Жан-Франсуа Намьяс - Дитя Всех святых. Перстень со львом

• Название: Дитя Всех святых. Перстень со львом
• Автор: Жан-Франсуа Намьяс
• Издательство: ЭКСМО
• Жанр: Исторические приключения
• Год: 2006
• ISBN: 5-699-14713-6

Европа, XIV век. Под вой волков в последний час ночи Всех святых в одном из французских замков рождается мальчик. По поверьям, дети, рожденные в этот час, перед самой заутреней, получают благословение Всех святых и живут сто лет… В этот же день, 1 ноября 1337 года, в Париже посланец английского короля объявляет войну Франции. Эта война продлится сто лет и войдет в легенды…

---

Франсуа окликнул его:

— Где мы?

— Улица Сент-Оноре[22], мессир.

— Мы совсем не знаем Парижа. Не хотите ли послужить нам проводником? Вас отблагодарят.

Человек печально ухмыльнулся:

— Это уж точно, что вы не знаете Парижа, иначе догадались бы, кто я такой. Это одеяние носят все Три Сотни — триста слепых, для которых Людовик Святой велел построить приют, — как раз тот, что перед вами. Поезжайте все прямо и прямо: Париж там. Вы въедете в него через ворота Слепых.

Ворота Слепых! Ему, самому недавнему слепцу, предстояло въехать в Париж через ворота Слепых. Это был словно какой-то знак, переход от тени к свету, выход в новый, чудесный мир… Франсуа достал из кошелька золотую монету, подал ее слепому и пустил коня в галоп.

Париж действительно оказался совсем рядом. Франсуа чуть не наткнулся на городскую стену — сооружение хоть и старинное, более чем пятисотлетнее, но по-прежнему производящее внушительное впечатление. Массивная, зубчатая, она через равные промежутки прерывалась круглыми башнями с остроконечной кровлей. Ворота были устроены наподобие выдвинутой вперед квадратной крепостцы с подъемным мостом. Стражники, заметив Франсуа и Туссена, велели им поторопиться. Те стрелой пролетели в ворота, и подъемный мост тотчас же закрылся за ними. Франсуа поднял глаза. Он был в Париже!

Первое, что удивило его, была каменная мостовая. Тогда это встречалось крайне редко. Даже в Лондоне улицы были вымощены не целиком, а лишь в очень немногих местах — рядом с Савойскими палатами, например, или перед Вестминстерским дворцом. Второе, что поразило Франсуа, — это царившее повсюду необычайное оживление. По обеим сторонам улицы тянулись сплошные лавки, устроенные в нижнем этаже таким образом, что наружу откидывался горизонтальный ставень, который и служил прилавком.

Франсуа заметил человека с бочонком на плече и чаркой, повешенной на шею. Он что-то кричал на ходу, и по мере его приближения торговцы убирали товары с прилавков, поднимали ставни, а прохожие ускоряли шаг. Вскоре крик стал различим:

— А вот кому мальвазии! Бочонок из «Старой науки», десять денье пинта. Прошу угощаться!

Франсуа остановился рядом с крикуном, который наполнил свою чарку и протянул ему. Вино было золотистое и душистое. Пока Туссен в свою очередь утолял жажду, Франсуа спросил:

— Почему все лавки закрываются при вашем приближении?

— Я предлагаю свое вино поутру, когда люди из домов выходят, и вечером, перед самой ночной стражей. Служу вроде как часами. После меня один только вафельник проходит.

— Поскольку уже поздно, не могли бы вы сказать нам, где можно переночевать?

— А вот как раз в «Старой науке». Кормят там хорошо, комнаты удобные, да и конюшня есть для ваших лошадей. Отсюда идти все прямо — до Скобяной улицы. Увидите вывеску…

Разносчик вина пошел своей дорогой, а Франсуа с Туссеном — своей. С тех пор как торговцы подняли прилавки, улица сделалась шире. Франсуа с восхищением установил, что на ней смогли бы разъехаться две повозки. Тут им навстречу попался еще один крикун. Это был пожилой, седобородый человек с высокой корзиной на спине.

— Боже, кто хочет забыться? Беспамятка сгодится!

Вафельник, торговец вафельными трубочками, прозванными «беспамятками»… Франсуа не пробовал их уже целую вечность. Купив сластей себе и Туссену, он спросил, верно ли они идут к «Старой науке». Торговец сказал «да» и пошел дальше. Франсуа с Туссеном отмерили сотню-другую шагов, внимательно разглядывая вывески. Наконец, Туссен воскликнул:

— Вот она, господин мой!

И он ткнул пальцем в качающуюся на штыре вывеску с намалеванной на ней старухой, у которой в руках были пила и корзина.

— Не понимаю…

— Ну как же, господин мой! Старуха — старая, это понятно. Затем scie — пила, anse — ручка корзины, вместе будет sciense — наука!

Франсуа улыбнулся и слез с коня, Туссен за ним. И тут начали звонить «ночную стражу» — сигнал к тушению огней. Все колокола Парижа зазвучали одновременно, равномерными ударами. Франсуа закрыл глаза… Когда он входил в Лондон, тоже звонили во все колокола, и он смог тогда благодаря этому определить размеры города. Но то, что он слышал сейчас, казалось просто невероятным: колокола перекликались на бесконечно большем расстоянии. Этим колокольным перезвоном Париж явил всю свою необъятность. Во сколько же раз он больше Лондона? В пять? В десять? В этой разноголосице Франсуа мог различить, наверное, не меньше сотни церквей, начиная с гула большого колокола, принадлежащего, без сомнения, собору Богоматери, и кончая дребезжащими колокольцами часовен. Франсуа продолжал держать глаза закрытыми. Теперь его изощренное ухо различало по звуку не только расстояние, но и высоту, и перед ним раскрывалась вся топография города — его холмы и пригорки… Колокола умолкли почти одновременно, кроме одного запоздавшего, далекого. Откуда он звонил? Из сельской местности или уже из Парижа? Наконец умолк и последний, и Туссен услышал голос своего хозяина, шепчущего с закрытыми глазами:

— Как красиво!

В следующее мгновение они толкнули дверь харчевни «Старая наука» и вошли. Тишину сменил неистовый гам, исходивший примерно от тридцати молодых человек, сидевших за одним длинным столом, сооруженным из множества столов поменьше, поставленных встык друг к другу. Их освещало пламя огромного камина, в котором на вертелах поджаривалась домашняя птица. Хозяин, толстый потный человек, переходил от одного своего гостя к другому и пытался увещевать их:

— Мессир, уже звонили ночную стражу. Надо бы вам идти…

Но каждый его обрывал:

— Умолкни и принеси лучше вина!

Франсуа заметил, что у всех молодых людей была на макушке тонзура, как у лиц духовного звания. Значит, это они и есть, знаменитые парижские студенты!

Их застолье было, по меньшей мере, оживленным: крики, ругань. Самым шумным казался высокий блондин, курчавый как барашек, стучавший кулаком по столу и вопивший, что с дофиновых советников надо бы шкуру содрать, а его самого бросить в подземелье собственного дворца…

Что же такое произошло, чтобы вызвать столь жестокие требования? Франсуа пришлось напомнить самому себе, что в течение нескольких месяцев, то есть, собственно, все время своего английского плена, он был начисто отрезан от событий местной политической жизни. Тут его, наконец, заметил трактирщик и заторопился навстречу.

Франсуа спросил две комнаты и ужин, а также стойло для лошадей.

Трактирщика, казалось, просьба об ужине глубоко огорчила.

— Из-за этих студентов у меня не осталось ни одного свободного места. Но может быть, мэтр Эрхард согласится разделить свой стол с вами?

В дальнем темном углу Франсуа заметил одиноко сидящего человека. У того были седоватые волосы и весьма почтенный вид. Выслушав трактирщика, незнакомец любезно обратился к Франсуа с сильным иностранным акцентом:

— Мэтр Эрхард будет счастлив потесниться. Сам-то я немец из Трира и на свою беду…— он кивнул на шумное застолье, — их профессор! А вы издалека?

Франсуа и Туссен сели.

— Из Лондона.

— Этим меня не удивишь. Париж ведь не город, а просто какое-то место для свиданий. Бывает, и через прочие города люди проходят, но стремятся все равно сюда. Какого вы мнения о студентах?

— Я только начинаю открывать их для себя.

— Они того не стоят. Эта братия, прибыв сюда со всего света, умудрилась прихватить с собой одни только пороки. Англичане (вы уж простите меня) — сплошь пьяницы и трусы, немцы, мои соплеменники, — драчуны и похабники, брабантцы — воры и изверги, фламандцы — обжоры и сластолюбцы, нормандцы — тщеславные гордецы, пуатевинцы — скупердяи и предатели, бургундцы — скотски грубы и тупы, бретонцы — легкомысленны и непостоянны, ломбардцы — подлы и жестоки, римляне — подстрекатели и насильники, сицилийцы — ревнивы и склонны к тиранству… Но глупцы бы все они были, если бы не давали выхода своим дурным инстинктам. Чего стесняться? Ведь тонзура на голове делает их подсудными одной лишь Церкви, которая относится к ним по-матерински снисходительно. Слышали вы историю о том, как Людовик Святой однажды отправился в обитель кордельеров?

Франсуа спросил у проходящего мимо хозяина пинту мальвазии и ответил своему собеседнику:

— Нет, мэтр Эрхард.

— Как-то ночью Людовик Святой решил посетить монастырь кордельеров, чтобы отстоять там заутреню. Сказано — сделано. Но, проходя по улице Отфей, король получил содержимое чьего-то ночного горшка прямо себе на голову. В гневе он велел разыскать и привести виновного. Будь им простолюдин, купец или даже кто-то из благородных, того бы наверняка повесили, если не четвертовали за оскорбление величества. Но это оказался студент. И когда святой король узнал это, он его не только похвалил, но еще и отдал ему свой кошелек, поощряя за усердные труды в столь позднее время. Вот эту-то байку и рассказывают в университете каждому новичку. Можете себе представить последствия!