Элизабет Гоудж - Гентианский холм

• Название: Гентианский холм
• Автор: Элизабет Гоудж
• Издательство: Русич
• Жанр: Исторические любовные романы
• Год: 1995
• ISBN: 5-88590-332-8

Действие романа происходит в эпоху наполеоновских войн. Сюжет его построен на истории любви юного, рано лишившегося родителей, гардемарина, который, не выдержав нечеловеческих условий жизни на корабле своего жестокого кузена, становится дезертиром. Как сложится его судьба после случайной ночной встречи с очаровательной Стеллой? Встречи, ставшей началом большого чувства.

---

Захария с трепетом вошел в часовню и преклонил колени, принося благодарность Богу за чудесное избавление, за то, что он покинул свое судно весь избитый, но живой и невредимый. В течение долгого времени он не слышал ни единого звука, кроме щелканья своих четок, пронзительного крика чаек, которые летали около часовни, и свиста их крыльев.

Захария преклонил колени прямо около двери и снял четки с шеи. Они привычно скользнули по пальцам, но его утомленный мозг был пуст — он благодарил Всевышнего не за что-нибудь особенное, а больше за само ощущение безопасности, охватившее его здесь. Из узких окон было видно только небо и чайки. Он мог увидеть корабли, но и злобные глаза его мучителей не могли найти его. Захария нашел замечательное убежище за этой непроницаемой стеной из камня, уходящей высоко в небо над скалистым обрывом.

Упиваясь своей безопасностью, Захария не вышел из часовни вместе с португальцами, а остался у входа, и хотя глаза его закрывались от утомления, четки все еще продолжали скользить по пальцам. «Пресвятая Мария, Богородице, молись за нас, грешных, ныне и в час кончины нашей». Механическое повторение этих слов успокаивало его, но произнося их, он едва не терял сознания. Эти слова звучали в воздухе, они были словно подсказаны самой часовней, ее каменистым полом, прочными стенами и каменной крышей.

«Господь твердыня моя и прибежище мое, избавитель мой, Бог мой — скала моя»[1]. Каждый камень словно кричал, ликуя, но в ликовании была какая-то болезненная нота, которая ранила дух Захарии, так что радость вызывала боль в его помятом и ноющем теле, и боль эта медленно, но неуклонно перемещалась в душу.

Что я натворил? Вопрос звучал снова и снова, отражаясь от камней и опять возвращаясь к Захарии. Дезертировал. Убежал. Нашел пристанище почти под градом пуль — но какое? Непроницаемую крепость, зловещее ядро в самом сердце вихря страха и боли. Губы Захарии беззвучно двигались, четки скользили по пальцам, а лицо было непроницаемо спокойным, но внезапное смятение возникло в его душе, ужаснувшейся, что ее начнут обвинять молчаливые камни.

«Я не мог не сделать этого, слышите? Это невозможно! Ни одно живое существо не сможет перенести такой муки. Говорю вам, что я не мог этого не сделать!»

Но камни все шептали что-то, и внезапно часовня перестала быть безопасным пристанищем, а превратилась в то, чего он боялся больше всего — в тюрьму. Стены сомкнулись над ним, камни стиснули его руки, грудь, замуровывая его навеки, навсегда… Он должен выбраться!..

Захария открыл глаза и, с трудом встав на ноги, понял, что он в часовне не один. Седовласый человек с неестественно бледным лицом, одетый во все черное, преклонил колени в молитве в том месте, где должен был находиться алтарь. Мужчина, вероятно, был там все время, но Захария, вошедший с моряками, не заметил его. Бывший гардемарин замер, часто и глубоко дыша, и его страх при взгляде на эту молчаливую фигуру возрастал все сильнее. Потом седой человек медленно повернул голову и взглянул на него. Взгляд был бесконечно добр, но Захария от ужаса не заметил этого, он видел только почти каменную белизну неподвижного лица. Внезапно к нему вернулась способность двигаться, и он проскользнул в дверь, срезав угол и держась как можно ближе к наружной стене, словно боясь, что иначе его каким-то чудом смогут увидеть с кораблей. Выбежав из часовни, Захария стал, прижавшись затылком к стене, в безопасном месте, где седой человек не мог его заметить, и попытался успокоиться. Так он провел несколько минут, дрожа и переводя дыхание, пока обычное благоразумие не вернулось к нему снова.

«Глупец, — сказал он тогда самому себе. — Сумасшедший дурак! Издерганный и сумасшедший! Ты нарушил морскую присягу как раз вовремя. Ступай в глубь этой местности и найдешь свой хутор. Главное, держаться правой стороны. Она безопаснее».

Захария бессильно опустился на гравий и какое-то время отдыхал, глядя на прекрасные холмы. Здесь, на солнце, было тепло и силы постепенно вернулись к нему. Наконец он встал и начал медленно карабкаться по скале.

Глава II

1

Повзрослев, Стелла всегда с улыбкой слушала жалобы людей, которые не могли разобраться в своих ранних младенческих воспоминаниях. Она-то никогда не сомневалась и четко знала, что и первое, и второе ее воспоминание связаны с одним днем, 22 сентября 1796 года, ей тогда исполнилось два года.

Воспоминания отличались друг от друга очень резко и поэтому сильно воздействовали на детскую психику. Первое ощущение было смутным; черная тень пережитого когда-то ужаса, который возвращался снова и снова в течение Стеллиного детства, в ночном кошмаре или лихорадке: шум, пожар, судорожные объятия, причинявшие девочке боль, и потом черная вода, сомкнувшаяся над головой. Второе воспоминание было приятным и успокаивающим: глубокое молчание, нежный свет, освещающий тихий сад, светлый и прохладный воздух, ласкающий обожженную кожу, и руки матушки Спригг, обвивающие ее шею, не жесткие и тесные, как те, другие руки, но спокойные и надежные как и сама матушка Спригг.

— Матушка, а я ваша родная дочь? — спросила Стелла однажды, когда ей было лет десять.

Они с матушкой Спригг сидели на кухне совсем одни, не считая кошки Серафины, уютно дремавшей в корзине со своими котятами. Несмотря на то, что едва наступил октябрь, было Довольно прохладно. Уже зажгли свечи, и в камине ярко пылал огонь. Стелла вышивала что-то, а матушка Спригг простегивала большое лоскутное одеяло.

Вечер был прекрасен, и они не задергивали занавесок, чтобы полюбоваться на заходящее солнце, освещающее корявые, неподвижные кроны старых яблонь в саду. В доме не было слышно ни звука, кроме тихого потрескивания сучьев в камине, тиканья дедушкиных часов и быстрого постукивания иглы матушки Спригг о наперсток. Иголка Стеллы не порхала и не постукивала. Она двигалась медленно и старательно, вкалываясь в ткань, тщательно повторяя нарисованный карандашом узор. Иногда Стелла останавливалась, чтобы передохнуть, пососать уколотый палец, и обескуражить очередным вопросом бедную матушку Спригг.

«Спаси и сохрани ее душу», — пробормотала матушка Спригг, опуская одеяло на колени. Вопросы Стеллы то пугали, то смешили ее, и частенько розовое милое лицо почтенной хозяюшки хмурилось от усилия сообразить, в чем дело, но работать она не прекращала ни на секунду.

Видно, последний вопрос взволновал ее не на шутку, и Стелла подняла на женщину взгляд, полный нескрываемого удивления. Только однажды девочка видела матушку Спригг сидящей, как сейчас, совершенно неподвижно и праздно со сложенными на коленях пухлыми руками и глазами, устремленными на огонь. Это было, когда отца Спригга забодал бык, и доктор Крэйн велел матушке Спригг уйти из спальни на кухню и там подождать его решения. Но, как только мужу стало лучше, руки матушки Спригг опять пришли в мерное, неустанное движение. Стелла инстинктивно, как многие дети, чувствовала, что жизнь матери была полна печалей и тревог, которые таились под внешним достоинством и полным спокойствием.

Неужели она причинила матушке Спригг сильную боль? Стелла робко протянула свою худенькую загорелую руку и положила ее на руку матушки Спригг.

— Мама? — спросила она неуверенно.

Голова матушки Спригг внезапно задрожала, и очки (она пользовалась очками только для работы вблизи) немного сползли вниз. Она пристально взглянула поверх слегка запотевших стекол на ребенка, который тихо сидел на табурете возле нее.

— Почему ты спрашиваешь об этом, ласточка моя? — прошептала она, заранее зная ответ на свой вопрос. Девочка была уже достаточно взрослой, чтобы замечать некоторые вещи — изящная смуглая рука, лежавшая на неуклюжих толстых пальцах матушки Спригг, заставляла кое о чем задуматься.

— Я помню, что попала сюда откуда-то издалека, — сказала Стелла. — Там все было по-другому.

— Что же ты помнишь, дитя мое? — спросила матушка Спригг.

— Шум, огонь и черную воду, и руки в крови, которые сжимали меня, — торопливо прошептала Стелла, словно боясь вызвать к жизни давний призрак, а затем медленно, певуче произнесла: — И после этого, матушка, тихий сад и ваши покойные руки.

Ее путаные объяснения звучали искреннее, чем самая пылкая благодарность. Стелла всем своим маленьким сердцем чувствовала, как много дали ей эти грубые, спокойные руки, и что они значат в ее жизни. И матушка Спригг сразу поняла это. Она вспомнила все муки и радости, которые принесла ей эта странная девочка, вспомнила ее слезы, смех, украдкой сказанные добрые слова. Ответ Стеллы стоил в тысячу раз дороже любой ласки, и матушка Спригг едва не прослезилась.

Страх и боль, сжавшие было ее сердце, прошли, и она поняла, что раз уж Стелла задала такой вопрос, значит, он возник в добрый час. Дома было так спокойно, и девочка была достаточно взрослой, чтобы понять правду, хотя, наверное, не настолько, думала матушка Спригг, чтобы почувствовать оживляющую силу страдания.