Александр Алейник - Апология

• Название: Апология
• Автор: Александр Алейник
• Жанр: Поэзия

Собрание стихотворений и поэм Александра Алейника «Апология» включает в себя подборки из шести книг, писавшихся в общей сложности около 25 лет.

---

17 марта 96

БАШНЯ

Я в Вавилоне. Я не говорю по-вавилонски.
Мне действуют на нервы мотоциклы
и, иногда, слова на языке, который я пока не понимаю.
Но я уверен в том, что говорят
здесь как везде: о пустяках пустое,
и сами это знают. Посмотри
как суетно они спешат
сказать друг другу что-то. Эта спешка
не скорость выдаёт прозрений,
а глупость их, что требует поддержки
самой себя в огласке голосов.
Но может быть они спешат,
своей печали заглушить сурдину —
острожный голос в собственной душе,
что никогда не выйдет на свободу.
Здесь множество каменотёсов. Камни
всего в империи ценней,
хотя их много, лишь песка здесь больше.
Я наблюдаю тысячи машин
всё время их везущих к Башне.
«Всё время» значит здесь «всё время»:
сейчас и тыщи лет назад,
меняются лишь средства перевозки.
Здесь миллионы пристальных солдат,
следящих за передвиженьем камня,
за тем, чтобы его потоки
не оскудели, не остановились,
чтоб двигались, как должно им, по плану,
чтоб камни не разбились друг о друга
не запрудили каменных дорог.
Повсюду вьётся каменная пыль
и покрывает лица и предметы
налётом серым, как бы ставя знак,
знак общий равенства всему и всем пред камнем.
Я понимаю, что мои слова
неясно отражают наблюденья,
я уточню: пред камнем как основой
и матерьялом возведенья Башни,
здесь все беспрекословно служат ей
как цели и как смыслу бытия,
как оправданью каждого рожденья.
Когда её построят, через Башню
на небо мы взберёмся и увидим
его в алмазах, посредине — Бога,
и он ответит нам за все мученья,
по крайней мере, так я понял
из выражений лиц и взмахов рук,
ему грозящих. Каменные стеллы
изображают ясно: он смущён,
напуган, жалок и противен.
Я думаю, об этом говорят
глашатаи, солдаты, стража,
десятники и сотники, когда
ко ртам подносят рупора и повторяют
одни и те же непонятные слова.
Зачем его увидим? Что с ним будем делать?
Ему не оправдаться перед нами
за каждую загубленную жизнь,
вмурованную в построенье Башни.
Наверное его заставят строить Башню.
Наш повелитель знает, как заставить
кого угодно делать что угодно.
Есть способы, но страшно говорить
о них, или вообразить их примененье.
В вечерних, утренних, дневных известьях
нам сообщают состоянье Башни:
насколько выше поднялась она
и сколько именно мы уложили блоков,
какой по счёту ярус возвели
и кто сегодня ближе нас всех к небу.
У дикторов здесь голоса из камня,
за их плечами — каменный чертёж:
врезающийся в небо конус.

В таких делах победа — в прилежаньи…

ноябрь 90 г.

БЕДНЫЙ ЙОРИК

Все небо белыми краями
звенит, исхожено моим
беспутным зреньем, с лунным камнем
меж звезд светящихся могил.

Там гамлетовский собеседник —
отрытый череп шутника,
лопатой выкинутый в сплетни
о том, кто был наверняка,

чему свидетельство вот эти
воронки глаз, нора ноздрей —
ходы прорытые по смерти
живым движением корней,

дождем, червями… рот оскален,
глумится над своей судьбой:
продрейфовать под парусами
висков по вечности самой.

Тиранит небо полнолунье,
алмазами блистает наст
и вещий ветер ровно дует,
не слишком огорчая нас.

7 февр. 96

x x x

Все волновало нежный ум, отщипывавший понемножку
от грозди виноградной шум — звездой мерцающую крошку,
зелененькую… плоть стихов жестка была и кисловата,
а мне-то думалось: готов служенью муз я, и услада
сближенья звуков и вещей в слияние, блаженство, в прелесть
скрепленных рифмами речей уже в душе моей пригрелись.

Всему виною «Беломор» и кофе черный с Пастернаком,
гормонов пылких перебор, производимый зодиаком,
таращившимся из окна на сгорбленного над тетрадкой
певца… и девочка одна, чей рот невыносимой складкой,
вздыхая рядом, посылал флюидов бешеные сонмы,
я ж — горделиво наблюдал томление ее и формы.

Так начинаются стихи. Откуда? кто их насылает?
неведомо… но вдруг с руки строка, как козочка, сбегает,
копытцами топча лужок линованый, черня бумагу,
и ты, мой маленький дружок, к второй испытывая тягу,
туда ж пускаешь попастись ее пугливую подружку…
насторожиться б, крикнуть «брысь!» опомниться… ан что-то кружит
уже перо: толчки, рывки, колдобины и зависанье,
и напряженное тоски в бумагу в буквах бормотанье.

Там щиплет нежную траву клюв грифельный — пускает стрелы
лук Аполлона, ясный звук вдруг входит в почерка пробелы
и ищет эха, новых слов, а те, — компании желая, —
так приобщают слух и кровь к досугам сладостным, марая
уже не, собственно, блокнот, в котором ночь за ночью тонет,
и ты — уже в длиннотах нот, а жизнь сама к стихам в наклоне.

Бегите причитаний муз! стремите, уши затыкая,
в иной какой-нибудь союз порывы юные, тикая
от сих опасных пропастей в мир прозаический, да ясный,
душемутительных страстей не станьте жертвой громогласной,
как я в те дни, не уцелев, и сунувшись по брови в давку
неясных смыслов, персть воздев с пером, стишков щипавшим травку,
и уклонившись страстных дев, меня, вострепетав, алкавших…

4 февр. 96

x x x

Я в городе пожарных лестниц,
горящих букв витрин, экранов,
полураздетых, сумрачных прелестниц,
шестнадцатиметровыми ногами
перебирающими в розоватом нимбе
над полчищами каменных стаканов,
воздвигнувшихся на гранитной рыбе,
захватанных распухшими руками
из неба в пестрой вермишели трубок,
горячечно пылающих ночами,
зовущих на покупку и поступок
светящейся субстанцией печали.

Шустрят огни, переливаясь в пене
сверкучих мыл, лосьонов и одежды,
витающие над толпой виденья
удачи, вожделения, надежды.
Под этим освещеньем Валтасара
стремится кровь раз семьдесят в минуту,
придти домой, зажечь огарок,
пролить в тетрадь чернильную цикуту.
Не побежишь в букеты фейерверка —
когда подумаешь: как жизнь мелькает,
а календарь чугунною шиберкой,
гремит и синим полымем сгорает.

7 февр. 96

x x x

Чем бы ты ни овладела, все одно, душа,
ты потом пускаешь в дело тихо, не спеша.
Все на песенки помелешь, милые другим.
Хорошо ли тебе в теле? вывертам твоим?

Я ведь слабая преграда, знаешь, что ленюсь
говорить тебе «не надо», понимаю грусть.
Что ж, кропай покуда вирши, бормочи свое:
пальцы гнутся… ручка пишет… милое житье…

7 февр. 96

x x x

Красивая девушка «звонит» и глупости мне говорит,
сосулька по жести долдонит, на мартовском солнце горит,
и я, запустивший бородку, стишки сочиняющий хлюст,
смотрю на сосульку-сиротку — кузину сверкающих люстр.

Мне нравится легкая тема ветвей за ослепшим стеклом —
цветенья и шелеста схема, согретая хилым теплом.
Уже ветерок нагловатый землицей сырою пропах —
сплошной животворной усладой у первой травы на губах.

15 февр. 96

x x x

Вот цветочек, никнущий в вазе,
наверно жалеет, что вышел в князи
из грязи.
Вот ворбейчик на солнце шалеет
в золотом желе и
клее.
Ветер порывами —
Цветаева воздуха рыпается
рыбой.

Приятный денек триннадцатое марта,
с крыш улетают спиральки пара
в Урарту.
Мы ли во времени? оно ли в нас?
Ботинок впечатывается в наст,
а нога не видна…

3 марта 96

СОНЕТЫ

I

Вам, наблюдатели неба — тихоголосые поэты,
друзья цифры 12,
делающей «на караул»
при обмороке луны,
я напомню вам,
что скрипки обернулись нежною трухой,
а трубы перестали блестеть
в мягких чехлах закулисной пыли,
сплющенное молоко звёзд
высохло в жёлтой ломкой бумаге,
и только живчик-Моцарт
корешком розового бука
щекотит треснувшую берцовую кость
безмятежной красавицы.

II

А если меня спросят, я отвечу:
больше всего на свете я любил
попасть под майский дождь в Москве,
там Пушкин
уставился на девушек цветущих:
к их влажной коже прилипают блузки,
уже прозрачные от капель отягчённых
им свойственным весною ароматом,
что делит с ними мокнущий бульвар,
и площадь грезит прелестью их тел,
и в смехе их — притворное смущенье,
туманящее бронзовый покой
внезапно заблестевшего поэта,
на них взирающего через ямы глаз…

III

Как спрыгивает кошка в два удара —
так сердце останавливает бег:
дверь вдруг захлопнулась и ключ в замке оставлен,
а человек ушёл из стен родных,
их интерьеры рушит кислород
и не работает система отопленья,
как прочие системы. Этот дом
так изветшал, что никому не нужен,
его уже ремонтом не поправишь
и не загонишь тленье внутрь.
Пора ему на слом, пора…
Его с землёй дня через два сровняют,
пустырь же, что остался от него,
украсит травяной ковёр.

IV

В чистом поле растёт не что селянин посеял,
в небе летит что угодно, но только не птица,
и не рыба плещет в полынных водах,
не Исус, так Варавва очаровывает Север,
и печально видеть, как портятся лица,
не от времени — а плодят уродов.
Странно, что Землю ещё населяют люди,
вроде делают много, чтоб исчезли,
непонятно грядущее: то ли будет,
то ли жизнь сложилась к его отмене, —
перед каждым словом щёлкает «если»,
как машинка для проверки денег
на фальшивость: что прикупишь на них, потом не надо
ни тебе самому, ни растущему чаду.

22 марта 96