Петр Муравьев - Полюс Лорда

• Название: Полюс Лорда
• Автор: Петр Муравьев
• Жанр: Современная проза
• Год: 1992

В своем творчестве Петр Александрович Муравьев, а человек он многообразных дарований (экономист-управленец, литературовед-руссист, писатель и живописец), следует заветам Великой Русской литературы. В его романах, пьесах, рассказах встают, может быть, главные вопросы, которыми мучились и мучаются лучшие русские писатели: как сделать правильный нравственный выбор в жизни, как остаться в мире меняющихся ценностей самим собой, как быть человеком? Герои произведений Муравьева русские эмигранты с их надеждами и верой, с их слабостями и ошибками. Там, где же их нет, все равно возникает тема России, ее отблеск, ее дух. Там возникают вечные русские вопросы о смысле жизни. Таков роман "Полюс Лорда" – остросюжетный, художественно разработанный, где Муравьев испытывает влияние Достоевского. Но согласитесь, что это не худшее влияние, которое приносит автору романа глубинный психологизм и нравственную огранку всех поступков героя.

Мы открываем для нашего читателя писателя, чье творчество созвучно нам, наполнено обаянием той России, так непохожей на нашу нынешнюю Родину, которая ушла от нас в другой мир.

---

Я поморщился: из всех сослуживцев Эд Хубер был единственным, кого я по-настоящему не терпел. Высокомерный и хитрый, он мало в ком вызывал симпатии.

А впрочем, не все ли мне равно! Дальнейший разговор на эту тему меня не устраивал. Я покинул коллег и направился к секретарше. Айрин, повернувшись к соседке, что-то возбужденно ей рассказывала. Иногда обе разражались веселым смехом. Я остановился перед ними и, сделав серьезное лицо, сказал:

– Смех – необъяснимое явление, потому что то, что его вызывает, непонятно. Одно мы знаем: за пределами смешного лежит абсурдное.

Если искушение чистых сердцем – грех, то я понес наказание в полной мере. Вы бы поглядели на этих двух! Они уставились на меця как на привидение.

– Мистер Беркли!… – пробормотала Айрин и вдруг, спрятав лицо в ладони, стала давиться прерывистым смешком. Взглянув на Мэриан, я заметил в ней те же симптомы истерики.

Чтобы привести в себя этих славных девушек, я ласково постучал себе пальцем по лбу и хотел прибавить что-нибудь успокоительное, когда взгляд мой упал на вторую справа дверь. В тот же момент я забыл о своих жертвах. Я застыл с пальцем у виска и уставился на дверь: шторы на окнах у Дорис были опущены…

***

Дни летели за днями, обрушиваясь в бездонную пропасть и оставляя по себе неяркую память.

По вечерам, после домашнего ужина, я отправлялся бродить по городу. Шумные улицы, фейерверки световых реклам, нескончаемое движение пестрых толп, все это засасывало, поднимало как на пьяных парах вверх, к красному зареву, опрокинувшемуся на город.

Я был здесь как дома, я сам подчинялся фантастическому ритму, врывавшемуся в сознание раздваивающими ударами движения и звуков. Минутами я чувствовал, как натягивается на лице кожа, а кровь отступает от висков к затылку.

А толпы шли и шли, сталкиваясь, смешиваясь, вступая на перекрестках в ворчливое единоборство с-потоком машин, тоже опьяненных ночным разгулом.

Я наблюдал идущих. Это были люди обыкновенные, веселые и беспечные, отнюдь не склонные к насилию. Они легко мирились с окружающими их буднями, сдабривая их обильной едой и напитками, телевизором и любовной возней. Как похожи были они все друг на друга! Это удивительное единообразие вселяло даже какое-то непонятное беспокойство: довольно, казалось бы, одной вспышки, умело рассчитанного крика, чтобы вызвать необратимую цепную реакцию, двинуть всю эту человеческую массу в каком угодно направлении…

Я дошел до 8-й авеню, свернул налево и через минуту входил в здание автобусного вокзала.

Здесь давно уж обосновался блошиный рынок идей. За столиками, вытянувшимися вдоль стены, сидели и стояли люди, столь же различные по своему обличью, как их плакаты и литература, наваленные на столах.

Рядом со сторонниками какого-то сенатора сидели его враги. Видимо, все они неплохо уживались, потому что перебрасывались шутками и смеялись, что не мешало им вступать в ожесточенные споры с прохожими. За другим столом собирали подписи под петицией против абортов.

А кругом сновали необычайного вида молодые люди в длинных, из тонкой материи восточных одеяниях, с добрыми лицами, слегка раскрашенными. У юношей были выбриты головы. Собираясь, они вдохновенно пели непонятные молитвы и мерно при этом пританцовывали.

У эскалатора, в обычном месте, стоял, увешанный плакатами, мечтательного вида старый баптист. Он тоже пел – надтреснутым тенорком, – прославляя Бога и суля вечное блаженство каждому, кто за плечами у католика увидит сатану.

Волна благодушия охватила меня. Я подписал петицию против порнографии – это обошлось мне в четвертак, не горячась поспорил со сторонниками марихуаны, выслушал проповедь молоденькой последовательницы Кришны Рама, и даже спросил у нее, указывая на обложку брошюры:

– Кто эта красивая женщина?

– Это не женщина, это – Бог, – отвечала она с доброй улыбкой. Сконфуженный, я взял книжку и, оставив юной проповеднице доллар, покинул вокзал.

На улице царило оживление: пестрые, легкомысленного вида девицы разбегались по сторонам, прячась в подворотнях. Вслед за ними бежали полицейские. Облава на проституток! Вот уже некоторых изловили, ведут к небольшим полицейским автобусам. Девушки для вида сопротивляются; блюстители порядка отнюдь не грубы в обращении и больше напоминают добрых дядей, увещевающих заблудших родственниц.

Автобусы отъезжают – совсем как на карнавале: в окнах веселые лица, курят и хохочут, хорошо зная, что назавтра все войдет в обычную колею.

И все же остается недоумение: можно ли изжить профессию, узаконенную веками, когда вся атмосфера вокруг – музыка, кинокартины, – все нагнетает в человеке, до отказа, видения, граничащие с галлюцинациями.

Я защищен от этой фантасмагории; мои мечты не здесь, они устремлены к другой, близость которой – в воображении, конечно, – наполняет меня предчувствием блаженства.

Эти мечты я и донес, как сладкую ношу, домой.

О, я большой мечтатель! Как я умею мечтать! Вот я как-то обронил, что у меня в жизни было две мечты. Это неверно, у меня их были тысячи! Вся моя жизнь, и не только сознательная, а и та, что протекала до сознания, была сплошная непрерывная мечта.

Помню, – мне тогда не исполнилось и шести, – мать, укладывая меня, рассказывала об ангелах, этих удивительных существах, что летают, недоступные зрению, с единственным заданием – творить добро. О зле она не упоминала, потому что и сама в него не верила. Если бы жила сотни лет назад, то, наверное, стала бы святой; в наш же век это качество едва ли предохраняло ее от иллюзий.

Но я уже в том возрасте выправлял ее промахи. Поначалу, сам становясь крылатым, я устремлялся ввысь, и там мои пути скрещивались с путями радостных светлых существ. Я наблюдал их, слушал их песни – не всегда они были повторением слышанных напевов.

Но где-то в душу мою начали закрадываться сомнения. Я стал замечать, что за ангелами следуют сумрачные тени. В их поведении и намерениях чувствовалось недоброе.

Мне становилось жаль летунов, в душе я даже досадовал на них за излишнюю доверчивость, за их беспечное неведение. Ведь они были так нежны и уязвимы!

Однажды один из них, в полете, столкнулся с тенью и, сломав тонкое крыло, с криком изумления стал быстро падать вниз. А другие, собравшись, проводили его удивленными взглядами.

Тогда-то я, кажется, и понял впервые, что существует зло.

Со временем, однако, в обличье моих крылатых друзей – я имею в виду не только их лица – стали проступать черты женственности, хрупкой, но ощутимо телесной и по-другому волнующей. Детский глаз, уже умудренный, легко распознавал назревающие формы; они утрачивали невесомость, и за прозрачностью одежд угадывалось иное. Соки земли, влажное ее дыхание, трепет молодых побегов торжественно вещали о том, что и здесь, внизу, жизнь творит чудеса, какими не погнушались бы тихие ангелы моего детства.

Зато теперь я научился подмечать суровую изнанку жизни. Раненая птица, раздавленная собака, болезнь матери, вспышки раздражения пробуждали неясные подозрения, что не все в жизни так ладно, как внушала мне мать. И тогда я…

…Ух сколько наговорил, словно позабыв, что длинноты губительны для всякого повествования!…

Итак, я вернулся домой. Я не зажег света – он был ни к чему: в комнате было полусветло – багряные отсветы города проникали сюда вместе с шумом и легкой вибрацией, идущей от подземных железных дорог.

ГЛАВА 4

За последующие недели ничего нового на службе не произошло. Дорис я встречал по многу раз в день. Она была сдержанна, и, хоть улыбалась при встречах, в ее улыбке теперь сквозил холодок.

В кафетерии она не бывала; обедала у себя в офисе или уходила куда-то. Одевалась предпочтительно в спортивном стиле, который лучше гармонировал с плоскими, почти без каблуков, туфлями.

Раз уж зашла речь об обуви, то открою здесь мой маленький секрет. С недавних пор я вырос на инч с четвертью. Хотелось на два, но не получилось. Когда я зашел к сапожнику, что шьет туфли на заказ, я попросил его поставить мне на туфли высокие каблуки и вставить тройную стельку. Но это был честный сапожник, он прямо сказал:

– Высокий каблук и двойная стелька – один инч, – это все, что я могу прибавить.

– Ну, хоть полтора, – попросил я.

– Ладно, только на вашу ответственность, – отвечал он. – Если не сможете носить, пеняйте на себя.

Полутора инчей все же не вышло, но с меня и достигнутого было достаточно.

С чувством совершенно незнакомым я шагал по улице, оглядывая себя в стеклах витрин. Только сущий разиня мог не подметить перемены.

В первое же утро я выяснил, что таких разинь великое множество. Никто на службе не заметил происшедшей метаморфозы. Как я ни старался, сколько ни расхаживал по коридорам, ничто не могло подвигнуть этих черствых ненаблюдательных людей на догадки. Удрученный таким равнодушием, я направился к себе, когда столкнулся с Майком. Он внимательно посмотрел на меня и спросил: