Лидия Шевякова - Дуэт

• Название: Дуэт
• Автор: Лидия Шевякова
• Издательство: АСТ
• Жанр: Современные любовные романы
• Год: 2003
• ISBN: 5-17-016577-3

Они познакомились когда-то, много лет назад, в консерватории — утонченная «маленькая принцесса» из семьи известных музыкантов и циничный, жесткий парень «из низов», не выбирающий средств на пути к успеху. Познакомились — и полюбили друг друга раз и навеки. Полюбили той трудной, мучительной, горькой любовью, которая способна пережить ВСЕ — годы и расставания, обиды и недоразумения. Той любовью, что, в сущности, не приносит счастья — но становится для мужчины и женщины подлинным смыслом бытия…

---

Старики жили с семьей средней дочери — мужем и тремя ее детьми — в небольшом двухэтажном особнячке за оградой, увитой чайными розами. Парадное крыльцо этого пряничного домика выходило на веселую солнечную лужайку с тремя фруктовыми деревьями: мандариновым, апельсиновым и айвовым. Среди ветвей, полных плодов и листьев, внимание Германа привлекло едва уловимое для глаз трепетание.

— Это колибри, — радостно подсказала хозяйка.

«Райский сад в миниатюре», — подумал растроганный Герман.

Войдя в дом, Герман обнаружил там много милых сердцу вещей, таких знакомых. Откуда? Конечно же, что-то подобное стояло в каморке у его любимого Модеста Поликарповича. Фотографии царской семьи вперемежку со снимками собственной родни. Так интимно. Он словно попал в отчий дом своей мечты.

В тот раз дочь с мужем и детьми уехали на озеро Тахо, и старые хозяева были одни.

— Обычно престарелые американцы живут отдельно, но мы придерживаемся старорусских обычаев. Пока нас дети еще не выкинули на комфортабельную свалку со всеми удобствами, а как с этим сейчас в России? — добродушно поинтересовался Евгений Георгиевич.

— Присаживайтесь к столу. У меня все готово, — предложила Полина Севастьяновна.

Все подошли к столу и выжидательно обратились к большой иконе Божьей Матери, словно надеялись, что она сойдет и присоединится к трапезе. Хозяин тихо, но внятно прочитал молитву, а все домочадцы, включая Флора, смиренно вторили ему. Герман вырос среди здоровых атеистов и считал, что религия — бабское, даже старушечье дело, и видеть сосредоточенно молящегося мужчину было ему в диковинку. За обедом гостя много и обстоятельно расспрашивали о России и Москве, причем задавали такие вопросы, на которые Герман не мог ответить, и не потому, что не знал, а просто не задумывался о таких вещах. Например, о преследовании православных или о позиции государства в вопросах веры. Расспрашивали о старых московских улицах, о каких-то неведомых ему церквях. Вера, религия казались ему чем-то допотопным, и было дико видеть, что где-то на краю америкосского света русские люди хранят ей верность, дышат и охраняются ею. Для Германа они были чуднее инопланетян. Разговор перешел на недавнее обретение мощей местного святителя Иоанна, который тридцать лет пролежал в специальной гробнице в подполе собора.

— Когда его железный саркофаг вынули из подвала и разрезали, оказалось, что изнутри он весь проржавел и гроб деревянный почти в труху истлел. А батюшка лежал целехонький. Его за руки и за ноги из гроба вынимали, все сухожилия были эластичные, только глаза пропали и самый кончик носа, а ведь прошло тридцать лет, — пояснил Евгений Георгиевич непонимающему, о чем идет речь, Гере.

— Мы всегда знали, что он нетленен, — подтвердила хозяйка, — сколько раз городская санитарная служба приходила проверять температуру, и никогда не было никакого гниения.

Евгений Георгиевич, видя озадаченное выражение Гериного лица, решил начать с самого начала:

— Мы родились в Шанхае. Наши родители отступили туда с белой армией, после октябрьского переворота, хотя сами они были петербуржцы. Когда к нам приехал батюшка отец Иоанн в 1934 году, мне уже было четырнадцать, а Маргарите — десять лет. С появлением батюшки вся наша жизнь преобразилась. Он собрал вокруг себя несчастных беженцев, построил храм, открыл приют, больницу. Он помогал всем, часто за мешок риса выкупал у родителей новорожденных китаянок, которых те зачастую выкидывали в канавы, где их съедали свиньи.

— Выкидывали в канавы? — изумился Герман.

— Да, китайцы очень жесткий народ. У них и род, и имущество переходят от сына к сыну, и когда дочек накапливалось в семье слишком много, от них предпочитали избавляться. Так отец Иоанн спасал этих детей, воспитывал в православии вместе с русскими, и многие из них потом последовали за нами на острова и в Америку.

— Он всех их усыновлял и давал фамилию Романовых, — улыбнулся Флор.

— А как было страшно, когда в город пришли коммунисты! Мы думали, все погибнем, но батюшка нас вымолил, укрыл своим оморфором от лютой смерти. Китайцы разрешили нам бежать на Филиппины. На Тубабао мы жили сначала в шалашах. Этот остров — совершенно гиблое место, он стоит на пути сезонных тайфунов. Но пока мы там были, все четыре года смерчей не было ни разу, может, только однажды, и то батюшка отвел его в сторону.

— Как отвел? — снова не понял Герман.

— Молитвой, — просто ответил Евгений Георгиевич и продолжал как ни в чем не бывало: — А когда почти все уже переселились в Америку, налетел страшный смерч и полностью уничтожил лагерь, разнес все в щепки. В 68-м году наш батюшка умер, и в течение четырех дней Совет инспекторов Сан-Франциско внес поправки в городской закон, чтобы разрешить захоронение иерархов в их соборах, поэтому мы смогли оставить батюшку в саркофаге в усыпальнице под храмом, который он построил.

— Прямо как спящую царевну, — рассмеялся Герман, — А собор — это такой огромный, на Гири?

— Да-да. В мэрии нас предупредили, что через отводную трубочку будут мерить температуру каждую неделю и, как только появятся признаки тления, саркофаг захоронят. Мы согласились. Все были уверены, что наш батюшка святой, последних времен чудотворец. И точно, тридцать лет температура была нормальной, а ведь здесь тепло и влажно, особенно в подвале. Что угодно сгниет.

Герман дипломатично кивал, но верил с трудом. Одно было ясно: эти люди живут в какой-то другой Америке, словно под силовым колпаком своей веры, демпфирующим внешнюю жизнь.

— Как же вы смогли сохранить свою русскость среди америкосов? Прорваться сквозь все эти макдоналдсы и микки-маусы?

— Вера помогает. Образ жизни формируют убеждения. А для русских образ жизни вообще важнее ее уровня. У американцев все по-другому, они ведь протестанты.

— Даже еще хуже, кальвинисты, — со вздохом заметила Полина Севастьяновна.

— Ну и что, вы же все христиане? — удивился Герман.

Полина Севастьяновна посмотрела на него со снисходительной грустью. Флор фыркнул, а Евгений Георгиевич огорченно покачал головой и снова принялся объяснять все от царя Гороха:

— Основа религии протестантов — предопределенность Божьей воли. Они считают, что их участь предрешена Господом, поэтому они ничего не могут изменить, им не в чем каяться, нечего исправлять. Это снимает всякую ответственность за поступки, как у буддистов, где над человеком довлеет карма. Понимаете? А православные, наоборот, считают, что Господь наделил их свободной волей, и каждый раз они стоят перед выбором: склониться к добру или злу? Во-вторых, мерилом духовного преуспеяния протестантов является материальный успех. Чем более ты богат, тем приятнее ты Господу. Ростовщичество у них дело богоугодное. Вот основа американского характера. В духовном плане — это полный перевертыш православия, где целью является стяжание Царствия небесного и собирательство духовных богатств добрых дел и помыслов, смиренного несения скорбей, молитвы — в небесной копилке, где их «ржа не точит и вор не расхищает». Деньги у нас зло, с которым надо мириться, отдавая кесарю кесарево, и только. Поэтому протестанты больше тяготеют к Ветхому Завету, чем к Новому.

— Лютер говорил, что закон Ветхого Завета требует дела, а Евангелие — веры, — заметила Полина Севастьяновна. — Американцы предпочитают дело, все остальное для них болтовня. Наши монахи, к примеру, для них просто умалишенные. Понимаете?

— Ну, в общих чертах… — уклончиво протянул Герман.

— У американцев, например, есть поговорка: «Если ты такой умный, почему ты тогда такой бедный?» То есть они ценят только практический ум, приносящий доход. Теоретическое или абстрактное мышление, не говоря уже о религиозном, интересуют их ровно настолько, насколько из них можно впоследствии извлечь какую-нибудь выгоду.

— Между протестантами и евреями очень много общего. Они, например, тоже считают себя избранным народом.

— Но разве это плохо — гордиться собой и зарабатывать деньги? — обиделся за америкосов Герман. Он хотел иметь единоличное право критиковать их и теперь сердился, что вынужден только поддакивать. Для того чтобы подтвердить свою независимость, ему надо было сопротивляться, возражать. — Вон они что отгрохали! Какую страну подняли!

— Слушайте, вы совсем нашего гостя затюкали, — положил конец затянувшейся дискуссии Флор, — Герман, берегись, они промоют тебе мозги не хуже кальвинистов. У нашего гостя, кстати, чудесный голос. Может быть, ты нам споешь что-нибудь из новых советских песен? Умеешь играть на фоно?

Герман немного поигрывал, достаточно, чтобы саккомпанировать себе, и с радостью принял предложение приятеля. Разговор о вере совсем выбил его из колеи.

Герман, как все бунтари, был религиозен по натуре, но он никогда не задумывался о системе мироздания в категориях вероисповеданий, хотя тоже смутно ощущал, что человечество завернуло куда-то не в ту степь. Потому что, если бы наш мир был нацелен на технократический путь развития по американскому образцу и смысл жизни заключался именно в прогрессе, то личное знание, накопленное одним человеком (например, знание трех языков), не исчезало бы бесследно вместе со смертью его носителя, обесцениваясь до отрицательной величины. Очевидно, накопление информации — это побочный продукт, никак не могущий сделать нас счастливее. Древние говорили: «Умножая знания, вы умножаете скорбь». Современники шутили: «С приходом радио люди ожидали наступления всеобщего счастья. И вот радио есть, а счастья почему-то нет», или легендарное: «Сижу в президиуме, а счастья нет». А будущие поколения будут сидеть не в президиуме, а в такой заднице, что им и вякнуть не дадут. Чипы, вживленные в их тела, будут болтать друг с другом сами.