Коре Холт - Конунг. Властитель и раб

• Название: Конунг. Властитель и раб
• Автор: Коре Холт
• Издательство: Терра
• Жанр: Исторические приключения
• Год: 1997
• ISBN: 5-300-00982-2

В предыдущем томе нашей серии под названием «Конунг» читатели уже познакомились с одним из самых драматичных в истории Норвегии периодов – эпохой «гражданских» войн и «самозванничества» (XI—XII вв.).

В стране было два конунга – Сверрир и Магнус, причем первый имел на престол права весьма сомнительные.

Сверрир возглавлял войско биркебейнеров (букв.«березовоногие»), которые получили это прозвище за то, что пообносившись за время скитаний в лесах, завертывали ноги в бересту.

Против сторонников Сверрира выступали кукольщики (иди плащевики) и посошники.

Кукольщики приверженцев Магнуса называли из-за плаща без рукавов и с капюшоном, которые носили духовные лица, которые, в основном, и противились власти Сверрира.

Епископ Николас даже собрал против самозванца войско, получившее прозвание посошники (от епископского посоха).

Вообще, надо сказать, что в этой борьбе противники не особенно стеснялись оскорблять друг друга. Вот как описывается это в старой «Саге о Сверрире»: «У Николаса и его людей был мальчик, которого они называли Инги сын Магнуса конунга сына Эрлинга.

Берестеники же говорили, что он датчанин и зовется Торгильс Кучка Дерьма».

Об этом периоде и о борьбе за власть после смерти Сверрира пойдет речь в этой книге.

В том вошли заключительная часть трилогии Коре Холта «Конунг» и роман Харальда Тюсберга «Хакон. Наследство».

Счастливого плавания на викингских драккарах!

---

Пожалуй, Аудун мог бы. Путь назад, к нашей былой дружбе, будет долог, Аудун, если мы сможем пройти его. Трупный запах щекочет мне ноздри, и я закрываюсь влажным платком, смываю с себя запах тления. И тогда мне приходит в голову, что я больше уже не уверен в своих собственных людях. Когда тело конунга Магнуса внесли на борт корабля, чтобы отвезти его в Бьёргюн и замуровать в церковный стене, я вдруг подумал, что пусть после его смерти для меня и наступило спокойствие, но все же я буду жить отныне в другом, еще большем беспокойстве, чем то, которое я ощущал, пока он был жив. Разве теперь я могу доверять своим людям?

Могу ли я? Ночью подул сильный ветер, сгустились тучи… Я никак не усну, все ворочаюсь на своем драгоценном ложе, а потом вскакиваю с постели и кричу: «Поставьте двойную охрану!» Что, если один из стражников ненавидит своего конунга? Я зову ему, и он приходит ко мне. Я уверен, что и в нем, как во мне, глубоко спрятана тоска по нашей былой дружбе. Но живет в нем и горечь досады на меня за то, что я запретил Аудуну написать сагу о конунге Сверрире. Вот он бросается ко мне… и втыкает в меня нож…

Нет? Откуда мне знать? Разве все они не шепчутся за моей спиной, не встречают меня с радостью, которая вовсе не та, что прежде, кланяются мне ниже, чем я требую, а когда я велю им: «Не кланяйтесь без нужды конунгу Норвегии!» – то они совсем перестают отвешивать поклоны, словно я уже и не конунг в своей стране.

Я вижу ее в дыме над Сокнадалем… И если это глас Божий ко мне, то Он – жесток… Он суровее конунга Норвегии, когда я караю своих людей. И в запахе трупов из Фимрейти я различил запах собственных сыновей… Когда они были еще маленькими, но потом, однажды, им тоже надлежало вступить в бой: встретить его как и подобает мужчинам, – властителям и рабам, – встретить смерть с большой, последней ложью в сердце: ложью о том, что они избрали Божий путь, следуя мужским понятиям о чести. А я?

Бывает, что он приходит ко мне по ночам. В первый раз я не знал, кто он. Был ли это Аудун, которого я заставил отказаться писать сагу обо мне, ибо сила правды была в нем столь велика, что плечи конунга не вынесли бы ее? Да, так был ли это Аудун? Нет-нет, не он! И был ли это мой первый отец, или же второй? Видел ли я оружейника или конунга? Я не знаю. Может, то был Эйнар Мудрый, а может, монах Бернард, который часто поучал меня своими мудрыми словами и с которым мы радовались вместе. Нет, нет, тоже не он.

И однажды ночью я понял: это был Сын всемогущего Бога. Почувствовал ли я себя гордым от того, что меня посетил Сын Человеческий, а не просто святой конунг Олав, как прежде бывало в моей жизни? Именно Сын Божий? И если я ощутил гордость, то она притупилась от страха. И если я ощутил смирение, то оно осквернилось гордыней. Так, с высоты своего света, Он обратился ко мне, но я не слышал, что Он говорил мне.

Он говорил недолго. Я крикнул Ему, – не знаю, было ли это во сне или наяву, – но я крикнул, чтобы Он говорил громче, иначе я не разберу, что Он говорит. И тогда Он умолк и скрылся от меня.

А потом Он вернулся и говорил со мной уже громче, но я снова не слышал, что Он говорит. Я кричал Ему, и Он отвечал, но я не мог разобрать, что именно. Тогда я вскочил, – во сне или наяву, не знаю, – воздел к Нему руки и закричал: «Говори, говори же, чтобы я мог услышать Твои слова!» И Он заговорил громче. Но я не слышал, что Он говорит.

Тогда я вернулся на свое жесткое ложе – теперь-то я не спал – и я знал, что умолчу об этом, хотя столь часто рассказывал о своих снах своим людям. Ибо что же это было, что Он говорил мне?

В дыме над Сокнадалем я вижу ее, и в трупном запахе у Фимрейти я узнаю запах своих сыновей. Но что же Он говорил мне? Теперь я вижу, что меня уже больше не волнует, был ли конунгом мой отец: я знал, что я сын конунга, – я, человек с далеких островов, и однажды отец мой был оружейником, а теперь я – сын конунга. Да, конунга; мои люди верят в это, и я тоже. А если у меня и были сомнения на сей счет, то я отмел их, ибо я один – властитель и раб, и в моей власти выбирать себе происхождение. И пусть Всемогущий не терзает меня за это.

Но что же Он говорил мне? И снова видения: вот они выносят на берег еще один труп! Рука у него отрублена, и человек тот истек кровью, а потом утонул. И вспомнился мне Гаут. А вместе с тем медленно постигал я истину в словах Всемогущего – но не в слепящем свете, а в тихом, не в громе, а в молчании, и мне больше не надо было прилагать усилий, чтобы расслышать эти слова, о которых я лишь догадывался, глядя на шевелящиеся губы.

И Он говорил мне:

– Как властитель этой страны, ты, Сверрир, – сын конунга. Но как раб своих людей и Мой, ты должен испить горькую нашу: тебе надлежит выбирать не между добром и злом, как делают грубые человеческие души. Нет, ты выбираешь между злом и еще большим злом. Таким будет твой выбор.

Когда теперь хоронят твоих погибших врагов, прости тех недругов, которые остались в живых. Пусть женщины вздохнут свободно, а мужчины вернутся с миром к своим повседневным делам. Твои люди станут властителями в этой стране по твоему слову, а ты сам будешь властителем по слову Всемогущего. И если ты будешь осужден за то, что не встал на путь, указанный Мною, то и люди твои подвергнутся осуждению за то, что не пошли твоим путем. Если твои люди отберут у другого его серебро, убей их. И если они украдут овцу из чужого хлева без твоего разрешения, принародно накажи их. Сделай это. И помилуй их.

Да, именно так. Ты ведь иногда испытывал от этого радость. Иную радость, нежели та, которая охватила тебя после победы у Фимрейти. Велика радость конунга! Но радость прощения больше. Это не значит оставить врага в живых, потому что ты сознаешь, что он пойдет за тобой и поможет тебе в бою с недругами. Нет, это значит идти против разума, когда ты пишешь на дощечке для счета и знаешь, что неразумно оставить врага в живых. Когда твои люди приходят к тебе и говорят:

– Неразумно оставить его в живых! Но лучше отпусти его.

И радость эта неизмеримо выше, она освобождает тебя от рабского проклятия и позволяет сохранить величие конунга.

Но способен ли ты на это? И разве твой разум, твое хладнокровие и трезвый расчет, твои мудрые слова не подталкивают тебя скорее к жестокости и беспощадности? Может, ты и хотел набросить на свои деяния покрывало мягкости, отпустить врага, сохранить ему жизнь, но твои люди, по слову твоему, шли за ним по пятам, а потом, возвратившись, сказали:

– Он предал тебя! И мы его зарубили!

Это тебе понятно. Но понял ли ты, что значит простить? Сможешь ли ты обрести эту главную радость, —ты, сын конунга, – и хватит ли у тебя сил жить, как настоящий конунг? Можешь ли ты миловать? И сумеешь ли ты однажды предстать пред очами Всемогущего, поклониться ему и уразуметь, что когда Он кладет на чашу весов Астрид, которую ты отослал от себя под черным парусом, трупы Фимрейти с их тошнотворным запахом, и все твои преступления многих лет, – то лишь милость на другой чаше способна приоткрыть для тебя небесные врата? Веришь ли ты в это?

Кажется, ее звали Маргрете? Да, ее имя было Маргрете, это дочь шведского конунга. Захочет ли Астрид простить тебе это? Да, если она жива, то по ту сторону моря уже долетела весть о пышном свадебном пире конунга. Захочет ли она простить?

Отбрось сомнения и ступай к своим людям! Еще остаются в живых воины Магнуса, они выжидают, не зная, захочет ли конунг помиловать их или нет. Твои же люди желают убить их. А ты хочешь их уберечь. Ты понимаешь, что стране нужен мир. Братья и сыновья твоих врагов охотнее пойдут за тобой, если ты пощадишь остатки разбитого войска конунга Магнуса. Объясни это своим людям. Они должны понять тебя.

Но значит ли это простить?

Я видел Его во сне, и я никогда не скажу об этом своим людям: сам Всемогущий говорил со мной. Но конечная мудрость в его словах никогда так и не дойдет до моего сознания, – меня, человека с далеких островов, конунга Норвегии, властителя и раба.

БЕСЕДЫ В РАФНАБЕРГЕ

Господин Аудун рассказывает своему другу Гауту

Этой ночью, мой друг Гаут, когда Рафнаберг будто был под защитой ветра и снега, и никто из враждебных нам баглеров не сумеет добраться сюда из Тунсберга, – желал бы я отыскать слова, чтобы облегчить свою душу. Не знаю, разумно ли я поступил, когда по приказу конунга велел отрубить тебе вторую руку. Может он, конунг, в своей жестокости решивший пощадить тебя, собрался взять назад свою угрозу и не увечить тебя, хотя ты и упорствовал. Когда конунг велик, я выгляжу ничтожным, а там, где его ясный разум непостижимым образом проникает сквозь тьму, – мое разумение не поспевает за ним. Правильно я поступил или нет? И вот ты лежишь здесь! В глазах еще теплится жизнь, а обрубки рук шевелятся, и в груди бьется сердце. На губах играет слабая улыбка, – или это мне кажется во мраке ночи. Я попросил йомфру Кристин пойти к себе и отдохнуть, я хотел остаться с тобой наедине. Она касалась твоих обрубков своими нежными пальцами, после того как Сигурд отрубил тебе руку. Она сидела возле тебя неотлучно, пока ты был без сознания. И если бы слезы могли исцелять, мой друг Гаут, то ты обрел бы новые руки, потому что йомфру Кристин выплакала свое страдание при виде твоего изувеченного тела! Веришь ли ты в тайну прощения? Да или нет? Отвечай мне, Гаут, если в силах ответить: веришь ли ты этой ночью, безрукий, объятый болью, – веришь ли ты в тайну прощения? Да или нет!