Антон Чехов - ПОЛНОЕ СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИЙ И ПИСЕМ

• Название: ПОЛНОЕ СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИЙ И ПИСЕМ
• Автор: Антон Чехов
• Жанр: Книги

---

* Изменено. Разговоры эти

За ширмами прощались.

– [Да] Выписывайся поскорее! Дома-то все лучше.

– Да как же можно! Одно слово - дома! Опять и мальчишки у нас, сама знаешь, Гриша в лавку уйдет, они балуются, не работают. Беспременно проситься стану.

– Прощай, Зинушка!

– Прощай, тетушка!

Минут десять и в коридоре и в палате было тихо. Жена портного убаюкивала девочку, Елена Ивановна дремала, закрыв глаза. И вдруг среди этой тишины она уловила звуки, которые [с]охватили ее [за сердце] до боли острым, почти невыносимым чувством счастья: по длинному коридору кто-то шел мягкими медленными шагами. Елена Ивановна приподнялась на кровати, коричневые глаза ее засияли, по худому нежному лицу разлился горячий румянец.

– Палата [№ 17] номер семнадцатый? - спросил тихий голос.

– Самая последняя направо.

В комнату вошел высокий господин в черном длинном сюртуке и в pince-nez, красивый, бледный, с[о странно неподходящими для такого визита] печальными усталыми глазами.

– Сережа! - сказала Елена Ивановна задыхающимся голосом. *Она засмеялась, и в то же время глаза ее заблестели от слез[ами]. Она взяла его руку и потянула к себе доверчивым любящим движением, ожидая, что он поцелу[я]ет ее. [Гость отвел ее руку и опустился на стул.]

____________________

* Абзац помечен Чеховым.

– Нет, Лелик, я не могу, тут чужие! - сказал он мягко, [но решительно,] и его печальные глаза без слов попросили у нее извинения за этот отказ. - Ну, что же, как ты себя чувствуешь?

– Сережа, посмотри ее! Ма-аленькая! Посмотри, она там спит. Ах, Сережа, Сережа! Как много надо бы сказать тебе!..

Он подошел к маленькой кроватке, поднял полог и все с тем же печальным выражением долго смотрел на маленькое серьезно-спокойное личико, повязанное белым платочком и от этого казавшееся совсем стареньким. Что думал он - неизвестно! Елена Ивановна с кровати тоже смотрела на ребенка, но ее глаза сияли одной только ясной радостью. Потом он опустил полог и сел на стул около кровати. [Он сидел в позе усталого человека, подперев голову рукой.]

– Что же, Лелик, ты очень страдала?

– Представь, Сережа, не очень, - с оживлением заговорила Елена Ивановна, - я не поверила, когда все кончилось, все время можно было терпеть… И потом все это произошло так быстро!

– Да, разумеется! Рассказы об этих муках преувеличены. Нормальные женщины почти не страдают.

Елена Ивановна посмотрела на него пристальным, слегка потухшим взглядом и опустила глаза. Она много готова была перенести для ребенка и действительно ожидала худшего [чем это было на самом деле], но слова Сергея [задели ее] почему-то не понравились ей.

Помолчали.

– Сережа, а как мы ее назовем? Что ты так смотришь на меня? [- перебила она себя.]

– Ничего.

Елена Ивановна была хороша и миловидна в эту минуту; глаза ее, щеки, рот - все горело возбуждением, [точно] какой-то внутренний огонь зажегся за этим лицом и освещал его своим светом. Но он своим мужским взглядом [видел] уже приметил ту перемену, [котор]какую налагают на женщину первые роды: [что-то] молодое, чувственно[е]-задорное исчезло с[о знакомого] ее милого лица, [и] появилось взамен этого [нечто] что-то новое, духовное, что в эту минуту красило лицо, но в то же время и старило его.

Елена Ивановна почувствовала значение этого взгляда.

– Нет, скажи мне, отчего ты так странно посмотрел на меня? - покраснев, повторила она*.

____________________

* Изменено: повторяла она покраснев

– Я сказал, что ничего, и оставим это.

Они опять замолчали, но на этот раз в молчанье почувствовалось что-то жесткое, недоброе, точно замолчали они для того, чтобы не сказать друг другу неприятного.

– Что же, скоро домой? - начал он. - Здесь так неприятно, точно в тюрьме. И потом, отчего ты не одна?

– Нет, уверяю тебя, Сережа, здесь хорошо. Так все внимательны, добры, и за нее я спокойна. А соседка мне нисколько не мешает, она такая интересная, типичная!

– Ну, меня бы это страшно стесняло… [на твоем месте. Мне и теперь неприятно.]

– Отчего? Она очень славная, так мучилась, бедная? Ребенок вдвое больше нашей, зовут ее Лелей. А как же мы нашу назовем, Сережа?

– Да не все ли равно?

Елена Р1вановна мечтательно посмотрела на маленькую кроватку. Тут, за белым пологом лежало [то] существо, которое пробуждало в ней какие-то новые надежды, новые ожидания; и от этих ожиданий жизнь, начавшая одно время казаться ей изжитой, слишком понятной, состоящей из отдельных мелочей, - опять стала представляться загадочной, цельной, новой - одним словом, такой, какой она всегда кажется в своем начале.

– Ты будешь ее любить, - тихонько сказала она, и нельзя было понять, задавала ли она вопрос или просто мечтала вслух.

– Я вообще люблю детей, - ответил он, - что за несправедливость любить своих детей больше чужих.

Елене Ивановне хотелось сказать, что тогда и любовь к взрослому - несправедливость; [но это возражение замерло в ней;] несколько минут она смотрела на его бледное лицо с устало прищуренными глазами, стараясь видом этого дорогого лица усмирить протест в своей душе; она знала, что для этого ей нужно было посмотреть на его висок с вьющимися седеющими волосами, почему-то этот висок всегда вызывал в ней особенную любовь и жалость.

– Ты устал, Сережа? - спросила она[, а глаза ее договорили остальное, что пряталось в душе].

– Да… впрочем, я как-то привык к усталости; и больше физической усталости меня тяготит этот недостаток свободы, эта необходимость делать не то, что хочется.

Елена Ивановна подавила вздох и слегка отвернулась.

– В университете опять неспокойно, - заговорил он. - Наше положение самое дурацкое, пока ничего не выяснилось, мы, разумеется, читаем, а уже начинаются враждебные взгляды, свистки…

Елена Ивановна [оторвалась от своих мыслей,] посмотрела на него, стараясь проникнуть в настоящий, не внешний смысл его слов и, точно проснувшись, переспросила:

– Что ты сказал? Ах, да, об университете! Расскажи, пожалуйста, что у вас там?

[И разговор перешел на общие темы.]

Часы в коридоре гулко пробили пять.

– Ну, Лелик, я должен идти, надо пообедать, потом заседание. И завтра я прийти не могу.

Она испуганно смотрела на его протянутую к ней руку, не веря, что он уже прощается.

– Разве нельзя еще немного? - слабым голосом произнесла она.

– Не могу, Лелик, ты же знаешь… - Он наклонился и поцеловал ее в лоб. Потом подошел к маленькой кроватке и, подняв полог, опять молча посмотрел на маленькое пушистое личико. И затем так просто, как будто тут не было ничего особенного, он взял шляпу и вышел…

После его ухода Елена Ивановна несколько минут лежала неподвижно. В ее счастливой ясной душе что-то смутилось, точно в спокойную воду пруда бросили камень, и по ней заходили, разбегаясь, волны… [Такие же неспокойные волны задрожали в ней…] Стемнело, в коридоре уже зажгли лампы, а в палате № 17 было полутемно. Жена портного тихонько напевала:

Тебя серенький волчок,

Он ухватит за бочок.

Откуда-то доносился [звонкий] звук перемываемой металлической посуды, сквозь который прорывались голоса и смех. Дневная жизнь в палате и коридоре кончалась, вечерняя еще не началась. А в этом затишье, которое приносят с собою сумерки, всегда сильнее говорят темные мысли…

«Полосатка» Феня внесла лампу и в другой руке поднос с чайниками.

– Чайку вам испить, - сказала она, расплываясь в своей обычной праздничной улыбке.

– Вот, Феня, это отлично, что вы принесли чай, - сказала Елена Ивановна, радуясь свету, от которого мгновенно стало светло и на душе.

– Спит? - спросила Феня[, у которой твердо установился шаблон разговора с матерями].

– Да, Феня, и давно уже, с половины второго, - ответила Елена Ивановна, принимаясь за кружку с молоком[, которую Феня поставила ей на грудь], - я уж соскучилась даже.

– Придеть время - и встанеть, - поддерживала разговор Феня.

– Твоя-то хошь время знает, - заговорила жена портного, говорившая ты всем в палате, начиная с докторов и кончая полосатками, а моей только и дела что [на сиське висеть] сосет… Что, Феня, матушка, чайку-то даешь?

– Сию минутую.

Феня приняла кружку у Елены Ивановны и, налив ей ча[й]ю, ушла за ширмы.

– Што это дохтурши сегодня не было? - спросила у ней Тимофеева.

– В п е р ц и о н н о й были, женщине одной там руку резали.

– Ах ты, страсти! Уж операции эти - беда одна!

– Так что же! Порежут это, а потом и заживеть, - объясняла Феня, воспитанная в духе уважения к хирургии.

– Заживет! Моя знакомая одна от операции в сырую землю пошла. Не спите? - обратилась она к Елене Ивановне.

– Нет, нет! *Елена Ивановна протянулась под полотняной свежей холодящей простыней и, сознавая снова всю полноту и ясность своего счастья, своего вновь пришедшего в равновесие настроения, приготовилась слушать рассказы Тимофеевой. Не все ли равно, что та станет говорить? Елена Ивановна будет слушать, изредка вставляя вопросы, будет смотреть на белый потолок, на ясный круг [на нем] от лампы, на маленькие кроватки под белыми пологами. Может быть, будет слушать, а, может быть, просто помечтает [под монотонные рассказы], и мечты эти будут неопределенные, глупые, детские, вроде того, что у девочки черные глазки[, и, верно, ей пойдет красный капор]…