Виктор Пронин - Охота пуще неволи

• Название: Охота пуще неволи
• Автор: Виктор Пронин
• Жанр: Современная проза

Мастер острого сюжета, закрученной интриги, точных, а потому и убедительных подробностей, достаточно вспомнить знаменитого «Ворошиловского стрелка» или непревзойденную криминальную сагу «Банда», Виктор Пронин великолепно владеет трудным жанром рассказа. В его рассказах есть место и для хитроумной «сыщицкой» головоломки, и для лиричного повествования о непростых отношениях между мужчиной и женщиной, и для исследования парадоксов человеческого характера. Словом, жизнь — штука непредсказуемая, ведь никогда не знаешь, что ждет тебя в любой следующий миг. Но в этом-то и самый интерес...

---

И в этот момент из лесу вышла зареванная Люси и закатила истерику. Ругалась она отчаянно, обозвала нас всех подонками, врезала перепуганному Шурке пару раз по физиономии и уже хотела лезть в воду, чтоб нам, значит, веселее было, чтобы распотешить нас, но мы ее остановили. Потом она успокоилась, и все было нормально. Не стоило шум поднимать. Если тебе наши забавы не нравятся, можешь поискать другие. А если тебе Вальку жалко и попранное его достоинство, то пожалей его как-нибудь иначе. Никто тебе и слова не скажет поперек. Здесь — лес. Дичь, стрельба, много свободы и свежего воздуха. Всем хватит.

К чести Вальки надо сказать, что все это время он молча сидел у костра и смотрел в огонь. Будто ничего не видел и не слышал.

А утром все было нормально. Встали мы еще на зорьке, позавтракали и разбрелись по камышам. Но тут выяснилось, что стрелять нечего. Не было дичи в этих местах. То ли разлетелась она куда глаза глядят, напуганная охотниками, то ли ее и не было здесь никогда. Просидев до обеда, я так и не увидел ни одной утки. Да и какая может быть утка, если стоило поудобнее устроиться, как рядом слышался бас какого-нибудь детины:

— А ну, мотай отсюда подальше! Не видишь — занято!

Отойдешь в сторону, снова вопль — кому-то на уши наступил. Пройдешь вперед — тебе уже стволом в спину тычут. Иногда появлялся чирок. Загнанный, обезумевший, носился он над камышами, и на всем его пути гремела канонада. Из мощных стволов в чирка неслась мелкая дробь, картечь и даже кабаньи пули. За полетом несчастной птицы, у которой от страха и усталости остались одни перья да кости, можно было следить по грохоту. Оглушающая волна залпов прокатывалась над камышами и стихала за лесом.

Потом наступила тишина. То ли чирка наконец сбивали, то ли он, обессилевший, падал и подыхал в родной стихии. По моим подсчетам получалось, что на каждую единицу живности уходило около трех килограммов дроби, картечи, пуль, шарикоподшипников, рубленого свинца...

Когда я пришел на привал, все уже были в сборе и брезент прогибался от яств — сала, чеснока, колбасы, ломтей хлеба. Конечно, бутылочка тоже стояла. Было даже сухое вино. Для непьющих.

А потом случилось еще одно событие. Раздобревший Алик в седле своего мотоцикла обнаружил мышь. Она еще дома влезла в железный карман седла, где все пахло колбасой, и прибыла сюда. Кошмар! Как только ее не раструсило...

Что тут началось!

Общими усилиями мышь извлекли из-под седла, дали каждому посмотреть на нее, подержать на весу за тонкий хвостик, пощелкать пальцем по мягкому вздрагивающему животу.

Алик стоял счастливый и улыбающийся.

— А я уж думал, что без дичи домой поедем, — сказал он, ошалев от счастья.

— Ишь, злодейка, — проворковал Шурка. — Ишь, болезнетворное создание!

— Мышь, она чуму переносит, — серьезно сказал Валера.

— А сколько она добра народного съедает! А сколько добра съест все ее потомство! Ужас! — подхватил чечеловский.

— Наказать ее, скотину, — сказал я.

Мышь, зажмурившись и поджав хищные свои лапы размером со спичечную головку, молча слушала, что о ней думает человечество. А человечество решало, какой казнью ее жизни лишить.

— Ежели злодейку утопить, то никакой радости нам это не доставит. Потому — последних мук ее мы не увидим. Расстрелять ее, сволочь, надо. Это мое твердое убеждение, — сказал Валера и с вызовом посмотрел на всех.

— Расстрелять без суда и следствия — негуманно. — Алик, как законный владелец мыши, решил поступить с ней законно. — Выпить ей надо дать. Чтоб хоть перед смертью вкусила радость жизни.

Валька в обсуждении не участвовал. После вчерашнего срама он все больше сидел у костра и подбрасывал сучья. А Люси ему эти сучья подносила. Сейчас она стояла в сторонке и молча разглядывала нас. Без выражения. Просто смотрела, и все.

— Презираешь? — спросил я. — Выводы нехорошие делаешь?

— Желаю приятной охоты. — Люси повернулась и пошла к завалу хвороста. Ее конский хвост вызывающе плескался на блестящей коже куртки. Теперь я, кажется, понимаю собак, которые не могут видеть перед собой мелькающих пяток.

— А между прочим, — крикнул я ей вслед, — будь мышь с тебя ростом, она бы с тобой не очень церемонилась!

— Это ты очень верно подметил, — сказал Валька. — Молодец.

Я подошел к нему. Постоял, посмотрел. Наконец он поднял глаза.

— Ну?

— Послушай, Валя, если ты уж так остро чувствуешь превосходство... неужели в городе для него нет выхода?

— Кончай... Не в этом дело. И не прикидывайся обиженным. Дело не в этом... Ведь все же видно. Люси...

— Катился бы со своей...

Пить мышь отказалась, и поэтому пришлось сунуть ее головой в водку. Сначала она упиралась, но потом изменила свое решение и малость выпила.

— Ишь, хлещет, — удовлетворенно проговорил Алик. — Алкоголичка. А?

Через пять минут, связанная по рукам и ногам, мышь лежала на небольшом возвышении и таращила глаза в голубое небо. Глаза у нее были маленькие, блестящие и нестерпимо черные.

Казалось, что смотрит она не только в небо, но одновременно на всех и на каждого в отдельности. Вокруг стояли добровольцы с ружьями. Все зарядили оба ствола и готовились ахнуть дуплетом. Чего мучить животное...

Алик произнес короткую речь о зловредной роли мыши в истории цивилизации, а потом дал команду приготовиться. Шевельнувшись, блеснули стволы, качнулись ремни, глухо и многообещающе щелкнули затворы. Все замерло. И тут надо же, легендарная личность Жмакин чуть не испортил нам праздник. Неизвестно откуда появившись, он оттолкнул меня, взял мышь и забросил ее в кусты. О! Закричал не своим голосом Шурка, запричитал что-то о праве на личную собственность Алик, Валера, не в силах перекричать их, начал палить в воздух, а Жмакин, так и не сказав ни слова, подошел к костру и улегся на брезент.

А когда немного все поутихли, из кустов раздался истошный вопль чечеловского:

— Жива! Братцы, жива!

Мышь была водружена на прежнее место, и добровольцы снова взвели курки. Грызунья все так же смотрела на нас бесстыжими своими глазами и никак не могла сообразить — что же это происходит на белом свете.

— Пли! — негромко сказал Алик, и все нажали курки. Раздался нестройный залп, и там, где только что была мышь, пыльным фонтанчиком взбурлила рыжая земля.

— Ха! — воскликнул Шурка. — Вознеслась стерва! Видать, святая была...

После этого все решили выпить за упокой мышиной души, за царствие небесное, за райские закрома, в которых она шурует уже на полную катушку. А потом все снова разошлись по камышам и собрались только к вечеру. Лишь у одного Жмакина у пояса болтался чирок на такой тонкой шее, что непонятно было даже, почему он не обрывается. И снова наступила легкость, все веселились, подняли тост за настоящих мужчин, за удачливых охотников, над которыми не властно время, за их верный глаз и твердую руку. Люси чокалась только с Вадькой, но это никого не обижало. Только все вдруг поняли, что ночью один мешок будет свободным.

И было в нашем ужине что-то от вчерашней игры в «дурака», от истерики, в которой билась Люси, и костер слишком уж походил на фонтан рыжей земли... В конце концов я настолько опьянел, что голова показалась мне громадной и зыбкой болотной кочкой, и тогда я вдруг ясно увидел, как мы завтра понесемся по шоссе в город, как будут шарахаться и жаться к обочине слабонервные «Москвичи» и «Жигули», доверху набитые тещами, свекрами, племянниками, а мы будем обходить их, не снижая скорости, как постепенно стемнеет, станет пустынным ночное шоссе, а мы — стая ошалевших машин, сверкая никелированными боками и мокрыми от дождя шлемами, — ворвемся в город и постепенно растворимся, рассеемся в его улицах, переулках, дворах. И еще я увидел, как наутро мы проснемся токарями, конструкторами и кандидатами наук, будем чинно здороваться с начальством, бороться за выполнение плана, стоять в очередях за картошкой и колбасой. И все это время, чувствуя себя чужаками и на работе, и в семье, будем готовиться, звонить, говорить и думать только об одном — куда отправиться в следующий раз. Но уже без меня, потому что завтра у самого дома дорогу мне перебегут две дуры в коротких юбках и, обернувшись на одну из них, я врежусь в раскрытый колодец и со всего размаху ахнусь о гранитный бордюр, а мой мотоцикл понесется дальше, сшибет с ног одну из этих короткоюбых и навалится на нее сверху. Но самое странное — моя уверенность, что наши палаты будут рядом, и, когда Люси принесет мне однажды бидон куриного бульона, я по-братски поделюсь им с этой пришибленной дурой, и вообще в больнице мы хорошо познакомимся, может быть, даже...

А может быть, и нет.