Валерий Рощин - Подвиг разведчика

• Название: Подвиг разведчика
• Автор: Валерий Рощин
• Издательство: Эксмо
• Жанр: Боевик
• Год: 2005
• ISBN: 5-699-13584-7

Майор Яровой — человек войны. Во главе небольшой группы он совершает разведывательный рейд в горной Чечне. Задача — отследить передвижение бандгруппы, разгадать планы боевиков, всю информацию передать по рации военным аналитикам. И по возможности… выжить. Группа майора Ярового выполняет задание и возвращается к своим. Казалось, все опасности позади, но майора ждут новые испытания, пожалуй, покруче, чем во враждебных горных ущельях…

История о мужской дружбе, об одной из секретных операций российской контрразведки в Чечне, и, конечно же, о любви. Немалую часть в романе занимает сюжетная линия о поединке двух гениальных стратегов войны.

Авторское название романа "Танго кровавых ночей".

---

Но пора было браться за дело — полдень давно уж минул, мелькавшее за рваными облаками солнце клонилось к горизонту, а в каракулевую шапчонку, лежавшую на картонке перед Константином, пока не упало ни единой монетки. Он отцепил от металлической застежки конец ремешка, и аккордеон, ощутив долгожданную свободу, издал облегченный вздох…

Первое же произведение, сыгранное им негромко, но с глубиной и вдохновением, собрало вокруг с десяток любопытных слушателей. Потом Яровой исполнял сочинения классиков, народные мелодии и даже некоторые современные хиты — из тех, что были написаны композиторами не впопыхах и не в погоне за гонорарами.

Зрительская масса прибывала и разрасталась с каждой минутой. Большей частью вокруг одаренного аккордеониста собирались люди, знавшие толк в исполнительском мастерстве, ибо те, кого настоящее искусство не привлекало, попросту проходили мимо. Скоро подкладка кавказского головного убора исчезла под слоем монет; появились в полинялой папахе и бумажные купюры.

А бывший сотрудник «Шторма» выводил на клавишах очередную мелодию, и вяло раздумывал о предстоящем вечере. О возвращении в южный район Питера — Автово, где за небольшую плату снимал угол в коммуналке; о необходимости срочно расплатиться за этот угол, чтоб не выгнали. О заработке на скудный провиант, традиционно состоящий из серого хлеба и пакета молока. Потом вдруг вспомнил оставшегося в Беслане богослова Чиркейнова и грустное прощание с ним на вокзале…

«А может, прав был старик?.. — в тысячный раз возвращался он к доводам деда и представлял шаги, к которым настойчиво подталкивал тот: — Плюнуть на эти костыли, на то, что калека, инвалид, да податься на «Ладожскую» — на базу «Шторма». Ну, комиссуют, уволят из рядов спецназа… Так хоть пенсию положат, обеспечат жильем… ежели не обманут, как зачастую у нас происходит. Глядишь, и в госпитале подлечат, хотя… чего уж с этими ногами поделаешь — поздно. А потом вернутся к одинокому старику в Беслан. Пусть хромым, но вполне нормальным человеком — с паспортом, а не со справкой беженца».

От почти созревшего решения на душе стало легче, теплее. К тому же и вечернее солнышко, перед тем как окончательно скрыться за крышами и куполами соборов, выглянуло, окрасив позолоченным светом привокзальную площадь с окружавшими ее кварталами. Константин заиграл вальс «Весенние голоса» — он всегда обращался к произведениям Штрауса-младшего, когда накатывала волна хорошего настроения.

Но вдруг…

«А как же Эвелина!.. Она ведь тоже прознает о моем возвращении! — в тот же тысячный раз подоспела догадка и одним махом перечеркнула выстроенные намерения. Грустно усмехнувшись, Яровой оборвал на середине вальс и под гул сожаления собравшейся публики, стал согревать дыханием окоченевшие пальцы. — А, узнав о моем «воскрешении», она обязательно найдет, разыщет, где бы я ни был: в госпитале, в Беслане, в Чечне… Она ведь такая — ни перед чем не остановиться! И что же будет потом? Потом, после трогательной встречи, после слов о любви наступит черед жалости и сострадания. А еще позже чувства и страсть улягутся, уступят место скучной обязанности по уходу за хромым инвалидом…»

Костя опять усмехнулся. И от этой печальной гримасы изломанный шрам на левой щеке, широко начинавшийся там, где когда-то обитала родинка с полгорошины, а кончавшийся на левой брови, стал еще более неровным и заметным…

«Нет уж, увольте! Лучше мыкаться со справкой беженца, — бесповоротно похоронил он благие намерения и дал себе слово боле никогда к ним не возвращаться. — Все равно, что-нибудь придумаю, изыщу способ, найду себя в другой жизни…»

И, рванув меха, на радость уж подумывавших расходиться слушателей, сыграл первый аккорд танго. Того самого танго, которое написал и посвятил Эвелине за месяц до отъезда в роковую командировку, и которое всегда звучало в его душе подобно торжественному гимну. Теперь же завораживающая смесь аргентинской экспансивности, французской экстравагантности и русского лиризма исполнялась им точно реквием, точно месса по их некогда чистой и безграничной любви…

Мелодия явно пришлась по вкусу толпе, собравшейся у гранитного цоколя вплотную подходящего к лестнице, ведущей в метрополитен.

— Жги, мужик! Жги, молодчина! — азартно выкрикнул кто-то.

Но музыкант, казалось, ничего не слышал — глаза оставались прикрытыми, а сам он всецело был поглощен льющимся из инструмента мотивом.

— Бр-раво! — фальшиво вторил визгливый голос, и меж гуртом праздных людей и бородатым мужчиной со шрамом на лице, явилась рябая испитая баба в засаленной, давно не стираной одежде.

Она картинно уронила в папаху мелкую монетку, да принялась выделывать уродливые па, ничего общего не имевшие с танго. К тому же походя, с развязною фамильярностью хлопнула аккордеониста по плечу. Не прерывая игры, тот равнодушно смерил «танцовщицу» взглядом, одарил снисходительной усмешкой, да сразу позабыв о ней, опять окунулся в пучину мелодичных звуков…

А площадь меж тем гудела своей повседневной, обыденной жизнью. Вереницы таксомоторов вдоль длинного вокзального фасада урчали и дожидались пассажиров; от крошечных ларьков, торговавших дисками и кассетами, неслась оглушительная вульгарная попса; кричали носильщики и вездесущие дети; народ сновал по мокрым тротуарам и дорогам, толкаясь, ругаясь и смеясь. Все было на Балтийском как всегда…

Но внезапно среди многообразия шумного гомона абсолютный слух Константина уловил одну странную фразу, приведшую его в полное замешательство. «Прошу, оставь меня!» — резко произнес женский голос, резанувший знакомым тембром в самое сердце. Потом тот же, но утерявший силу голос, еле слышно добавил: «Как же я тебя ненавижу, и… будь ты проклят!..»

Яровой не прервал игры, не поднял головы и даже не открыл глаз. Он лишь сильнее прислушивался к происходящему где-то поблизости…

Вот, удаляясь вправо от козырька лестницы, застучали чьи-то каблучки. Вот с тонким звоном на асфальт упал и покатился металлический предмет. Меж человеческой массы, спотыкаясь и шаркая подошвами, заметался какой-то мужчина…

Последнего аккорда побледневший музыкант доиграть не сумел — будто очнувшись от забытья, он скользнул прищуренным взором по стоявшему люду, а длинные пальцы, до того легко и безошибочно сновавшие по клавиатуре, внезапно стали путаться, сбиваться. И вот уж инструмент умолк, издав прощальный выдох.

Взяв дрожащими руками костыли, бородатый мужчина поднялся и, позабыв у цоколя все: и бесценный свой аккордеон, и папаху, доверху наполненную деньгами, поспешно поковылял куда-то к краю вокзального сооружения — туда, где только что стих частый, взволнованный стук каблучков…

— Гармонист!.. Куда ж ты, родненький?! — с театральною драмой кричала вслед испитая баба, кося и прицеливаясь на денежную шапку. — Ну да ладно, — иди уж. Я покараулю…

Добравшись до угла, Костя привалился плечом к толстому стеклу автобусной остановки, утер рукавом вспотевший от напряжения лоб, осмотрелся и двинулся дальше — к путепроводу, нависшему над оживленной трассой. Заворожено глядя только вперед, он шел, не замечая встречных прохожих, в последний миг уступавших дорогу; не обращая внимания на сигналы машин и ругань обнаглевших водителей. Там — впереди, Яровой узрел какое-то замешательство, какое-то непонятное стечение пешеходов, отчего-то приостановившихся посреди моста.

Подойдя ближе, он рассмотрел стройную фигурку, возвышавшуюся над головами зевак. И еще не догадываясь, каким образом и для чего она вознеслась столь высоко над толпой, бородач с неровным шрамом на загорелой щеке спешил, стараясь быстрее переставлять непослушные ноги. Лишь протискиваясь сквозь горожан, сочувственно или осуждающе вздыхавших в адрес необыкновенно красивой девушки, он осознал ее гибельную затею…

Балансируя и едва удерживая шаткое равновесие на узеньком ограждении, она пристально вглядывалась в сиреневый горизонт, и что-то шептала, то ли общаясь с богом, то ли вымаливая у кого-то прощение.

Наконец, Константин миновал людское скопище. До молодой женщины было не более десяти шагов…

Боясь спугнуть, потревожить ее молитву, он осторожно приближался, мягко переставляя деревянные приспособления и не сводя с одинокой фигуры взгляда. Осталось пять шагов…

Губы ее плотно сомкнулись, перестав шептать, а темно-серые глаза закрылись. Время молитвы иссякло. Она решилась…

Еще три шага отделяли его от каменного парапета, а бледное лицо девушки уже подернуло предсмертное умиротворение. И в тот самый миг, когда гибкое тело с прижатыми к груди руками легонько подалось вперед, спецназовец, забыв о костылях, рванулся вперед…

Тревожный хор взволнованных, но безучастных наблюдателей дружно ахнул, подивившись и отчаянной решимости женщины, и ловкой силе рук невесть откуда взявшегося инвалида. Молодому бородачу удалось невероятное — не поспевая преодолеть последнего метра к уже шагнувшей в бездну девице, он, рискуя переломать себе ребра, упал грудью на перила, крепко ухватив ее под плечи…