Евнапий - Жизни философов и софистов

• Название: Жизни философов и софистов
• Автор: Евнапий
• Издательство: РОССПЭН
• Жанр: История
• Год: 1997
• ISBN: 5-86004-071-5

«Жизни философов и софистов» – это собрание биографий знаменитейших философов и софистов конца III—IV веков, объединенных авторской концепцией и жанровым смыслом.

Жанр биографического компендиума и само название «жизни» историк выбирает не случайно. Биография всегда была важнейшим в античном мире жанром, так что Евнапий и здесь – вполне традиционалист. Но его биография – это биография неоплатоническая, обладающая особым смыслом. Героем такой биографии всегда является боговдохновенный мудрец, в силу своей «божественности», то есть чистоты души и ее близости богу, благоприятно воздействующий на мир. Факты жизни такого мудреца всегда чудесны, хотя бы по сути, и именно это в первую очередь интересует биографа. Именно божественность придает таким фактам достоверность, истинность, неопровержимость. Поэтому не следует удивляться, что «истинность», на которую проверяет факты Евнапий – это истинность высшая, исходящая не от мнений людей, а из божественного ума. Только божественное, по его мнению, и может быть истинно. Поэтому подлинные факты для Евнапия – это чудеса, совершаемые его божественными героями. Именно такие факты он подвергает проверке со всей строгостью исторического метода, щепетильно отделяя чудеса истинные от ложных. Отсюда и постоянные эпитеты – «божественный», «божественнейший», употребляемые Евнапием в отношении людей, многих из которых он знал лично.

Возможно, Евнапий не во всем точен и последователен, и вряд ли его сочинение может претендовать на то, чтобы считаться бесспорным шедевром. Но богатство и оригинальность предложенного материала делают «Жизни философов и софистов» заслуживающими самого пристального изучения.

---

Из этого рода – ибо я не собираюсь, наподобие Гесиода, писать поэму под названием «Эойай» («Перечень женщин»)[72] – словно от звезд, изошли многие истечения, которые рассеялись среди других философских родов, у которых философствование было искони укоренено в сердце, и обогатили их. Большинство их много претерпело в судах, как Сократ в царском портике[73]. Так презирали они деньги и ненавидели золото. Их философия заключалась в том, что они носили философский плащ и постоянно поминали имя Сосипатры. Евстафий также не сходил с их уст. Были у этих философов и другие видимые признаки, а именно: огромные холщовые сумки, набитые книгами, весившие столько, что их можно было увезти лишь на нескольких верблюдах. Эти книги они тщательно заучивали. В число этих книг не входило ни одно сочинение древних философов, но они включали завещания и их копии, а также деловые контракты, к которым эти философы при своей тяжелой и склонной к скитаниям и бедам жизни, по обыкновению, относились с большим почтением. Итак, не было ни одного из случившихся с ними после Сосипатры событий, которое бы она не предсказала с точностью оракула. Называть имена этих людей у меня нет никакой необходимости, потому что я собираюсь написать сочинение не о посредственностях, а о мужах, поистине добродетельных. Исключение можно сделать лишь для одного из сыновей Сосипатры. Его звали Антонин, и о нем я недавно упоминал. Он отправился в Александрию, а затем, восхитившись Канобиком, предпочел поселиться в устье Нила и посвятил всего себя служению богам и исполнению тайных ритуалов. Он быстро достиг приближения к божественному, презрев свое тело, очистившись от страстей и усовершенствовавшись в мудрости, неведомой толпе. Об этом мне хотелось бы рассказать подробнее. Он не занимался ни теургией, ни расчетом явлений чувственного мира, хотя, возможно, его подозревали в этом на основании императорских решений, направленных против данных занятий[74]. Все восхищались самообладанием, стойкостью и твердостью Антонина, и те, кто занимался у него в Александрии, пришли к нему затем и на берег моря. Благодаря храму Сераписа Александрия была словно некая священная вселенная: число тех, кто стекался в нее отовсюду, приближалось к числу ее собственных граждан, и все они после того, как выполняли ритуалы поклонения божеству, направлялись к Антонину, одни – по земле, другие – на судах, с легкостью преодолевая трудности. Из удостоенных беседы с ним те, которые обсуждали логические проблемы, обильно и своевременно насыщались от него платоновой мудростью, а другие, которые расспрашивали его о божественном, находили его похожим на безмолвную статую. Он ничего не говорил им, но, устремив свой взор к небу, молчащий и недоступный ложился, и никто никогда не видел, чтобы он с кем-либо легко вступал в разговор на эти темы.

Вскоре после этого был дан знак, что было в Антонине и нечто более божественное. Ибо когда он еще не умер и не покинул мир людей, было уничтожено почитание богов в Александрии и в храме Сераписа. Но исчезло не только почитание богов, но и сами здания, и все произошло, словно в поэтических мифах, повествующих о победе гигантов. Подобное рассказываемому в этих мифах претерпели и храмы Канобуса. Произошло это, когда императором был Феодосий, а Феофил[75] руководил непосредственными преступниками, напоминая Евримедонта, бывшего прежде властителем буйных гигантов[76], Евагрий был префектом города[77], а Роман командовал войсками в Египте[78]. Эти люди, ополчившись на святилища, словно на камни и на каменотесов, без всякого повода и без объявления войны совершили на них набег и разрушили храм Сераписа. Они победили, повоевав с храмовыми дарами, не встретив серьезного сопротивления и не вступив в открытый бой. В этом смысле они с таким рвением сражались против статуй и посвятительных даров, что не только одержали над ними верх, но и взяли «в плен» (как захватывают в плен свою добычу воры), а единственным их тактическим замыслом было получше спрятать награбленное. Не смогли грабители унести только фундамент, потому что камни в основании храма Сераписа оказались очень тяжелыми и их было нелегко сдвинуть. Разрушив и разорив все, эти «благородные и отважные воины», обагрившие свои руки кровью, но не пожелавшие очиститься, говорили после, что победили богов и считали свое святотатство и нечестие достойными восхваления.

Затем в эти священные места они привели так называемых монахов, которые по виду были люди, но жили как свиньи и открыто совершали тысячи преступлений, о которых невозможно даже и говорить. Но именно поэтому их и считали благочестивыми – за то, что они презирали божественное. Ибо тогда любой одетый в черные одежды человек, желавший публичных беспорядков, обладал тиранической властью: столь низко пало человечество в своих добродетелях[79]! Впрочем, об этом я рассказал в своей «Всеобщей истории». Этих монахов поселили также и в Канобусе, и здесь вместо подлинно сущих богов они заковали людей в кандалы почитания рабов, причем рабов никчемных. Они собирали кости и черепа преступников, казненных за многочисленные преступления по приговору гражданского суда, объявляли их богами, посещали места их захоронения и считали, что становятся лучше, валяясь в грязи на их могилах[80]. Люди, о которых я говорю, называют этих мертвецов «мучениками», некоторых из них – «диаконами» и «посланцами», вымоленными у богов – этих гнуснейших рабов, наказанных бичом, чей внешний облик был покрыт шрамами, символами рабского достоинства[81]. Тем не менее, именно таких богов произвела тогда земля. Описанные события укрепили славу Антонина как великого пророка, потому что он всем предсказывал, что святилища превратятся в могилы[82]. Однажды великий Ямвлих (я не отметил это в своем повествовании о нем), когда один египтянин призвал Аполлона и тот, к удивлению всех присутствовавших, явился, сказал: «Друзья мои! Это не чудо, потому что перед нами – всего лишь призрак гладиатора». Столь велико различие между умным созерцанием и разглядыванием вещей посредством обманчивого телесного зрения. Однако Ямвлих проникал своим взором лишь в настоящее, тогда как Антонин мог предвидеть и грядущие события, что подтверждает его сверхъестественные способности. Скончался Антонин в глубокой старости, легко и безболезненно. Предсказанное же им разрушение святилищ повергло в скорбь всех, кто обладает разумом.

О Максиме я уже упоминал ранее; но пишущему эти строки удалось также лично видеть этого мужа. Сам еще юноша, он видел Максима уже старцем и слышал его голoc, подобный голосу гомеровских Афины и Аполлона. Даже зрачки его глаз были какими-то окрыленными; у него была седая борода, а во взгляде выражалась необыкновенная живость души. Максим представлялся очень гармоничным и тем, кто его слушал, и тем, кто на него смотрел; того, кто с ним общался, он поражал обоими своими качествами: и быстрым движением глаз, и резвым потоком слов. Никто не осмеливался ему возражать; даже самые искушенные и опытные молчаливо уступали и воспринимали его слова, словно произнесенные с треножника[83]. Столь сладостным было обаяние его уст[84]. Максим происходил из знатного рода и владел внушительным состоянием. У него было два сводных брата, которые мало известны потому, что первым во всем был сам Максим, который этим как бы мешал им добиться успеха. Ими были Клавдиан[85], который обосновался в Александрии и преподавал там, и Нимфидиан, ставший известным в Смирне софистом.

Максим был одним из тех, кого насыщала мудрость Эдесия. Более того, он удостоился чести стать учителем императора Юлиана. Юлиан, после того, как все его родственники были умерщвлены Констанцием (я рассказал об этом более подробно в своем жизнеописании Юлиана) и его род сильно поредел, был единственным, кто остался в живых[86], потому что из-за детского возраста и кротости нрава к нему относились с презрением и не считали достойным соперником. Юлиана опекали царские евнухи, которые следили за тем, чтобы он стал твердым христианином. Но и в этих обстоятельствах Юлиан проявил величие своей природы. Он так хорошо запоминал наизусть все их книги, что те даже злились на ограниченность своего образования, потому что не знали, чему бы еще можно было научить этого ребенка. Поскольку им уже больше нечему было его учить, а Юлиану нечему было у них учиться, он испросил у своего двоюродного брата[87] разрешение посещать занятия по риторике и философии. Констанций, по воле бога, дозволил ему делать это, поскольку решил, что будет лучше, если Юлиан станет проводить все время с книгами и ничем другим не заниматься, нежели будет вспоминать об участи своей семьи и помышлять об императорской власти. Получив это разрешение, Юлиан, в распоряжении которого находились огромные и разнообразные средства[88], сопровождаемый императорскими соглядатаями и копьеносцами[89], отправился в путешествие и посетил все те места, которые хотел. Так он появился в Пергаме, привлеченный сюда славой о мудрости Эдесия. Однако тот находился уже в очень преклонном возрасте, и его тело страдало от болезней. Первыми и самыми способными из учеников Эдесия были Максим, о котором я теперь пишу, Хрисанфий из Сард, Приск Феспротийский или Молоссийский и Евсевий из карийского города Минда. Удостоенный чести войти в число его учеников, Юлиан, который, несмотря на свой юношеский возраст, был не по годам зрел, восхитился совершенством и боговидностью души Эдесия и не хотел его покидать, но, жадно, с раскрытым ртом, словно те, которые, согласно молве, от укуса змеи дипсады[90] испытывают сильную жажду, желал и дальше впитывать его поучения и, чтобы уговорить Эдесия, отправил ему дары, достойные императора. Но Эдесий не захотел принять эти дары и, призвав к себе юношу, сказал ему: «Ты знаешь мою душу, поскольку немалое время был моим учеником. Но ты видишь, сколь поврежден теперь инструмент моей души, так что то, из чего он был составлен и чем держался, теперь распадается. Но если ты желаешь продолжать учиться, возлюбленное дитя мудрости (это я узнал из знаков твоей души), ступай к тем, которые являются истинными моими детьми: от них ты обильно наполнишься разнообразной мудростью и науками. Посвященный в их мистерии, ты устыдишься того, что рожден и называешься человеком[91]. Мне хотелось бы, чтобы здесь присутствовал и Максим, однако он отправился в Эфес. То же самое мне хотелось бы сказать и о Приске[92], но он уплыл в Элладу. Из моих учеников[93] здесь остались Евсевий и Хрисанфий, и если ты будешь учиться у них, то тем облегчишь мою старость».