Владимир Личутин - Любостай

• Название: Любостай
• Автор: Владимир Личутин
• Издательство: «Современник»
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1990
• ISBN: 5-270-00791-6

Владимир Личутин – один из интересных и своеобразных писателей «поколения сорокалетних», знаток и певец русской северной деревни, стойкого, мужественного характера коренного поморского народа. В книгу вошли повести «Вдова Нюра» и «Крылатая Серафима», принесшие писателю широкую известность в семидесятые годы, а также роман «Любостай», написанный во второй половине восьмидесятых, – о судьбе русского интеллигента, напряженно ищущего ответ на непростые вопросы времени.

---

Утром Бурнашов проснулся с тупой болью в груди и с предчувствием несчастья. Он скосил глаза, увидел соседнюю пустую койку и помрачнел. Жмурясь от солнца, спустился к реке. Лиза сидела в носу лодки, собравшись в комочек, уткнув лицо в колени, похожая на обиженного мальчишку. Бурнашову вдруг так зажалелось, вдруг такой близкой и родной стала эта девушка, что он не удержался от желания погладить ее по мелким кудерькам, протянул руку. Но Лиза отпрянула, отскочила испуганно, как зверушка, и с жалким выражением на лице вскричала: «Не подходите ко мне, а то убегу в лес!» Бурнашов натянуто засмеялся, промямлил что-то нечленораздельное: ненависть, с какой Лиза глядела на него, прижав кулачки к груди, испугала и отрезвила. Тут с горы спустился вожатый. Скоро поклажу стаскали в лодку и не мешкая отправились в обратный путь. Прощание с родиной было тяжким. Лиза неотрывно смотрела на заброшенный хутор, на нее было страшно глядеть, тонкие пальцы, вцепившиеся в бортовину, побелели, словно девушка едва сдерживалась, чтобы не выпрыгнуть обратно на берег. «Где же меня угораздило родиться?» – повторяла она тупо, без вчерашней улыбки, в остекленелом взгляде виделась пустота обреченного человека. Что гнетет, что мучает девчонку, так гоняет по свету, и когда сверстницы ее уже насытились любовью и нарожались, она все еще лелеет свое единственное чувство и бережет неведомо для кого. Многие девицы нынче ищут, жаждут любви, а не найдя и утомившись поисками, бросаются в семейный омут закрыв глаза, суют голову в тугой хомут, натирающий холку, и тянут воз до той поры, пока хватает терпения и сердечного тепла, пока тоска и презренье к собственной вялой жизни не пересиливают укоренившейся ровной жизни, а там уже все трын-трава, и начинается новый поиск.

Она вчера испытывала меня, внезапно подумал Бурнашов, и все случившееся прояснилось, стало понятным. Спускались без мотора, Викентий мерно бросал в перекатах блесенку, таскал харюзов. Лиза сидела на клади, спиною к Бурнашову, чужая и недоступная. Снова забусил дождь, липкий, вязкий, неостановимый. Река кипела, пузырилась, хляби небесные прорвало безнадежно. Бурнашов тоскливо хохлился под брезентухой. Стоял обложник при полнейшем безветрии, та скверная непогодь, коя изведет и погасит самого жизнерадостного человека. «Есть люди заведомо несчастные, и я средь них», – подумал Бурнашов, мучительно жалея себя.

Через три дня они прощались. Лиза неотступно глядела на Бурнашова изучающим взглядом, словно бы намеревалась спросить что, но остерегалась. И он, чувствуя себя необычно неловко, стесненно, никуда не мог деться от немого допроса. Ему так хотелось навести мосты, разрушить нахлынувшее отчуждение, и вместе с тем он устал, обессилел от поездки и втайне торопил «аннушку», задержавшуюся из-за непогоды, «Поцелуй меня на прощание в щечку», – не удержался он, когда народ заспешил на травяное летное поле. Слова неожиданно прозвучали ернически, Лиза вздрогнула острыми плечиками и отрезала: «Нет!» Ее лицо было холодным и некрасивым. Вечером Бурнашов страдал и любил Лизу. Отчаявшись отвязаться от видения, он сел за письмо и, спотыкаясь торопливым пером, уверял Лизу, что одурел от внезапного чувства.

Через месяц вернувшись в город, он отыскал на Бонч-Бруевича общежитие, поднялся узкой витой лестницей меж серых влажных стен, постучал в дверь, покрытую листовой жестью. Открылось окошечко, и Бурнашов попросил позвать Лизу Малыгину. Она явилась неожиданно скоро, притворила за собой дверь, прислонилась спиною. Была она в том же просторном свитере с низким воротом, глаза, прозрачные, какие-то выцветшие, близоруко беспомощные, не стояли на месте. Бурнашов кашлянул, натянуто улыбаясь, и сказал: «Лиза, я пришел сорвать поцелуй, который вы мне пожалели. Ответь, я еще не опоздал?» – «Кто знает? – смутно улыбнулась Лиза. – Мне нынче был сон. Будто лиса Алиса бежит па двух лапах по берегу, кричит по-французски «ля мур» и зовет меня за собою. Правда, чудной сон?»

Бурнашов не ответил, неожиданно притянул девушку за тонкие прямые плечи и шепнул куда-то в пазушку за ухом: «Милая старушка, выходи за меня замуж».

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Вечером Лиза долго тосковала в постели. Окна были темные, с проседью, то снег отблескивал, в крайнем стекле прилип круглый голубоватый зрак: он слегка дрожал и призрачно отодвигался. Лиза уже знала, что у избы напротив на высоком столбе горит ночной фонарь, единственный дозорщик на всю деревню. Без Алеши просторная изба угнетала, казалась чужой и безрадостной. «Обещался через три дня быть, а уже неделя на исходе. Хоть бы весть кинул». Встречала Марусю-письмоноску на росстани, поджидала, когда проедет та на саврасой лошади, ядреная, красная, улыбчивая, с вишневыми глазами. Та, завидев Лизу, кричала еще издали: «Вам нету. Ишо чернила разводят». Сани-розвальни, упираясь разводами в придорожные сугробы, скрипели протяжно и неторопливо отплывали по блестящей заколелой дороге, усыпанной сенной трухою. «Небось там заигрался с какой-то. Он подопьет, так речист, как дипломат. Любую обворожит», – думала ревниво, рисовала всякие грешные картины, маялась в прохладных сиротских простынях. Чуть ногу в сторону откинет, а там гранитный холод, будто покойника коснулась. Опять обустроит гнездышно, утыкается одеялом, тихо, мимолетно поплачет, уставившись в темень. Сполохи бродят по потолку, и чьи-то дальние гулкие голоса слышны. «Наверное, от натока крови мерещится», – подумала и внезапно забылась, как дитя. А ночью Лиза неожиданно проснулась от того, что на улице под окнами печально, заливисто плакал кот. Он просился так жалобно и беспомощно, что Лизе стало жаль блудного существа, просящегося в чужое безмолвное жилье. Она нашарила в темени нахолодевшие валенки и в одной ночной рубашке пошла на волю ощупкою, скрипя половицами и пугаясь чего-то. Легкий ночной мороз обдал, прокрался в самые затайки под рубахою, женщина зябко передернулась и поспешила кликнуть бродягу в полуоткрытую дверь. Но с глухой улицы не отозвалось, соседский кот не поспешил на окрик. Лиза вернулась в избу, зажгла три свечных огарыша в бронзовых стоянцах, нырнула в одеяло, блестящим настороженным взглядом изучая словно бы чужое жилье. В углах темь едва разбавилась, но бревенчатые стены налились глубинным горячим светом, точно в обвялившемся старом дереве блуждал огонь, ища выхода. Бревна полопались, и в черных рваных трещинах тоже таилась неведомая жизнь, ютящаяся возле внутреннего древесного тепла. Повозились с этими стенами, и то сказать. Как заехали, изба была покрыта бронею многолетних обоев, газет и рулонной бумаги: избу ошпаривали кипятком за метром метр, снимали слой за слоем, скребли и шоркали, раздевали с такой натугой от древнего мучного клейстера, что казалось, конца краю не будет этой затее. Лиза все ногти пообломала, кожа полопалась на ладонях от кипятка и кухонного ножа. Старухи заходили, дивились терпению хозяйки, им казалась странной и непонятной Лизина причуда. Годами с таким старанием деревня тянулась к городским приличиям, искала шпалеры пофасонистей, чтобы нарядить избу, украсить, сделать не хуже, чем в райцентре, а тут вот прибыла общипанная голенастая курочка и все переиначивает на старую моду. И Лиза не жалела, что настояла перед Алешей на своем, вернула избе живой обыденный вид, лишив ее дешевых бумажных одежд, этого уютного пристанища всякой нечистой твари. Тем самым она как бы начинала долгую искреннюю жизнь, о которой издавна мечталось. Но до сих пор Лиза не могла привыкнуть к переменчивости дерева, к этой богатой игре красок от морошечно-желтого до багряного, и поражалась тому счастливому настроению, которое могло создавать будто бы мертвое бревно. Нет, теперь-то Лиза убеждена, что сосна не гибнет, рухнув на землю, что она обретает иную, не менее долгую и богатую, но и таинственную жизнь: она отдает не только нажитое с годами от земли и небес, но и впитывает, как морская раковина, все звуки, настроения и чувства живущих в избе. Дерево – это музыкальный, немеркнущий, незамирающий ящик, средоточие, вместилище всякой музыки: от нежной, вкрадчивой, размягчающей до неистовой и грозовой. Все страданья, кои пронеслись над этими хоромами, любовные ласки, вкрадчивые обещающие слова, плач по похоронке, застольные пьяные песни и прощальные погребальные вопы, домашние бури и причеты одинокой старухи-матери – всё хранят в себе стены дома. И Лизе так хотелось, чтобы он стал родным ей, открылся душою и не пугал той вкрадчивой жизнью, что обитала в затайках, дальних схоронах избы.

Слушала, слушала Лизанька ночной кров напряженным, неотмякшим сердцем и уснула при свете свечей. И приснился Лизе сон: будто плавала она в осенней реке, прозрачной и быстрой, похожей на родную Кучему-реку, плавала вольно и восторженно, а когда вышла на берег, сразу стала замерзать. И вдруг она очутилась с Бурнашовым в прекрасной, ярко освещенной церкви. Службу вел архимандрит, красавец с огненным взглядом. Он сразу поймал глазами Лизаньку и послал к ней монашенку, черную всю и смуглую лицом. Та принесла на серебряном подносе серебряную рюмку и сказала: «Выпей, что принесла, и утри губы. Он зовет тебя». Лиза так и сделала, выпила, утерла губы и подошла к архимандриту. Он показал на стул возле себя, и она покорно села. Около него был столик, уставленный яствами, и будто бы он подал ей торт, и она с наслаждением его съела. А он говорит, уставив взгляд: «Я все про тебя знаю, я знаю твою судьбу». Разворачивает хрустящую бумажку, слегка надорванную с одного конца, похожую на фольгу. «Вот видишь, твоя судьба, она хрупкая и ломкая. В ней сейчас все хорошо, но был в ней чужой человек, который тебе не нужен». Лиза посмотрела на бумажку, взгляд попал в трещину, и она увидела мужа, который, почуяв неладное, уже приблизился и встал возле. И вдруг священник говорит: «Зачем ты живешь со стариком? Ты должна стать моей любовницей». А она ответила: «Я пока не могу стать твоей любовницей, потому что у меня с мужем все прекрасно и я люблю его. Может, когда-нибудь? Но я бы хотела продолжить наши встречи». – «Тогда нам не о чем говорить, и я не хочу знать ни тебя, ни твоего мужа».