Глеб Голубев - Родная страна

• Название: Родная страна
• Автор: Глеб Голубев
• Жанр: Исторические приключения

---

Утром заревели верблюды, заорали погонщики, отгоняя собак. Получив бакшиш, расступилась городская стража, открывая ворота, — и караван вышел в дальний путь.

До Яркенда местность напоминала беглецам Бухарию. Такие же арыки и поля, те же тутовые деревья вдоль дорог. И Яркенд они уже словно видели раньше: узкие, кривые улицы, базарная грязная площадь с навесами из тростниковых плетенок, рев ишаков и крики погонщиков. Только посреди базарной площади стоял круглый каменный столб. Друзья обошли его со всех сторон и прикинули на глазок высоту — около сорока саженей.

Но чем дальше к югу, тем пустыннее становились земли. Уже не было полей, и редко попадались селения. Местами дорогу пересекали песчаные наносы, наступавшие с востока. И ветер с той стороны нес мелкую горячую пыль, забивавшую рот и ноздри.

— Там великая пустыня Гараб-шаари, — сказал Кривой Якуб. — Там страна погибших и проклятых аллахом селений. Прежде в той стране текли реки и росли густые леса. Но жители вели нечестивую жизнь. Долго аллах по милосердию своему терпел их грехи.

А потом решил наказать их. В одну темную ночь посыпался с неба песок и падал непрерывно много дней и ночей. Никто не спасся. (Позднее экспедиции действительно обнаружили в пустыне Такла-Макан развалины древних городов. Но погибли они, конечно, не от «мести аллаха», а от средневековых опустошительных войн).

Пески заметали дорогу, и чтобы не сбиться с нее, на возвышенных местах были воткнуты вехи — высокие жерди с пучками хвороста наверху. Без этих маяков было легко заблудиться и сгинуть в песках.

А дальше начались горы. Дорога вилась вдоль быстрой и пенистой реки. Здесь уже не росли деревья, травы было мало. И селений не попадалось, по неделям ночевали у костров, питались скудно: как вода закипит, бросали в котелок горсть пшена, перемешанного с ячменем, и ели эту кашу, запивая крепким, до черноты, чаем.

На привалах Кривой Якуб приглядывался к своим спутникам. Был он человек отпетый: и караваны водил, и рабами торговал, и разбоем не брезговал. Видно, что-то казалось ему подозрительным в поведении троих беглецов. Но те держались настороже. Еще в Кашгаре на все деньги купили разных товаров: шелку, серебра, чаю китайского, чтобы показать себя купцами. Как положено, совершали по утрам намаз и непременное омовение. Даже вечерами, оставшись одни среди заснувшего лагеря, говорили между собой только по-местному, на смешанном узбекско-таджикском наречии.

Лишь один раз Ефремов чуть не выдал себя. Когда на одном из привалов запалили костры и занялись варкой каши, черные лохматые псы, лежавшие у огня, вдруг с диким лаем рванулись куда-то в темноту. Кривой Якуб снял с плеча ружье, с которым никогда не расставался.

— Салам алейкум! Мир вам! — раздался из тьмы надтреснутый, слабый голос, и в круг света, отбиваясь посохом от наседавших собак, вошел старик.

Был он высок ростом и так тощ, что каждое ребро можно пересчитать. Тем более что старик был совсем голый — только повязка на бедрах, чалма па голове да маленький узелок за плечами. Появление столь странного путника вдали от жилья, среди гор, от снежных шапок которых веяло холодом, казалось необычным и удивительным. Но Кривой Якуб, наоборот, успокоился. Он только спросил односложно:

— Хадж?

— Хадж, хадж, — радостно закивал старик, протягивая к огню тонкие, как у ребенка, руки. Ефремов и Егор переглянулись. Они знали, что хадж — это паломничество в Мекку, которое должен совершить каждый магометанин, если только он не болен или беден до крайности. Неужели этот старик думает осилить далекий путь?

— Откуда ты идешь, ата? — спросил Ефремов. — Из Индии?!

— Да, — просто ответил старик.

Неужели вот так, почти голым, он прошел через снежные перевалы? Во взгляде Ефремова старик прочел явное недоверие и развеселился.

— Третий раз я прохожу по этой тропе, о незнакомец! — сказал он, потирая впалую грудь. — Я хожу всю жизнь, славя аллаха. Четыре раза я уже был в Мекке, у Предела стремлений, и иду туда снова.

— А родина твоя где? — спросил Егор.

— У меня нет родины, — старик пожал костлявыми, острыми плечами. — Я хожу всю жизнь. Я был имамом и пел азан на минаретах. Владел я рабами, а случалось, и сам таскал на голове корзины. По дорогам скитался я с бродягами и продавал товары на рынках. И в разных странах называли меня разными именами. Тридцать шесть имен у меня!

Старик засмеялся, открывая беззубый рот.

— Но все-таки где-то ты родился, ата? — воскликнул Ефремов. — Неужели тебя не тянет на родину?

— Не помню. Зачем мне родина? Бросали меня в тюрьмы, обвиняли в ереси. Я бывал во дворцах у раджей и там, далеко на севере…

— В России?! — вырвалось у Ефремова, и тут же он поймал на себе внимательный, ощупывающий взгляд Кривого Якуба. Но Ефремов не растерялся.

— Как же тебя понесло к неверным? — спросил он осуждающе.

Старик махнул рукой.

— Все мы неправедны перед лицом пророка, — сказал он. — Обычаи разные, но всюду люди, те же люди живут. И мучаются, и голодают, и бродят по свету…

Он грелся у костра до утра, рассказывая о своих скитаниях. Закутавшись в шубу, давно уснул Кривой Якуб. Захрапели усталые караванщики. Псы задремали, вытянув к огню острые морды и подрагивая ушами. Только три беглеца все расспрашивали старика о дорогах, по которым он шел, о стране Тибет, что лежала на их пути, об Индии. А утром человек без родины взял свой посох, поклонился и пошел дальше. Друзья провожали его взглядом, пока не скрылся он вдали, исчез среди гор, словно сухой лист, унесенный ветром.

После этой встречи Филипп Ефремов еще сильнее затосковал по родной стороне. Страшна была судьба этого старика, бредущего по бесконечным дорогам. И товарищи Филиппа, видно, думали о том же, потому что Егор как-то вдруг сказал:

— Скорее бы до вершин дойти, что ли. А то снегу словно век не видел…

Дорога становилась все круче, белые вершины все ближе. И вот верблюды уже шагают по снегу, смешно выкидывая длинные голенастые ноги. Степан Родионов нагнулся с седла, слепил снежок, хотел его метнуть, как мальчишка, в Егора — Ефремов показал ему взглядом на широкую спину Якуба, ехавшего впереди, и Степан вовремя спохватился.

Давно не видели они снега, но Егор не радовался. Он как-то поник, сгорбился, с трудом держался в седле.

— Что с тобой? — тревожно спросил Ефремов.

— Грудь заложило, — ответил старый кузнец. — Дышать мне трудно.

Высоко поднялись они в горы. У всех перехватывало дыхание, темнело в глазах. И костер вечерами горел бледным, слабым пламенем. Он тоже задыхался в разреженном воздухе.

А тропа вела их все выше. Проваливались в сугробы. Тянули на веревках обессиленных лошадей и верблюдов. Местами приходилось вырубать ступени во льду и карабкаться, как по лестнице. Если поскользнешься — полетишь в пропасть.

Егору с каждым днем становилось все хуже, сдавало старое сердце. И как-то морозным, туманным утром он уже не смог встать на ноги.

— Ну вот, сержант, и конец мой пришел, — тихо сказал он склонившемуся над ним Филиппу. — Не видать мне больше родной сторонушки. А вы идите. Бросьте меня и идите.

Он привстал и прислушался:

— Что это? Будто гармошка?

— Да нет, то Якуб на дудке играет.

— А похоже на нашу, русскую, — вздохнув, сказал Егор, снова ложась на кошму.

Больше он уже не вставал. Еле уговорил Ефремов Кривого Якуба задержать караван хотя бы на день.

В полдень Егор умер. Решили похоронить его по-православному, по-русски, хотя не было кругом ни бревна для креста, ни доски для гроба. Завернули тело в чистую холстину и понесли вдвоем со Степаном в сторону от дороги, за скалу, подальше от глаз чужих людей, от подозрительного Якуба. Там вырубили топорами яму в мерзлых камнях, положили покойника в эту могилу.

По щекам Степана Родионова текли слезы, замерзая на ветру. Сержант снял шапку, срывающимся голосом запел не забытые с детских лет слова молитвы:

Христос воскресе из мертвых,
Смертию смерть поправ…

Дальше петь не смог: задохнулся, перехватило дыхание. Завалили могилу камнями и долго стояли молча.

А утром пошли дальше. Снова рубили ступени, лезли на отвесные скалы. С обмороженных щек клочьями слезала кожа, руки, изрезанные о лед, покрылись язвами. И когда Кривой Якуб однажды сказал: «Каракорум, последний перевал», — Филипп Ефремов даже не обрадовался и не очень поверил ему.

Каракорум вроде и не похож был на перевал — просто узкая долина в горах, черные камни торчат из-под снега, стоит маленькая глиняная молельня со сквозными окошками. В них посвистывает ветер. Никаких обрывов крутых не видно.

Но это действительно был Каракорум, высочайший перевал на пути в Индию. И русские беглецы оказались первыми из европейцев, поднявшимися на его почти шестикилометровую высоту.

Дальше начался заметный спуск, и путники повеселели. Хотя радоваться было еще и рано и опасно. Тропа лепилась к склону горы над темными пропастями, где шумела внизу вода. Местами приходилось перебираться через расщелины по шатким висячим мостам из древесных сучьев.