Сергей Чилингарян - Бобка

• Название: Бобка
• Автор: Сергей Чилингарян
• Издательство: ПанЪинтер
• Жанр: Домашние животные
• Год: 2000
• ISBN: 5-89884-020-6

---

Бобка злился на свиней, когда от них дул ветер: их густо-вонючий запах подавлял разнообразие всей удаленной жизни, и пресная серость застила не только Бобкин взор, но и забивала нюх. В одну из таких промозглых ночей, когда шел стойкий свиной дух с туманом, в котором глохло даже цепное бряканье соседского Мопеда, и ничем, кроме сырого древесного шума, нельзя было отвлечься, Бобка чуть не взвыл от тоски. Спал весь мир: хозяева, Мальчик, соседи, свиньи, дрых на веранде кот Капитон, не слышно было ни ближних, ни дальних псов, даже блохи, грызущие Бобкину шкуру днем, и те не шевелились, угревшись на ночь. А Бобка держал глаза открытыми, вглядывался в смутные заборы, крыши, в клубящуюся белесую тьму над озером; вглядывался нарочно — знал, что взгляд его от зоркого бдения утомляется, немеет, веки тяжелеют, жмурятся — и тогда сами просятся спать. Он смотрел долго, пока веки не начинало пощипывать, словно их кромки закислились от прохлады, — и потом сразу оставлял сопротивление. Веки удовлетворенно смежались, становилось немного уютней, теплей (будто глаза запирали выход тепла), и обычно вскоре наваливался сон. Но в ту ночь не подействовала и эта безотчетно нажитая уловка. Как только взгляд окунулся в тьму, все слепое, приглушенное и забитое свиной вонью внимание переключилось на зловредно жующую тварь.

Как бы этот неуловимый зверек не съел остаток лапы совсем и не разохотился бы пожирать с плеча все тело по порядку. Бобка ощущал, как тот свободно ползает во всей культе до лопатки, и искать его, чтобы прищемить зубами, болезненно, да и тщетно. Он несколько раз забывался от тумана во тьму глаз, но все с меньшим толком — и, не чуя иного выхода, тихонько заскулил. Сухой шершавый скулеж немного грел изнутри и вроде бы частично выталкивал зверька наружу. Бобка заскулил громче, но вскоре через форточку услышал спертый окрик Хозяина, понимающего сквозь собственный сон, что это Бобка голосит не от посторонних шумов, а сам по себе, от уныния. Бобка посмотрел на темное окно хозяйской спальни; ему всегда становилось грустно, когда оно поздно вечером гасло, жизнь хозяев замирала, еще раньше гасла жизнь в окне Мальчика; никто не учитывал Бобкиной службы, и никто уже о нем не помнил, а лаять если и разрешалось, то по существенной причине. Бобка посмотрел на окно — и горючий скулеж, как последний выход, комом заперся в его горле. Он завернул голову к плечу и сунул нос в свою шерсть, в свой сугубый Бобкин запах, неприметный днем, к природненным, живущим при нем блохам — и не было ему иного утешения.

После дождей было несколько солнечных дней без ветра, чуть потеплело от тишины, и вновь объявились комары, — но новый холод загнал их на веранду, в последний остаток тепла. Там Хозяин добивал их полотенцем, а Мальчик наблюдал, — он, наверное, уже успел соскучиться по лету, — пока отец не запнулся об него и не дал подзатыльника. Тут же нашлось для него дело: слить воду из аквариума, чтобы занести его домой, и принести Капитону корытце с песком. А Хозяин принялся за мух, последних и квелых: подсекал их ладонью со стола, со стен, жомкал в кулаке и выбрасывал в раскрытую створку.

Хозяйка собрала пучки лука и снесла их в погреб, а сухие корешки и связки жухлых грибов оставила. И по прошлому году, по шибанувшему в нос резкому запаху от теплой одежды хозяев, развешанной на ветру, Бобка вспомнил: скоро должен быть снег — белое и холодное, будто сразу влезающее в нос сырым, плотным пухом, гасящим нюх, — может, потому, что запахи земли становились дальними, загадочно измененными и сразу как бы давними и невозвратимыми, а сверху нарождалась молодая непривычная жизнь новых запахов.

Но первый снег вышел мокрым, недолгим — продолжением последнего дождя. Шел он полночи, постепенно укутывая все вокруг свежей, как будто светящейся изнутри потаенностью. Бобка проспал утреннюю сумерь, до того тихо и пушисто убаюкал его снег, а когда открыл глаза и осознал нюхом острую снеговую сырь, то возбужденно заскулил. Как ни чуял он приближение снега, как ни ожидал его — увидев, взволновался до крайности. Он не узнал окружающий мир, остались лишь сглаженные очертания. Двор, насквозь пронюханный, просмотренный и надоевший до незамечаемости двор, оказывается, ожил. Ожил двор и всякий предмет в отдельности, каждый камушек и дощечка; всем полагалось по пушистой шапчонке, такой разной у всех, что Бобка сразу постиг их разноликую сущность: камешки круглые и наивные; забытые у крыльца Хозяйкины галоши, до снега голые и холодные, теперь важно утеплились на зиму; лестница на чердак своими чертами ступенек кичилась, что она тут самая стройная и непохожая; а каждый столбик забора торчал как неподвижный сторож в папахе. Деревья же — те будто приподнялись над землей: им за ночь побелило все ветки, и они теперь, темные от прежних дождей, смотрелись как тени снежных полосок от небесного света.

К середине дня снег съежился до пушистых комочков, хохлясь на кустиках сухой травы, на дощечках, ветках и ступенях лестницы; а местами его размесили хозяева. Между комочками проступила земля, вскоре она прочернелась, наползла на пушистые комочки и растворила к вечеру весь нарядный мир в шапчонках.

Бобка огорчился: вместе со снегом растаяло и чудесное видение.

Но через несколько дней зима пустила перед собой небольшой, подсушивший землю мороз и двинулась терпеливо, уверенно. Посыпал мелкий снежок, плохо видимый, но упорный, потом прояснилось, мороз прихватил его корочкой, — и снова повалило.

Вместе с наступившей чистотой и обновлением настроения на Бобку нашли и зимние заботы. В начале зимы конура продувалась, — за лето она рассохлась до щелочек, — и Бобка зябнул на подстилке — на залежанной до сального блеска старой телогрейке Хозяина. Особенно мерз кончик культи, которую он для мягкости клал поверх лапы. Класть же лапы наоборот — для зимнего согрева — не сразу научился. Поначалу он накрывал культю мордой, но так уставала шея, и вскоре незаметно для себя Бобка стал накрывать кончик культи целой лапой.

Ледяные ветерки понизу донимали Бобку до дрожи — не то что в прошлую зиму.

Ведь летом Мальчик заметил, что псу стало трудно влезать в конуру: перепрыгивая порожек, Бобка стукался теменем. Мальчик указал Хозяину, и тот спилил порожек до земли. Теперь же, когда прошло столько времени, Хозяин забыл, что у Бобки был уютный круглый вход в конуру; забыл и ничего утеплительного не устроил; не прибил хотя бы над входом войлочных полосок до земли, как у Вэфа на бочке. Может, потому, что у Бобки стал бы хуже служебный обзор из конуры.

Когда холодное продувание стихло, повалили густые безветренные снега, и дом, курятник, деревья, ближний видимый лес все время летели вверх. Бобке становилось волнительно, тревожно: как бы весь видимый мир не вознесся и не забыл бы его на цепи в самом низу огромных снегов. Бобка тихо скулил, чураясь непрошеных видений; заострял взгляд на снеге, чтобы остановить вечный улет окружающей тверди; а крупные снежинки провожал глазами до земли, убеждаясь в их пропадающей остановке.

После снегов ночное пространство становилось особенно прозрачным и черным, словно его начистили снежинки. Поднимался ветер, злее прежнего, постепенно завьюжил сугробом Бобкину конуру, немного погустела шерсть — и под ней теперь быстрее нагуливалось тепло.

Соседской псине Асте за хорошую службу прицепили на дверцу пружину, и ей там было хорошо — в обитой войлоком конуре. В дверце выпилили окошко для обзора и приделали туда стекло. И хитрюга Аста сама научилась оттягивать дверцу лапой.

К середине зимы надолго прояснилось, забылась озерная вода — там была снежная равнина. Сумерки надвигались рано; вскоре после прихода Мальчика морозная дымка скрадывала лес, и деревья сливались в темную полосу частокола с зубчиками верхушек; снежная гладь озера за забором тускнела, Бобка терял ориентиры прорубей и тропинок, взгляд его вяз и тонул там, и от слабости голодного ожидания он обычно задремывал — до наступления темноты. Просыпался с приходом Хозяина, подрагивал, ждал, когда принесут горячую похлебку с костями, от которой становилось тепло, бодро, иногда даже жарко. Хотя вскоре он остывал до прежнего равновесно-зябкого состояния, чтобы не отдавать много тепла морозу.

Ночи были долгими, хрусткими и прозрачными от неподвижной стужи; луна с вечера путалась в печных дымах, а к полуночи застывала четко и яростно, как напоминание о чужом, грозном, неизведанном мире, который она зрит одновременно. Бобка чуял, как огромно-одинокий светящийся глаз завораживает собой стайные полчища зверья, которого он не видел, но знал, что оно существует — может, сразу за сплошным частоколом леса, — знал настороженной шкурой и безотчетной памятью нюха, и лучше бы убрался с неба этот сосредоточенный зритель всеобщего плача, рыка и воя. Подолгу, не мигая, Бобка следил за ночным светилом, подавляя наваждение, напуганно, злобно повывал, с затихающим ворчанием закрывал глаза — но там, в безопасной тьме зрения, луна вдруг превращалась в жгуче-черный круг — как отверстие в логове, — и неясный свирепый оскал мерещился изнутри. Все телесное тепло на миг покидало Бобку.