию, а небытия нет. Бытие непрерывно, ибо всякий перерыв есть небытие, а небытия нет. И бытие цельно. Оно не содержит частей, которые были бы небытием…

– …Потому что бытие есть, а небытия нет.

– Вот именно. Нет смерти, ясно? Но самое смешное, что… бытия, в общем-то, тоже нет.

И он снова поднес руки к ее лицу.

Пиф увидела, что в ладонях плещется молоко. И ей до крика захотелось ощутить вкус этого молока на губах.

– Пей, детка, – сказал ангел-хранитель. – Все эти годы, пока ты была жива, я давал тебе полными горстями. И отбирал горстями. Ты ела из моих рук и никогда не задавала вопросов.

И Пиф прильнула к белому молоку в грубых мужских горстях, и оно на вкус оказалось как толченый гипс в протухшей воде.

Дом стоял на краю пустыря. Большой темный дом, сложенный почерневшими бревнами, на высоком каменном фундаменте. Такие дома на четыре квартиры строят иногда на окраинах областных и районных центров. Пиф оглянулась на ангела; он прикрыл глаза и кивнул.

Она вошла.

И оказалась в темноте. Постояв несколько минут, она думала, что привыкнет к сумеркам и разглядит лестницу. Но так и не привыкла.

Вытянула вперед руки, осторожно нащупала стену. Потом нашла первую ступеньку.

Крутая лестница привела Пиф ко входу в комнату. Двери не было – ее снесли давным-давно. Нижняя петля висела на одном гвозде, верхнюю выдрали с мясом.

Большая комната была плотно заставлена мебелью. Везде, куда ни повернешься, – буфеты как соборы, столы как аэродромы, стулья с высокими спинками, обитые дермантином, с блестящими в полумраке крупными шляпками гвоздей. Темное дерево мебели было покрыто густым слоем пыли.

Вещи были мертвы.

Массивная буфетная нога с подагрическим коленом…

Оторванный коленкор на крышке гигантского письменного стола…

Фарфоровая пастушка с льнущей к кринолину свинкой…

Рюмочки на тонких нелепых ножках, похожие на грибы, вырастающие в подвалах…

Тусклая картина: на сером фоне две серых кошки…

Черный пластмассовый телефон с крупной трубкой и большим белым диском…

Книжный шкаф, забитый пыльными книгами, – все книги, которые Пиф не прочла в своей жизни…

Коричневые «плечики», превращенные в подушечку для иголок…

Иголки – тончайшей стали, с чуть ржавым ушком…

Слипшиеся в пакете шелковые нитки для вышивания…

У Пиф закружилась голова, но вещи не хотели исчезать – громоздились перед глазами, и их становилось все больше.

Из кресла поднялась маленькая серая тень и обиженно залопотала. Сквозь пыль и серость Пиф разглядела в ней свою мертвую бабушку, тайком закопанную на кладбище рядом с могилой дедушки.

Пиф всегда думала, что ненавидит свою бабушку. Они прожили в одной комнате двадцать два года, и когда бабушка впала в маразм, Пиф по ночам горячо молила Хозяина забрать старушку к себе.

Бабушка поскользнулась во дворе, когда выносила помойку, и упала. Пиф жила тогда у друзей и дома не ночевала. Когда она вернулась, соседи сказали, что старушку с переломом бедра увезли в больницу. Прошла неделя, прежде чем Пиф зашла навестить ее.

Желтое пятиэтажное здание больницы источало тюремный запах похлебки. На окнах были решетки. Пиф долго бродила по облезлым коридорам, прежде чем отыскала свою бабушку в палате, где было еще пять старушек.

Бабушка лежала, укрытая сиротским больничным одеялом, над ее кроватью была протянута штанга, чтобы бабушка могла подтягиваться, делать физические упражнения и избежать пролежней. Но бабушка лежала пластом, «ленилась», как шепотом объяснила активно выздоравливающая старушка с соседней койки, и у нее началось воспаление легких.

Пиф знала, что она умирает. Бабушка тоже знала это. По ее впалым, очень морщинистым щекам, беспрерывно текли слезы. Бабушка боялась умирать.

Пиф смотрела, как бабушка ворочается, бесстыдно отбрасывает одеяло, выставляет исхудавшие ноги с крупными венами, а другая старушка прикрывает ее ноги и ласково выговаривает: «Так нельзя, так нельзя…»

«Можно…» – плакала бабушка. На ней была коротенькая, едва прикрывающая живот рубашка с расплывшимся больничным штампом.

В следующий раз Пиф видела свою бабушку уже в гробу. Поправляя цветы, Пиф наклонилась и поцеловала мертвую в лоб, погладила по щекам, чего не делала уже пятнадцать лет. Потом отошла в сторону, встала между соседкой, помогавшей на похоронах, и дальней родственницей. Ей показалось, что бабушка шевельнулась в гробу.

Через неделю Пиф приехала в крематорий, и ей выдали черную пластмассовую урну с прахом, похожую на фотобачок. Почти месяц прах бабушки стоял на подоконнике в комнате Пиф. Ей было недосуг сходить на кладбище и оформить захоронение.

Наконец, она приехала с урной в сеточке на кладбище и попросила разрешения подселить бабушку к дедушке. Потребовались свидетельство о браке, утерянное во время потопа, и свидетельство о смерти дедушки. Пиф забрала прах бабушки и вышла из кладбищенской конторы.

Бабушку пришлось закопать тайком, без дозволения властей. Памятник установить не разрешили, но у Пиф все равно не было на это денег.

Старушка куталась в серую шаль и плаксиво лопотала:

– Нельзя смеяться, нельзя…

– Ты умерла! – сказала Пиф.

– Умерла, умерла… – Бабушка захныкала. – Я умерла…

Приглядевшись, Пиф поняла, что это не ее бабушка, а какая-то чужая. Сморщенное личико все время дергалось и менялось, по нему ползли жидкие слезы, пыль лежала на скулах, на реденьких волосах, на дырявой серой шали.

Пиф вышла из комнаты. Бабушка продолжала возиться и плакать у нее за спиной.

Оказавшись снова на пустыре, Пиф поискала глазами ангела, но его нигде не было. Она постояла немного, потом пошла наугад, спотыкаясь о рытвины. Под ногами хрустел мусор. Вся музыка, все небеса, все опавшие листья, все пивные банки мира, думала Пиф, и грандиозная свалка загробного мира начинала звучать в ее душе торжественной симфонией.

Как в тот день, когда мама взяла ее в Филармонию.

Мама сказала: «Сегодня дирижирует Астиагиас. Он великий дирижер».

Пиф сказала: «Мама, я терпеть не могу Филармонию, потому что не гасят свет и невозможно снять эти ужасные туфли на каблуках. И я терпеть не могу симфоническую музыку. И мне все равно, кто дирижирует, если у меня на ногах будут эти ужасные туфли».

Мама сказала: «Астиагиас старый и скоро умрет. Ты ничего не понимаешь в музыке, но когда-нибудь будешь благодарна мне за то, что сможешь сказать: я видела Астиагиаса».

И Пиф уступила маме, пошла с ней в Филармонию и увидела Астиагиаса, и он был божественно красив. Музыка ступала между белоснежных светящихся колонн, и ноги страдали в тесных туфлях.

Астиагиас действительно умер в том же году. Потом умерла и мама.

Пиф остановилась. Симфония великой свалки продолжала шествовать под не-небом бессмертного мира. Пиф прикусила губу.

– Как прекрасна жизнь от смерти до смерти, – подумала она.

После смерти бабушки ей часто снилось, что старуха вернулась, что она лежит в своей коротенькой, как младенческая распашонка, больничной рубахе на соседней кровати. Но Хозяин говорил ей, что это невозможно.

– Многие полагают, что найдут здесь своих покойных родственников, – говорил ангел-хранитель, пока они с Пиф пробирались между канав и поваленных деревьев.