Джон Чивер - Скандал в семействе Уопшотов

• Название: Скандал в семействе Уопшотов
• Автор: Джон Чивер
• Жанр: Проза

---

- Моя старшая дочь, - говорила какая-нибудь женщина, - родилась через два года после того, как Барри Фримен явился в своем обезьяньем наряде на танцы в рождественскую ночь.

Это был переломный момент в его жизни. Возможно, это послужило причиной того, что Барри так и не женился и вот теперь, в канун рождества, вернется в пустой дом.

Пение можно было услышать и в универсальном магазине Брайента ("Цены Вне Конкуренции"), где старая Люси Маркем разговаривала по телефону.

- У вас есть законсервированный "Принц Альберт" [название длиннополого сюртука особого покроя], мисс Маркем? - спросил детский голос.

- Да, милочка, - сказала мисс Маркем.

- А ну, сейчас же брось дурачить мисс Маркем! - приказала Алтеа Суини, телефонистка. - Не для того вам поставили телефон, чтобы дурачить людей, да еще в сочельник.

- Вмешиваться в частные телефонные разговоры незаконно, - сказал ребенок. - Я только спрашиваю мисс Маркем, есть ли у нее законсервированный "Принц Альберт".

- Да, милочка, - сказала мисс Маркем.

- Ну так выкиньте его, - сказал ребенок, давясь со смеха.

Алтеа переключила свое внимание на более интересный разговор восьмидесятипятицентовый вызов штата Нью-Джерси, сделанный из аптеки Прескота.

- Это я, мама, я, Долорес, - говорил незнакомый голос. - Это Долорес. Я в городке, который называется Сент-Ботолфс... Нет, я не пьяна, мама. Я не пьяна. Просто хотела поздравить тебя с рождеством, мама... Просто хотела поздравить тебя с рождеством. И дядю Пита и тетю Милдред тоже. Поздравляю всех вас с рождеством.

Она громко кричала.

- "...в праздник святого Стефана укутана снегом земля", - пели славильщики.

Однако голос Долорес, в котором звучало предвидение заправочных колонок и мотелей, автострад и открытых круглые сутки магазинов самообслуживания, больше говорил о будущем мира, чем пение на лугу.

Участники хора свернули на Бот-стрит, к дому Уильямсов. Они знали, что гостеприимства там не дождешься - не потому, что мистер Уильяме был скуп, а потому, что он-опасался, как бы подобное гостеприимство не отразилось на безупречной репутации банка, где он был президентом. Консерватор по натуре, он хранил у себя в кабинете фотографию Вудро Вильсона в рамке красного дерева, изготовленной из остатков старого стульчака. Его дочь, приехавшая домой из колледжа мисс Уинсор, и сын, вернувшийся на каникулы из школы святого Марка, стояли с отцом и матерью в дверях и кричали:

- Веселого рождества! Веселого рождества!

За Уильямсами жили Брэтлы, которые пригласили славильщиков зайти и выпить по чашке какао. Джек Брэтл женился на дочке Девенпортов из Травертина. Брак оказался неудачным, и, услышав от кого-то, что петрушка хорошее средство, возбуждающее половую активность, Джек посадил у себя в огороде десяток рядов петрушки. Как только петрушка выросла, на нее стали совершать набеги кролики; и, выйдя однажды ночью на огород с дробовиком, Джек смертельно ранил в живот рыбака-португальца по имени Мануэл Фада, который уже несколько лет был любовником его жены. Он предстал перед окружным судом по обвинению в непредумышленном убийстве и был оправдан, но его жена убежала с коммивояжером, торговавшим древесиной, и теперь Джек жил с матерью.

За домом Брэтла находился дом Даммеров, где славильщиков угостили вином из одуванчиков и сладким печеньем. Мистер Даммер, болезненный человек, иногда бравший заказы на шитье, был отцом восьми детей. Его высоченные сыновья и дочери выстроились в гостиной неопровержимым свидетельством его мощи. Миссис Даммер как будто опять была беременна, хотя едва ли можно было утверждать это с определенностью. В прихожей висела ее девичья фотография - на ней была изображена хорошенькая молодая женщина, стоящая рядом с чугунной ланью. Мистер Даммер подписал под фотографией: "Две красавицы". Выходя из дому на метель, славильщики кивком головы показывали друг другу на эту надпись.

Около Даммеров жили Бретейны, которые десять лет тому назад побывали в Европе, где купили маленькие вифлеемские ясли с младенцем Иисусом, служившие предметом всеобщего восхищения. Хейзл, единственная дочь Бретейнов, сидела в гостиной с мужем и детьми. Во время венчания Хейзл, когда мистер Эплгейт спросил, кто выдает девушку замуж, миссис Бретейн встала со скамьи и заявила:

- Я выдаю. Она моя, а не его. Я за ней ухаживала, когда она болела. Я шила ей платья. Я помогала ей готовить уроки. А он никогда ничего не делал. Она моя, и выдаю ее замуж только Я.

Этот необычный поступок как будто вовсе не помешал семейному счастью Хейзл. Муж ее выглядел человеком состоятельным, а дети были красивые и умели себя вести.

В нижнем конце улицы находился дом старой Гоноры Уопшот. Славильщики знали, что там их угостят ромом с сахаром и специями. В буран старый дом, где топились все печи и изо всех труб шел дым, казался чудесным созданием человеческих рук, уютным жилищем; этот дом был словно по кирпичику, комната за комнатой, создан воображением какого-нибудь бездомного художника или безнадежно одинокого матроса, который, с тяжелой от похмелья головой, ютился где-нибудь в меблированных комнатах. Мэгги, служанка, ввела пришедших в комнату и обнесла всех ромом. Гонора стояла в углу гостиной, старая дама в черном платье, обильно посыпанном не то мукой, не то тальком. Мистер Старджис взял на себя обязанности хозяина.

- Прочитайте нам стихотворение, Гонора, - попросил он.

Она отошла к роялю, оправила платье и начала:

Герольдами небес провозглашенный,

Кружится снег над голыми полями,

Как будто и не падая на землю;

И белизна воздушная укрыла

Холмы и рощи, небеса и реку,

Окутала и сад и дом на ферме...

[Ральф Уолдо Эмерсон (1803-1882), "Метель"]

Она прочла до конца, ни разу не сбившись, а потом все спели "Радость в мире". Это был любимый гимн миссис Коултер, и она прослезилась. События в Вифлееме казались ей не откровением, а утверждением того, что она всегда знала в глубине души, - удивительного многообразия жизни. Именно ради этого дома, ради этого общества, ради этой вьюжной ночи Он жил и умер. И как чудесно, думала миссис Коултер, что явление Спасителя осенило наш мир благодатью. Как чудесно, что она способна так радоваться этому! Когда гимн окончился, она утерла слезы и сказала Глории Пендлтон:

- Разве это не чудесно?

Мэгги снова наполнила стаканы. Все отказывались, все выпили и, выйдя снова в метель, подобно мистеру Джоуиту, почувствовали, что всюду, всюду вокруг них счастье.

Но по меньшей мере одно одинокое существо было в Сент-Ботолфсе, одинокое и таящееся от людей. Это был старый мистер Споффорд, который быстро, по-воровски, шел тропинкой к реке, неся какой-то таинственный мешок. Он жил бобылем на краю города, зарабатывая на существование починкой часов. Когда-то семья его жила в достатке, и он путешествовал и учился в колледже. Что же он нес к реке в сочельник, в эту невиданную метель? Вероятно, тут крылась какая-то тайна, он что-то хотел уничтожить; но какие документы могли храниться у одинокого старика и почему из всех ночей он выбрал именно эту, чтобы утопить свою тайну в реке?

Мешок, который он нес, был просто наволочкой, а в ней лежали девять живых котят. Они шевелились в мешке, громким мяуканьем требуя молока, их неуместная живучесть причиняла мистеру Споффорду мучения. Он пытался отдать их сначала мяснику, потом торговцу рыбой, мусорщику и аптекарю, по кому нужен в сочельник бесприютный котенок, а взять на себя заботу о девяти котятах он не мог. Ведь не его же вина, что старая кошка принесла потомство - поистине в этом не был виноват никто, - но, чем ближе к реке, тем тяжелее ощущал он бремя своей вины. Его терзало то, что он уничтожит заложенную в них жизненную силу, лишит их жизни. Считают, что животные не предчувствуют смерти; однако в наволочке шла отчаянная, полная тревоги борьба. И мистеру Споффорду было холодно.

Он был стар и ненавидел снег. С трудом продвигаясь к реке, он как бы видел в этой метели обреченность нашей планеты. Весна никогда не наступит. Долина Уэст-Ривер никогда больше не превратится в чашу, полную травы и фиалок. Сирень никогда вновь не зацветет. Глядя, как снег заметает поля, он всем своим существом знал, что цивилизация гибнет: Париж погребен под снегом, Большой канал [канал в Венеции] и Темза замерзли, Лондон покинут, и в пещерах на склоне Инсбрукских гор горстка уцелевших людей теснится у костра, сложенного из ножек стульев и столов. Жестокая, мучительная, совсем русская зима, думал он, гибель всякой надежды. Стужа уничтожила в нем радость, отвагу, все добрые чувства. Он пытался заглянуть на час вперед в будущее, представить себе мягкую оттепель, какой-нибудь милосердный юго-западный ветер - голубые струи реки, тюльпаны и гиацинты в цвету, огромные звезды весенней ночи, развешенные но небесному древу, - но вместо этого чувствовал во всем своем теле и в мучительном биении сердца только холод глетчера, холод ледникового периода.