Кен Калфус - Наркомат просветления

• Название: Наркомат просветления
• Автор: Кен Калфус
• Издательство: Эксмо
• Жанр: Современная проза
• Год: 2007
• ISBN: 5-699-20045-2

Россия, 1910 год. Лев Николаевич Толстой, властитель дум человечества, умирает в доме начальника станции Астапово, а на вокзале собралась не виданная прежде в этой глухомани толпа. Родственники графа, журналисты и кинорепортеры всего мира, паломники, ученики, революционеры, духовидцы, прихлебатели… Среди них — юный кинематографист Николай Грибшин, который начинает понимать, что кинокамерой можно пользоваться как политическим орудием; профессор Воробьев и его зловещий сундук, в котором хранятся ключи к будущим религиям; рыжебородый революционер Иванов, только что закончивший книгу «Материализм и эмпириокритицизм»; и таинственный кавказец, ускользнувший из сибирской ссылки. Именно его радикальным планам исторического переустройства империи суждено осуществиться самым кровавым манером…

Историческая фантазия Кена Калфуса «Наркомат Просветления» — гипнотический роман идей и страстей, связывающий трагедию и комедию русской революции с глобальной империей видимостей, захвативших наше воображение сегодня.

---

— Товарищ Астапов сообщил мне, что, увы, нашему любимому вождю осталось жить не более двух или трех дней, — сказал Сталин.

— Это смешно, — отозвался Воробьев, едва ли не плюясь. — Он может протянуть в таком растительном состоянии недели и даже месяцы. Ну и что? Это не жизнь, не то, что он сам назвал бы жизнью. Вот Ильич, — Воробьев показал на середину комнаты, на воображаемую тень вождя, — но он больше не может ни писать, ни спорить, ни, в его состоянии, приносить пользу революции.

— Возможно, я не так понял, — сказал Астапов. — Вы сказали, что у нас есть два или три дня…

— А! — перебил его Воробьев, пронзив указательным пальцем воздух — это движение было неосторожно направлено в сторону Сталина. — Два или три дня… Да, это срок, который учитывает загустевание тромбоцитов, падение электрического сопротивления поверхностных мембран клеток живой ткани, ощелачивание телесных жидкостей объекта. У нас пока есть надежда — в старичке еще тлеет искорка жизни, и эту искорку я предлагаю поймать и сохранить! Но только в том случае, если мы начнем действовать немедленно. Завтра же, а лучше — сегодня.

Сталин тихо застонал и жадно взглянул в направлении кухни.

— Товарищи, не желаете ли вместе со мной покушать грибного супа?

Ни Астапов, ни Воробьев не ответили. Астапов только начинал понимать.

— Послушайте, товарищ профессор, извините меня, я простой человек и не понимаю вас. Мой обед почти готов. Нам надо знать, что потребуется, чтобы забальзамировать тело Ильича после смерти, если ЦК сочтет это нужным. Товарищ Астапов утверждает, что вы специалист и можете сказать нам, что надо делать.

Воробьев грохнул кулаком по столу, так что сталинские тарелки задребезжали.

— Я же вам уже сказал! Забальзамировав Ильича после смерти, вы получите протухший труп!

Воздух в комнате словно запылал, обжигая легкие Астапова, опаляя губы и глаза. Ноздри наполнились запахом вареных грибов. Но слова Воробьева его не удивили. Он, должно быть, предчувствовал их уже в Харькове, а может быть, еще гораздо раньше — в вагоне первого класса, покидающем Тулу.

Глаза Сталина заблестели, как крупицы кварца в цементе.

— Я приготовил двенадцать литров консервирующего раствора, — сказал Воробьев. — Его следует постепенно ввести в артерии пациента, пока сердце еще бьется и капилляры сохраняют упругость и проницаемость. Это мое новейшее открытие — тогда Ильич будет в сохранности через год, через сто лет, даже через тысячу. Но процесс надо начать сегодня, в крайнем случае — в течение двух дней.

Астапов закрыл глаза, словно надеялся прекратить стук в висках. Когда глаза вновь открылись, он увидел Сталина, который опять едва заметно покачивал головой.

Он почти не спал ночь. Он лежал на спине, на этот раз не куря, как… скажем, как человек, который находится в состоянии, отличном от живого. Решительный шаг он совершил уже очень давно — вскочил на ступеньку летящего на всех парах, адски дымящего, дребезжащего стеклами паровоза истории. Всю зимнюю ночь он страдал от видений — человекообразные тени входили в его комнату, шаркали мимо кровати, лиц их нельзя было разобрать, но глаза горели удивлением. В отдалении звучал военный марш. Холодно. Сквозь годы из далекого прошлого донесся до него запах химического состава, применяемого для выделки тканей.

За несколько часов до рассвета он заметил фигуру, что стояла у изножья кровати и глядела на него с чрезвычайной суровостью. Человек был одет в военный китель без знаков различия. Астапов не мог бы сказать, как долго человек там стоит.

— Гробница… — пробормотал пришедший.

— Гробницей будет служить хрустальный саркофаг, — прошептал Астапов, не в силах шевельнуться. — Пятигранный ящик из стекла, тонированного антисептическим, научным зеленоватым оттенком. Гробницу будут поддерживать бронзовые колонны классической формы. Тело будет покоиться на приподнятом ложе, в удобной домашней одежде, контрастирующей с роскошью ложа. Словно он задремал, читая. Тусклый, сходящийся луч света будет падать на его тело, не задевая прочих частей гробницы, так что посетители будут идти в почти полной темноте. Словно единственным источником света служит само тело. Записанная музыка, звучащая в помещении, сочиненная специально для этой цели, должна по государственному указу стать канонической; ее будут играть на всех государственных мероприятиях и празднествах. Каждый день к гробнице будет возлагаться свежий букет роз — это должна делать девушка незапятнанного рабоче-крестьянского происхождения, чья девственность удостоверена врачами.

— Мавзолей…

— Мавзолей будет сначала деревянный, затем мы воздвигнем каменный, — выпевал Астапов. — Красный гранит и порфир — символы коммунизма, черный лабрадорит — знак нашей вечной скорби. Камень привезут из карьеров всех стран мира, где есть действующие, легально или нелегально, Коммунистические партии. В СССР карьер, из которого взят камень для Мавзолея, будет объявлен национальным памятником. Мавзолей будет иметь идеальные геометрические пропорции — усеченная пирамида, размеры которой основаны на простых числах, числе пи, вычисленном с точностью до тысяча девятьсот семнадцатого знака после запятой, и метрическом объеме черепа Ильича.

— Место…

— Красная площадь. У Кремлевской стены, возле Лобного места. Все официальные делегации и демонстрации будут проходить мимо трибуны, расположенной на крыше Мавзолея, где выстроятся вожди Партии в соответствии с важностью их партийных должностей. Другого движения транспорта на площади не будет. У почетного караула, назначаемого из числа героев войны, будет своя собственная форма, строевые учения и знаки отличия. Избранные рабочие и партийные активисты получат почетное право пройти через Мавзолей, чтобы отдать почести Ильичу; они будут ждать в очереди, которая растянется на десять или двенадцать часов. Это будет самый памятный день их жизни.

— Улицы…

— Будут названы в его честь. И города тоже. В каждой области будет город, названный его именем. Старая столица тоже будет переименована в его честь. День его смерти будет объявлен государственным праздником; дети, рожденные в этот день, получат его имя и будут известны как «дети Ильича». Его изображение будет запечатлено на пепельницах, чашках, тарелках, коврах, полотенцах, сигаретных пачках, лопатах, выдаваемых политзаключенным, на мыле, школьных портфелях, пеналах, платках, шапках, лозунгах, горных пиках, радиоприемниках, колыбелях, циферблатах часов, ружейных ложах, деках скрипок, бумажных деньгах и продуктовых карточках, на эмали и фарфоре, на корпусах кораблей и фюзеляжах самолетов. Песни будут прославлять его любовь к природе.

— А кто же понесет истину Ильича в массы?

— Если Ильич дерево, то он — огонь. Если Ильич нож, то он — разрез. Он — бумага, на которой высыхают чернила, молот, ищущий наковальню, пуля в полете, поцелуй. Он — завершенное намерение.

После этого, под взглядом фигуры, Астапов провалился в глубокий сон и не просыпался до рассвета.

Никто не приходил в Большой дом в этот день — болезненно сухой, безоблачный понедельник, когда лед был везде и повсюду, и казалось, что сам воздух состоит изо льда и дышать им невозможно. В других домах что-то происходило, их трубы яростно дымили. Сборища. Совращения. Заговоры. Сталин что-то затеял. Он опаснее, когда не на виду.

А потом, ближе к вечеру, из лесу вышла процессия, словно с похорон. Крупская, подглядывая из-за занавесей, видела, как они проламывают сапогами наст перед домом: этот харьковский доктор, мальчишка Грибшин, называющий себя Астаповым, и самым последним — Сталин. Мальчишка и доктор тащили большой черный сундук. Сталин следовал за ними на расстоянии, едва поспевая.

Она позвала профессора Кожевникова, хоть и не доверяла ему более.

Грузно сошла вниз, чтобы встретить их в прихожей и загородить им путь. Трое гостей встали в середине комнаты, задержанные ее присутствием. Какое-то время все молчали, потом Сталин бросился на нее и поцеловал в щеку, которую в этом столетии ни разу не пудрили и не румянили. Ее парализовало, словно от яда. Сталин вскричал:

— Добрый день, Надежда Константиновна!

Крупская сверлила взглядом сундук, зная, что в нем содержится орудие какого-нибудь нового предательства. У нее мутилось в голове от горя, недосыпа и ненависти к Сталину, и она решила, что сундук пустой. Она заподозрила, что Сталин, этот кавказский бандит, задумал похитить ее мужа.

Прибыл, не торопясь, Кожевников.

— Товарищи, я вас ждал, — воскликнул он.

Мужчины плотной цепочкой поднялись на второй этаж, неся сундук — в комнате пел свою шипящую песнь кислородный аппарат, и Астапову показалось, что он различает особый сладковатый запах. Ильич не спал, как обычно, и на лице у него была та же жуткая гримаса, как в тот день, когда Астапов и Воробьев прибыли из Харькова. Он активно ощупывал взглядом пришедших, но не похоже было, что он их узнал. Астапов почти не в силах был вынести новой приметы того, что состояние Ильича опять ухудшилось. Теперь Астапов ощутил испуг — только теперь? Он попытался стряхнуть с себя сантименты, но из мира исчезла железная воля Ильича, основанная на знании законов истории, и Земля словно сошла со своей оси. Воробьев холодно улыбался пациенту.