Борис Парамонов - Русские Вопросы 1997-2005 (Программа радио Свобода)

• Название: Русские Вопросы 1997-2005 (Программа радио Свобода)
• Автор: Борис Парамонов
• Жанр: Публицистика

---

Вот пример разговоров матери рассказчика, называемой повсюду маман. Началась война с Японией, и маман за чаепитием говорит знакомой, уезжающей на войну медсестрой: "Завоюете их, и тогда у нас чай будет дешев".

Потом, когда японцы победили, та же тема обретает вариант:

– Надо больше есть риса, - говорила теперь за обедом маман,- и тогда будешь сильным. Японцы едят один рис - и смотри, как они побеждают нас.

Или:

Кондратьева, вскочив с качалки, побежала к нам. Мы похвалили садик и взошли с ней на верандочку. Там я увидел книгу с надписями на полях - "Как для кого!" - было написано химическим карандашом и смочено. - "Ого!" - "Так говорил, - прочла маман заглавие, - Заратустра". - Это муж читает и свои заметки делает, - сказала нам Кондратьева. Пришел Андрей и показал мне змея, на котором был наклеен Эдуард УII в шотландской юбочке.

Это не разоблачение мещанства, это ностальгия - и очень тонкая проза, этакий Марсель Пруст - не менее, а по-своему искусный, немногословный. И еще: это мир глазами ребенка, выходящего из квартиры не далее своего реального училища или городского провинциального парка. А город даже не губернский, а уездный - но с налетом некоторой европейскости: Двинск, ныне Даугавпилс, и эти уездные русские немцы и поляки тоже работают на тот же образ одомашненного мира. Европа - это не Гете и Кант, а содержательница колбасной мадам Штраус, нечаянно убитая упавшим на нее окороком, и ее любовник капельмейстер Шмидт, идущий за гробом в задних рядах процессии, потому что он не родственник и люди соблюдают приличия.

Мир Добычина - это проза, но проза культуры.

Мотивировка описываемого возрастом рассказчика-ребенка создает массу тонких эффектов в "Городе Эн". Церковь дается, как в толстовском "Воскресении": "От окон тянулись лучи, пыль вертелась на них. Время ползло еле-еле. Наконец Головнев вышел с чайником из алтаря и отправился за кипятком для причастия". Но ребенок не столь и простодушен, как кажется, вернее, он усложняется по мере повествования. Это роман о становлении критического сознания в сознании младенческо-конформистском: дети ведь всегда конформисты. Герою-рассказчику нравится все: и книжка про Маугли, и ангел на картинке, но больше всего ему нравятся Чичиков с Маниловым и их дружба.

Я пожал Сержу руку: - Мы с тобой - как Манилов и Чичиков. - Он не читал про них. Я рассказал ему, как они подружились и как им хотелось жить вместе и вдвоем заниматься науками. Серж открыл шкаф и достал свои книги. - Вот Дон Кихот, - показал мне Серж,- он был дурак.

"Город Эн" описывает главный сюжет жизни Добычина - его тихий бунт против канона и нормы. Можно сказать - христианский бунт. Добычин в сущности - христоподобная фигура, и христианский миф у него приобретает те же бытовые черты среднебуржуазного детства:

В субботу, перед пасхой, когда куличи были уже в духовке и пеклись, маман закрылась со мной в спальне и, усевшись на кровать, читала мне Евангелие. "Любимый ученик" в особенности интересовал меня. Я представлял его себе в пальтишке с золотыми пуговицами, посвистывающим и с вербочкой в руке.

Любимый ученик Христа - это Иоанн, возлежавший на персях Учителя. Все сюжетное пространство романа - поиск героем такого любимого ученика, хотя ему кажется, что он влюблен в девочку Тусю, переименованную им в Натали. В романе очень искусно проведен мотив слабых глаз героя, когда чуть ли не на последней странице выясняется, что он близорук: надев очки, он увидел мир по-другому. Последние слова романа:

Вечером, когда стало темно, я увидел, что звезд очень много и что у них есть лучи. Я стал думать о том, что до этого все, что я видел, я видел неправильно. Мне интересно бы было увидеть теперь Натали и узнать, какова она. Но Натали далеко была. Лето она в этом году проводила в Одессе.

Некоторые полагают, что эта концовка - ироническая, двусмысленная: звездные лучи - свет давно погасших звезд, а Натали, увиденная как следует, предстанет скорей всего той самой бабищей ражей из Сологуба. Туся она будет, а не Натали. Но я бы не стал называть "Город Эн" вариацией на тему "Тьмы низких истин нам дороже Нас возвышающий обман". Город Эн - это не тот город, о котором идет повествование, но и не лучший мир, и не миф о лучшем мире, это альтернативное бытие, предстающее - литературой. Это роман о становлении писателя, портрет художника в юности, и вот тут действительно уже есть сходство с Джойсом.

Когда Добычина прорабатывали в марте 36-го года, речь шла исключительно о романе "Город Эн" - тогдашней новинке. Добычинские рассказы советского цикла не упоминались, а оттуда можно было бы, не особенно даже напрягаясь, извлечь антисоветскую сатиру, которая часто проходила в тогдашней литературе под маркой разоблачения мещанства. Между тем сатиры у Добычина, можно сказать, нет - есть очень тонкий прием любования и жалости под личиной как бы издевки. Ирония и жалость, по известному рецепту. Здесь он следовал советам и практике Чехова, писавшего, что, желая эмоционально завладеть читателем, не нужно пытаться его разжалобить, описывая горе, не нужно плакать самому. Когда Добычин пишет: "Штаб-капитанша Чигильдеева жила над нами в мезонине, и в конце зимы мы познакомились с ней, чтобы ездить на одном извозчике на кладбище", - это указание не на скупость, а на бедность двух женщин, потерявших мужей, но старающихся не опуститься, делать все как положено. У настоящего читателя именно такие фразы способны вызвать слезу. Единственное отличие советских рассказов Добычина от "Города Эн" в том, что благородная бедность в первых требует еще больших усилий и не всегда удается благородство сохранить.

Современный критик, обсуждая проблему сатиры у Добычина, пишет:

Рутинным в ней (прозе Добычина) изображено само по себе человеческое существование, и революция еще в большей степени, чем обыденная жизнь, обнажает незыблемую шаблонность человеческих реакций и мотивов поведения, ничьего ума особенно не преображая... Чем ярче бытовая клавиатура добычинских сюжетов, тем осторожнее приходится говорить о каких-либо запечатленных в них исторических сдвигах, об обличительных или сатирических интенциях писателя.

И еще очень важное у того же критика (это Андрей Арьев):

..."провинция" у Л. Добычина уже и есть "модель мира", не менее репрезентативная в художественном смысле, чем какая-либо иная. Не потому, что "свет мира" исходит из нее. Но потому что сам мир онтологически, сущностно "провинциален"... "Город Эн" - это гиперпровинциальное озарение русской прозы ХХ века... Человек - и есть "мещанин" и "звучит гордо".

Как сказано в одном старом русском романе: правильная мысль, моя мысль. Вопрос: почему этого не мог понять высококультурный человек, обладавший к тому же серьезной философской культурой, знаток всяческих темных немцев, - Н. Я. Берковский? Вот это и есть подлинный и стоящий обсуждения сюжет, связанный с Добычиным: сам-то Добычин ныне бесспорен.

Несомненно, выступление Берковского против Добычина было серьезной этической ошибкой, тем более, что, по словам Каверина, никто его выступать и не принуждал. Получается, что Берковский был уверен в своей правоте, а о последствиях своего выступления для Добычина не подумал - потому что не хотел думать о плохом.

Похоже, что Берковский был человек бойцовского темперамента. Ему мало было академической деятельности, к которой он прошел серьезную подготовку в аспирантуре у Жирмунского. Он был в двадцатых годах очень активным литературным критиком, тогдашние его статьи собраны в книге "Текущая литература". Это, бесспорно, значительная книга, блестящая демонстрация блестящего авторского дара. Этот тонкий интеллектуал был правоверным рапповцем - именно по темпераменту, а не по интеллекту. В последнем отношении он был неизмеримо выше своих сотоварищей, претендовавших на роль организаторов литературного процесса и проведения в нем марксистско-пролетарской линии.

Берковского отличало пристрастие к сильным выражениям; он, например, оскорбил на всю жизнь Каверина, сказав по поводу его романа "Скандалист": каждая эпоха оставляет свой помет в литературных произведениях, сейчас этот помет собрал Каверин. При этом сам роман он скорее хвалил. Или вот как он высказался о тогдашней звезде Леониде Леонове в связи с нашумевшим романом "Вор" - леоновский талант всячески при этом вознося:

Общественность, гигиена и эстетика все вместе требуют - перетряхнуть литературный гардероб, нужна баба Горпына, чтобы предать повешенью под чистым воздухом старые штаны Довгочхуна. ... Поэтому будем суровы к Леонову, мы должны его совратить с дохлого пути, в который он втоптался... Тряпичный морг - вот вывеска для наших романов, страдающих бедностью материала, отобщившихся от нашей "замечательной", как говорил Бухарин, жизни.

Винтажный кусок, драгоценная гемма двадцатых годов. Грубость Берковского - стилизованная, это прием, подражание зубодробительному стилю разносной так называемой марксистской критики. Мальчик из интеллигентной семьи, истомившись отличной учебой и примерным поведением, подражает дворовым хулиганам: известный комплекс. При этом мысль цитированной статьи (она называлась "Борьба за прозу") значительная: советская проза не должна ориентироваться на бытовой материал и сюжетные приемы старой литературы. Здесь Берковский готов согласиться с теоретиками ЛЕФа, видит частичную правду в их установке на факт, то есть на новый материал новой революционной действительности. Нужно выкинуть "падаль быта" - еще одно сильное и впечатляющее выражение. Ошибка лефов - они хотят писать плугом и пахать пером. Литературу нельзя лишать права эстетической трансформации ее предмета. Вопрос: как это сделать в новых условиях коммунистического строительства - чтобы и коммунистично было, и художественно. И Берковский делает поистине колоссальные усилия, стараясь найти соответствующий метод и приемы обучения ему пролетписателей, но дело у него зачастую сводится к азбуке. Не тяжело, а скорее смешно наблюдать, как этот эстет отмечает стилистические ошибки какого-нибудь Чумандрина или пытается отыскать эволюционную перспективу в литературно беспомощном фурмановском "Чапаеве". Бесплодные усилия любви, некоторым образом. Но вот он обнаруживает подлинную свою любовь. Его статья "О прозе Мандельштама" - вне всякого сомнения, критическая классика.