Антонио Муньос Молина - Польский всадник

• Название: Польский всадник
• Автор: Антонио Муньос Молина
• Издательство: АСТ, Транзиткнига
• Жанр: Современная проза
• Год: 2006

Самый известный роман Антонио Муньоса Молины.

Книга, ставшая бестселлером не только на родине автора и во всех испаноязычных странах, но и в Италии, Франции, Нидерландах и Германии.

Завораживающие картины жизни маленького провинциального городка сплетаются в летопись, где смыкаются психологический и магический реализм. Сплав юмора и трагизма, чувственности и подлинно высокой философии в лучших испанских традициях!

---

– Друг, – отвечаю я, чувствуя нелепость этой таинственности.

Он громко зовет тебя – как странно, что ты для кого-то мать, – и я вздыхаю спокойнее, когда он уходит. Я слышу твои шаги, ты что-то говоришь ребенку по-испански и потом начинаешь разговор со мной тоном, вызывающим во мне беспокойство, – тише, чем обычно, более сдержанно и холодно. Мне кажется, что в глубине слышится мужской голос, раздается звук закрывающейся двери, и твой голос приобретает обычную искренность и теплоту. Тебе не терпится увидеться со мной, Боб приехал за сыном и предложил подвезти тебя на своей машине в аэропорт Кеннеди. Ты отказалась, но я испытываю ревность оттого, что другой мужчина находится в твоей квартире, несомненно, чувствуя себя в ней хозяином – в конце концов, этот дом знаком ему гораздо больше, чем мне, ведь он прожил там годы, а не дни. Ты смеешься надо мной, и я ощущаю удовольствие и возбуждение в твоем смехе. На прощание ты делаешь мне бесстыдное предложение, собираясь исполнить его через двадцать четыре часа, и ревность и страх исчезают, уничтоженные уверенностью во взаимности желания.

– С кем это ты разговаривал, – спрашивает моя мать, – что весь просто растаял?

Это выражение тоже принадлежит бабушке Леонор, и мать, повторяя его, осознает это, будто ее присутствие и влияние на нас остались прежде всего в словах, перенятых нами от нее, и, не называя, напоминают о ней.

Поздно вечером, уложив деда, мать выключает телевизор, убирает со стола, перемешивает угли в жаровне, достает учебник и разлинованную тетрадь и с медлительной старательностью пишет в ней карандашом упражнения, которые должна отнести завтра в школу для взрослых. У нее неуверенный и крупный детский почерк, она сомневается, кусает губы и стирает написанное ластиком, а потом дует на бумагу, чтобы очистить ее. Мать снова села за школьную парту через пятьдесят пять лет после того, как с началом войны прекратились занятия.

– В моем-то возрасте – обучаться счету и писать диктанты, – говорит она с несколько стыдливым удовлетворением.

Теперь, вместо того чтобы вязать, она надевает очки и читает при лампе, медленно бормоча слова из книг. Я сижу перед ней у огня жаровни, и минуты не останавливаются, а бегут почти так же быстро к твоему приезду, как мчались к расставанию. На тротуаре Восточной 52-й улицы ты обнимаешь и целуешь своего сына, светловолосого мальчика с фотографий – с улыбкой и взглядом, как у тебя. Я останавливаюсь на окраинной улице Махины перед фасадом приюта, нажимаю на латунный звонок, и он раздается во внутреннем дворике, как церковный колокольчик. Ты поднимаешься на лифте, где мы обнимались с тобой столько раз, смотришь на приготовленные чемоданы и сумочку, стоящие в углу прихожей, кровать, где в эту ночь уже не будешь спать, гравюру с польским всадником и видишь все так, будто уже уехала. Ты ставишь диск «Энималз» или Мигеля де Молины и слушаешь его, спокойно куря на диване. Пожилая женщина, похожая на монашку, несмотря на шерстяной свитер и джинсы, открывает мне дверь из матового стекла, и я представляюсь, говоря, что недавно звонил ей по телефону. В коридорах приюта пахнет больницей и старостью, хлороформом и мочой. Под землей, в темноте, у моей бабушки Леонор, наверное, по-прежнему растут белые волосы и ногти. Ты пьешь пиво и что-то ешь на кухне, глядя на падающий за окном снег или мутный свет двух часов дня. Ты вспоминаешь печальное осуждающее выражение, с каким посмотрел на тебя отец твоего ребенка, будто нежно предсказывая тебе неудачу. Толстая мужеподобная женщина, монашка в джинсах, спрашивает, родственник ли я Хулиана. Я говорю, что да, дальний родственник. Она пожимает плечами:

– Как странно, с тех пор как он здесь, вы первый, кто его навестил, но он ни на что не жалуется – вот бы все старички были такими!

Мне бы хотелось узнать, как ты скучаешь по мне, похожа ли твоя тоска на мою, представляешь ли ты, лежа в постели и закрывая глаза, что я склоняюсь над тобой и что моя, а не твоя рука поднимается по твоим бедрам. На двери зала, куда меня ведет монахиня, повторяя свои отвратительные уменьшительные слова – старички, бедняжки, затворнички, – на разлинованном листе написано от руки «Комната отдыха и досуга». За ней слышен гул голосов, стук фишек домино, глухие удары костяшек пальцев, открывающих карты, и поверх всего этого – музыка и аплодисменты телевизионной программы.

– Приходится включать телевизор так громко, потому что бедняжки глухи, но почти никто из них не обращает на него внимания, по крайней мере никто из мужчин, а женщины вяжут или сидят, сложив руки на животе и подняв старые лица к полке, где мелькает цветной экран телевизора.

Возможно, ты испытываешь страх, так же как и я, – страх довериться, порвать со всем и потерпеть неудачу, неизбежно повторить со мной ошибки, от которых отреклась, когда еще не знала меня. Те ошибки, которые человек носит в самом себе, как свой запах или отпечатки пальцев, хотя и пытается приписать их невезению или неверности других.

* *

– Вот он, – показывает монахиня, – бедняжка очень славный, но приехал совсем недавно и еще не освоился. С ними со всеми происходит одно и то же: им не хочется признавать, что они такие же старые, как и все остальные, и они протестуют, замыкаясь в себе.

За пластмассовым столом, перед развернутой газетой, сидит в одиночестве Хулиан-таксист, всегда возивший нас к врачу в столицу провинции. Он сохранил прежнее угрюмое мужество, и у него все такой же шишковатый лысый череп, к которому, как кажется, приросла черная оправа очков. Монахиня матерински хлопает его по спине, и Хулиан бросает на нее полный ненависти взгляд. Как только я говорю, кто мои родители и бабушка с дедушкой, он с величественной любезностью указывает мне на стул перед собой.

– Конечно же, я тебя помню, мне кажется, будто я вижу тебя ребенком, когда твой отец водил тебя за руку продавать молоко. Ну и ну, как летит время, одни – наверх, а другие – вниз, как в норки.

В молодости он был очень дружен с моим дедом Мануэлем и хотел даже подать документы в штурмовую гвардию, на водителя, но не сделал этого, потому что не смог оставить дона Меркурио.

– Никто не мог затмить твоего деда, – говорит он мне, – когда он начинал петь, как Пепе Марчена! А как, с позволения сказать, он нравился женщинам, хотя твоя бабушка Леонор – пусть земля ей будет пухом – была красивее всех в Махине. Нужно было видеть ее, когда она шла к источнику с кувшином в каждой руке: даже священники засматривались, хоть и стыдно об этом говорить. Однако видишь, чем все заканчивается – полной беспомощностью, по крайней мере твоему деду повезло и он не лишился тепла своего дома.

Я предлагаю Хулиану сигарету, но он меланхолично отказывается.

– Я больше не курю, – говорит он, – а ведь так раньше любил. Покойный дон Меркурио всегда угощал меня табаком, хотя и бранил за эту дурную привычку. Кажется, будто я сейчас вижу его: Хулиан, табак – одно из наихудших последствий открытия Америки. Я не понимал дона Меркурио, но признавал его правоту: еще бы, ведь он был знаменитостью, лучшим врачом, когда-либо жившим в Махине, не как те доктора из больницы, изводящие человека таблетками и рецептами. И он никогда не брал плату с бедных: ведь я не раз возил его в экипаже с лошадьми в старые лачуги и домики Котрины! Люди выходили из домов, чтобы поцеловать ему руку, как святому, да он и был святой, хотя уличные мальчишки и придумали про него куплет. Конечно же, ты слышал его в детстве, его пели еще долго после смерти дона Меркурио. И не верь священникам, которые говорят, что он захотел собороваться, когда был при смерти: конечно же, они налетели на него как стервятники, как здешние монахини в светской одежде. Но он был не такой человек, чтобы кто-нибудь смог навязать ему свою волю, он отказался даже от врачей и никому, кроме меня, не позволил остаться с ним до конца. Дон Меркурио попросил меня почитать некоторые стихи из той большой Библии, которую он завещал Ра-миро Портретисту; когда я читал ему их, он и замер, сжавшись, как птичка, так что под одеялом даже не было заметно его тела.

По щеке Хулиана катится слеза, он всхлипывает и вытирает платком глаза, нос и стекла очков. Он надевает их на выступающие лысые кости висков и, снова с ясностью увидев мое лицо, вспоминает, что я звонил ему по телефону несколько часов назад и сказал, что хочу спросить кое о чем.

– Так скажи, что ты хочешь узнать, а то я говорю без остановки и, наверное, у тебя уже голова идет кругом.

Я колеблюсь, стараясь как можно осторожнее подбирать слова, чтобы он не заподозрил чего-нибудь и не замкнулся.

– Расскажите мне о доне Меркурио, – прошу я его, – о мумии, которую нашли в Доме с башнями, как раз напротив дома, где жили мои бабушка с дедушкой и мать. Я слышал, что говорили тогда об этом, видел фотографии, сделанные Рамиро Портретистом, и знаю от других, что рассказал ему дон Меркурио, но ничего не понимаю: этим утром я видел ее в антикварном магазине, и это было вовсе не нетленное тело, а восковая статуя.