Иван Чигринов - Плач перепелки

• Название: Плач перепелки
• Автор: Иван Чигринов
• Жанр: О войне
• Год: 1980

Иван Чигринов — известный белорусский прозаик, автор сборников повестей и рассказов, ряда романов. На русском языке издавались его книги «По своим следам» («Советский писатель», 1968) и «В тихом тумане» («Молодая гвардия», 1970).

Романы «Плач перепелки» и «Оправдание крови» — первые две части его трилогии о Великой Отечественной войне. События в них развертываются в небольшой лесной деревеньке. Автор правдиво и художественно ярко рисует начальные месяцы войны, мужество и стойкость советского народа в борьбе с фашистскими оккупантами.

За романы «Плач перепелки» и «Оправдание крови» Иван Чигринов Союзом писателей СССР и Главным политическим управлением Советской Армии и Военно-Морского Флота награжден серебряной медалью имени А. А. Фадеева.

---

Наконец Чубарь начал отступать: громко выругался самыми грязными словами, какие приходилось кому слышать, и захохотал. Давно уже, может, с того самого времени, как организовывали колхозы, не приходилось ему встречаться с таким делом.

— Ироды вы, ироды!.. — Женщина вдруг уронила на межу вилы, села на колючую стерню и заголосила, обхватив руками простоволосую голову. — А что ж мои дети есть будут?..

— Ты пойми, — начал выговаривать ей Чубарь, — нам солома нужна. — И для вящей убедительности указал на красноармейцев. — Им вот, для дела. Для Красной Армии.

Женщина не слушала его.

— А что ж это вы делаете?.. — не переставала причитать она.

Но голос ее постепенно слабел. Вскоре она уже только качалась из стороны в сторону да обиженно всхлипывала. К Чубарю подошел Шпакевич.

— Идем отсюда, — позвал он.

Бабий плач, наверное, услышали в деревне, по крайней мере в ближних дворах, так как возле изгороди появились люди, как и положено в военное время — подростки да бабы с мальцами. Молча, как зачарованные, наблюдали они за тем, что происходило на огороде, а в глазах, казалось, не было ни осуждения, ни сочувствия, одно любопытство. По другую сторону прясла тоже кто-то успел забежать. Чубарь узнал вскоре — то был хромой старик по фамилии Якушок, который имел привычку с утра до вечера сидеть на завалинке своей хаты и наблюдать за тем, что происходило на оживленной дороге. Каждый раз, когда веремейковскому председателю случалось ехать через Белую Глину в Крутогорье или обратно, они успевали перекинуться словом-другим. Старик тоже узнал теперь Чубаря, заискивающе, но как-то отчужденно заулыбался навстречу ему, до десен обнажая кривые зубы.

— А я думал, — начал он, шаря глазами по всем троим, — что это вы, может, с того самолета? Да, вижу, нет. Так это ж, кажись, вы, товарищ начальник? — Он снова остановил взгляд на Чубаре. — Значит, еще тут? А наш Калатоз в вакуацию подался. Еще на той неделе. И сельсоветский председатель поехал. Запрягли лучших коней и потарахтели куда-то за Беседь. Там же пока не страшно.

Чубарь спросил:

— Что это за баба у вас такая?

— Наша тут. Просто баба. Однако, как я погляжу, так может и кишки кому выпустить.

— Дура бешеная, — оглянулся Чубарь.

— Тут кто угодно ошалеть может, — засмеялся, видимо довольный воинственностью женщины, старик. — А зачем вам солома? — спросил он и сразу начал отвечать, будто самому себе: — Оно конечно, людям тоже поспать надо, а то возле Деряжни, даже если посидеть долго, задница отсыреет. — Он давал понять, что знает обо всем. — А солома горит. Во-о-он, видите, сколько горит ее"! — и показал рукой на пожар.

— Нам действительно очень нужна солома, — подошел к старику Шпакевич.

— Где ж ее взять теперь? В колхозе еще не начинали жатву. За деревней, правда, есть копны, даже обмолоченные, но это далеко. — Старик усмехнулся. — Одна Суклида вот управилась с жатвой. Так снопы и стоят в огороде, как чиряки на лбу, всем в глаза лезут.

— Немцы не пожалеют, — сказал еще не остывший Чубарь.

— А это поглядеть надо, — словно не поверил старик. — Она у нас баба такая, что и перед германцем с вилами постоять за себя сумеет. Свое отборонит и не отдаст кому не треба. А как же иначе? Детей полная хата, а мужика забрали по первой мобилизации, так…

— Но как же нам соломы раздобыть? — перебил старика озабоченный Шпакевич, которому не терпелось быстрее покончить с мостом.

— Так, может; коровник тогда раскрыть, раз треба? — подсказал Якушок. — А на что эта вам солома и в самом деле понадобилась?

— Мост ваш жечь будем, — признался Шпакевич.

— Так его лучше рвануть, — спокойно посоветовал старик.

— Не печет, дед, — засмеялся Холодилов.

— Машинка не работает?

— Не работает.

— Вишь ты! — покрутил головой Якушок.

— А может, у тебя прошлогодняя солома есть? — спросил Чубарь.

— Не-ет, — показал растопыренные ладони старик. — Спользовали в хозяйстве за зиму. Даже трухи не осталось. Корова ж, телка… — И будто спохватился, что заговорил не о том: — Мост, говорите, спалить собираетесь? Так палите его. Он нам тут, считай, и не нужен. Это если кому на машинах ездить, так другое дело. А нам… — Он махнул обеими руками, — Мы и так через Деряжню знаем где переехать…

— Ты вот что, дед, — не дал говорить старику Чубарь, — покажешь, где у вас солома в поле, и подводу найдешь, коня…

Старик растерянно оглянулся.

— Так я ж слаб, даже в колхозе не работал уже, а тут!..

— В колхозе не работал, — повысил голос Чубарь, — а нам помочь обязан!

— А если на меня заявят?

— Кто?

— Так мало ли кто! Людям же рот не закроешь. Скажут, помогал Красной Армии уничтожать мост, а немцы меня за то к стенке.

— Не волнуйся, — усмехнулся Чубарь, — скажешь, заставили. Я с тобой тоже пойду.

Наконец старик понял, что Чубарь от него не отступится, и понурил голову.

— Вы меня ведите тогда под ружьем по деревне, а? — сказал он. — Чтобы все видели.

Чубарь засмеялся.

— Ладно, старик, пойдешь под винтовкой, — сказал он Якушку и посмотрел па красноармейцев. — А вы мне сигнал подадите, если вдруг что случится.

— Наделали шуму, — почесал затылок Холодилов.

— Это все из-за твоей машинки, — сказал недовольно Шпакевич.

— Не подводила ж до сих пор…

Шпакевич поглядел на огород. Женщина по-прежнему сидела на стерне, но, кажется, не плакала. Шпакевичу стало жаль ее. Он подошел, сказал:

— Простите…

Тогда женщина подняла голову и снова начала плакать, навзрыд.

— Я знаю, что это не вы, — говорила она сквозь слезы. — Это тот, веремейковский. А вы такие же, как и мой. Мой тоже где-то вот так… воюет… а может, голову сложил… Нет, я на вас зла не держу. А тому веремейковскому…

Из Крутогорья немцы наступали по двум направлениям — вдоль железной дороги на Унечу и по большаку, что вел через местечко Бабиновичи до Поповой горы и дальше, огибая, таким образом, почти все лесное Забеседье. 24-й моторизованный корпус был повернут гитлеровским командованием с центрального направления и вместе со 2-й танковой группой брошен на разгром отходивших армий только что созданного Брянского фронта. Предполагалось в итоге укрепить живой силой и танковыми соединениями южные войска, которые должны были, по плану фюрера, решать теперь главную задачу в войне.

Хотя инициатива по-прежнему оставалась за фашистами, но темпы продвижения войск после жестоких боев на последнем оборонительном рубеже в Белоруссии стали чрезвычайно медленными: вместо тридцати километров, которые преодолевались раньше, теперь удавалось пройти за сутки не более шести-семи. По этой причине почти все деревни по левую сторону Беседи еще немало времени оставались незанятыми врагом даже после того, как начались бои на следующем оборонительном рубеже, пересекавшем большой тракт из Тулы на Орел.

… Когда наконец был подожжен на Деряжне у Белой Глины мост, красноармейцы 111-го полка 55-й дивизии Шпакевич и Холодилов, а вместе с ними и председатель веремейковского колхоза Чубарь направились за Беседь. Мост горел долго, и отблеск пожара светил им в спины все время, пока шли лугом вдоль реки.

Карты, по которой можно было бы ориентироваться, у красноармейцев не было, и дорогу приходилось расспрашивать.

К своим они вышли в расположение 284-й стрелковой дивизии, прибывшей на оборонительный рубеж из Орла. Рубеж состоял из нескольких линий траншей, пулеметных и артиллерийских гнезд, дзотов и большого противотанкового рва. Но сплошной линии обороны пока что не было. Не хватало войск. Отдельные подразделения дивизии еще находились на марше. Зато в ближайших деревнях почти по всему рубежу уже стояли высланные вперед дозоры, которые направляли на сборные пункты бойцов и командиров, отступавших группами и в одиночку по лесным и полевом дорогам. На одну такую заставу в деревне Пеклино и наткнулись Чубарь и его товарищи.

Еще в Забеседье начался обложной дождь, и путники не просыхали до самого Пеклина. За время, пока были в дороге, спали только дважды — один раз в лесу, под деревьями, а второй — в хате у одинокой женщины. Она еще раз истопила печь и всю ночь заботливо сушила их одежду.

Чубарь хоть и страдал от дождя — вельветовая толстовка не могла заменить шинель, — но был очень благодарен счастливому случаю, который свел его у Белой Глины с этими двумя красноармейцами. Теперь не надо было со страхом думать о том, что делать. Шпакевичу было двадцать девять лет, на три года меньше, чем Чубарю, однако воевал он с первого дня войны, так как призывался по закону о всеобщей воинской повинности. Ему оставалось прослужить неполных полгода, и если бы не напали фашисты, то уже нынешней осенью он снова надел бы свою милицейскую форму. В Мозыре у него осталась семья — жена и шестилетний сын… Холодилов тоже ушел в армию по так называемому ворошиловскому призыву, его забрали глубокой осенью тридцать девятого года, прервав учебу в институте. Собственно, учебы было всего около двух месяцев… Шел Холодилов всегда впереди, сам напрашивался сходить на разведку в деревни, хотя немцев поблизости и не было, и все время, даже несмотря на дождь, с его лица не сходила та недоверчивая улыбка, которую заметил Чубарь еще возле моста у Белой Глины. Казалось, человек родился с этой улыбкой, и потому не только ходил с ней повсюду, но и спал. Говорил он почти непрестанно, но каждый раз почему-то, норовил повернуть разговор на опасную тему. Его занимал довольно странный вопрос: будут ли после войны судить виноватых в том, что мы вес время отступаем? Шпакевич обычно не слушал своего подчиненного. Тогда Холодилов приставал с вопросами к Чубарю. Но тот тоже старался уклониться от разговора, иногда прикрикивал на красноармейца, чтобы перестал молоть языком. Холодилов действительно замолкал на некоторое время, однако дорога была длинная, незнакомая, под дождем, и все забывалось довольно быстро, как-то само собой, и неугомонный Холодилов незаметно вновь ставил на круг свою щербатую пластинку: а вот после русско-японской войны судили генералов, по вине которых проиграли войну. Об этом написано в истории. Чубарь, конечно, злился, краснел и вполне серьезно доказывал, мол, если ты дюже грамотный, то должен знать, что русско-японская война была проиграна царскими генералами, а в этой войне победа будет за нами, надо верить в то, что сказал товарищ Сталин… При этом ему самому всерьез казалось, что для доказательства вины и бездарности генералов, которые проиграли русско-японскую войну, достаточно назвать их царскими; и уж конечно совсем достаточно было назвать лишь имя «товарищ Сталин», чтобы успокоить и заверить собеседника в лучшем исходе этой войны. Получалось, будто Сталин для победы имел что-то верное про запас, но чего пока не применял, не пускал в ход… Шпакевич, случалось, мирил их, и Чубаря и Холодилова, но делал это почему-то незлобно, и Чубарю было непонятно его попустительство, хотя сам он, наверное, тоже не взял бы Холодилова за жабры, если б что вдруг…