Родольф Тёпфер - Большой Сен-Бернар

• Название: Большой Сен-Бернар
• Автор: Родольф Тёпфер
• Издательство: Наука
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1982

В новелле «Большой Сен-Бернар» одно и то же событие (комическое приключение на горном перевале) дается как бы в двойном преломлении: в восприятии романтика «из школы Александра Дюма» и в оценке рассказчика, человека трезвого, сдержанного и ироничного. Вначале рассказчика возмущают реплики незнакомого господина о двойственности человеческой природы и лживости литературы; позже, в финале новеллы, услышав опус романтика о приключении на перевале и сравнив его с тем, что произошло на самом деле, он признает правоту своего оппонента.

---

Моя юная спутница, воспитанная монахинями Сакре-Кёр, не читала почти ничего кроме благочестивых сочинений. Впервые слушала она повесть серьезную и вместе увлекательную, слог которой, полный жизни и красноречия, то сладостно трогает сердце, то заставляет его содрогаться от жалости. Сперва спокойная и почти рассеянная, она переводила взгляд с башни на окрестные горы и долины; постепенно повествование заворожило ее; она словно удивилась, а затем всецело поддалась волшебному волнению души, впервые раскрывшейся для поэзии. Лицо ее сияло. Однако, когда пришла очередь все более мрачных страниц, описывающих тяжкие страдания Прокаженного, на глазах ее выступили слезы; а когда я дошел до строк, где у несчастного отнимают сестру, она заплакала и не дала мне продолжать. Я закрыл книгу и чтобы она могла после закончить чтение, попросил ее сохранить этот маленький томик на память обо мне. Она обещала, краснея. Ведь мы только что вместе волновались, вместе восторгались и сердца наши тайно сблизились, а вчерашнее невинное дружелюбие сменилось у нее трепетом зарождающегося чувства.

Мы вернулись в гостиницу. Оба ее родственника, поглощенные своими делами, торопились закончить их и продолжать путь. Они едва заметили перемену, происшедшую в молодой девушке. Но я понимал, какое зло неосторожно причинил ей, смутив ее душевный покой и открыв ей мир поэзии как раз, когда ей предстояло вступить в самый святой, но и самый прозаический союз. Исправить зло я уже не мог; но мог усугубить его, продолжая оставаться в ее обществе, чего мне самому хотелось так сильно, что желание это становилось преступным. Поэтому, сделав над собою большое усилие, чтобы не сдаться на ласковые уговоры отца и брата, на робкие, но многократные просьбы их спутницы, я поблагодарил их и простился. Они уехали. А я остался в Аосте, чувствуя себя среди толпы очень одиноким и испытывая печаль, которую понес на то самое место под дубами, где сидел с нею утром.

На другой день и в последующие дни чувства эти настолько еще переполняли меня, что я не был склонен осматривать места, ради которых приехал. В Иврее, куда я прибыл рано утром, мне снова понадобилось большое усилие, чтобы не задержаться там хотя бы на несколько часов. Улицы были пустынны, воздух холоден, воды Дуары едва белели [7] в первых лучах зари. Но мне эта местность показалась самой прекрасной в Италии, а город – единственным, где мне бы хотелось поселиться. Мне вздумалось пройтись по нему пешком. По пути встретилось несколько гостиниц, и я останавливался возле каждой, гадая, не здесь ли живет молодая девушка, спит ли она сейчас или переживает волнения вчерашнего дня, а быть может думает о молодом человеке, бывшем, если не предметом их, то причиною Я так долго медлил при этом, что возница, которому я велел ждать меня с экипажем у выезда из города, вернулся напомнить о себе. Я пошел за ним, экипаж тронулся, и когда из-под колес исчезли камни последней городской улицы, я ощутил невыразимую печаль. Однако через несколько недель тоска постепенно утихла, и мое чувство превратилось в нежное воспоминание. Я посетил Геную, Флоренцию, Рим, Неаполь; когда пришлось подумать о возвращении, я избрал Симплонский перевал – как потому, что мое сердце, вновь обретшее свободу, уже не побуждало меня ехать через Иврею, так и потому, что я боялся, приехав туда, замутить чистоту и свежесть моих воспоминаний.

Приехав прошлой осенью в Женеву, я как обычно навестил тетушку Сару. О ней я упоминал выше, рассказывая о дуэли моего кузена. Тетушка Сара живет за городом; за городскими воротами у нее есть садик, отделенный от соседних садов каменной оградой. Там имеются качели; насос, иссякающий лишь во время засухи, служит для поливки растений; в северо-восточном углу сада мой кузен Эрнест устроил красивую горку, а на ней поставил и выкрасил в зеленый цвет китайскую беседку, откуда открывается вид на таможню и на городские укрепления.

Моя тетушка Сара, очень милая дама, теперь уже в годах, испытала в жизни лишь одно горе – кончину супруга, которого она похоронила сорок лет назад, после трех месяцев безоблачного счастья, как она сама простодушно утверждает. Полгода спустя она родила сына и на нем сосредоточила с тех пор всю свою любовь; это и есть мой кузен Эрнест, которого она воспитала, как одна лишь нежная мать, в молодости бывшая гувернанткой, могла воспитать единственного сына, к тому же родившегося после смерти отца. С раннего детства – привычка к порядку, правила приличия и выработка осанки. Позднее, чтобы воспитать чувства, – сентенции, нравоучительные стихи, примеры наказанного порока и вознагражденной добродетели. Еще позднее, чтобы образовать ум, – искусство беседы и светского обхождения, и уже в отроческом возрасте – перчатки, трость, фрак, ходьба носками наружу и соответствующие манеры. Позднее… ничего, В пятнадцать лет мой кузен Эрнест был законченным, совершенным, образцовым молодым человеком на радость матери, но также и на радость нескольким смешливым и бойким товарищам, которых тетушка находила ужасно дурно воспитанными. Сейчас мой кузен Эрнест – по-прежнему единственный сын, родившийся после смерти отца, а вдобавок – чинный и опрятный холостяк, который выращивает гвоздику, поливает тюльпаны и ежедневно бывает в городе, летом в восемь утра, зимою в полдень, чтобы получить напрокат газету и обменять в книжной лавке взятый на прочтение первый том романа, который читает тетушка, на второй. Когда на дороге сыро, он обувает деревянные башмаки, когда пыльно – ботинки желтой кожи. Если идет дождь или барометр грозит непогодой, он садится в омнибус. Если б не омнибус, не было бы и дуэли.

Не странно ли! Я по профессии военный, по природе довольно вспыльчив, весьма щепетилен в вопросах чести, а на дуэли еще не дрался. Кузен Эрнест проводит жизнь в обществе старых дам; не посещает салонов и общественных мест; он добродушен, он единственный сын, родившийся после смерти отца… и судьбе было угодно, чтобы он защищал свою честь на дуэли. Дело в том, что кузену Эрнесту привычки заменяют страсти; право быть в восемь утра на пути в город, если он сел в восьмичасовой омнибус, для него то же, что для иных забияк неотъемлемое право запеть Марсельезу или закурить под носом у какой-нибудь графини. И вот однажды, когда мой кузен Эрнест садится в восьмичасовой омнибус, оказывается, что кондуктор, по просьбе некоего молодого иностранца, согласился задержать на несколько минут отъезд, чтобы успела подойти дама, которую ожидает иностранец. Это огорчает моего кузена, он предвидит нарушения в распорядке своего дня. Проходит четверть часа; это раздражает моего кузена, он видит, что дама станет причиной целого ряда опозданий, надвигающихся друг на друга и смещающих час его обеда, послеобеденного кофе и послеобеденного сна. По прошествии двадцати пяти минут он не выдерживает и принимается ворчать: «К черту даму!» Молодой иностранец немедленно дает ему свой адрес, требует адрес у него, и они договариваются встретиться на следующий день в восемь утра, «ровно в восемь», добавляет иностранец. В тот день мой кузен заставил себя ждать. Он принес извинения, они не были приняты. Остальное довершили мы» честные секунданты и заботливые родственники, и честь была спасена.

Вернусь к визиту, который я нанес прошлой осенью тетушке Саре. Войдя в садик, я застал ее в китайской беседке, читающей вслух нескольким соседним дамам. Должно быть книга была очень трогательная, ибо все слушали с умилением, кроме кузена Эрнеста, сына, родившегося после смерти отца, единственного сына у матери, который курил сигару, сидя в небрежной позе на деревянной скамье в тени акации. Отвесив общий поклон и поцеловав тетушку, я попросил дам не прерывать чтения и тоже сел покурить на деревянную скамью в тени акации. Тетушка читала так, как читает нежная мать, в молодости бывшая гувернанткой, то есть с назидательными интонациями, по всем правилам выразительного чтения, так что слушать ее было истинным удовольствием. Снова вздев очки, она продолжала:

«…Девушка была одним из тех неземных созданий, которые, словно предвечернею дымкой, окружены голубоватым ореолом тайной печали. Осужденная судьбой терпеть деспотизм отца, неспособного понять таинственные порывы души, стремящейся заполнить бездонные глубины своего сердца и обрести завершение своей сокровенной сущности, она томилась тайной мукой и подавляла рыдания. Этот цветок, созданный, чтобы расцвести на солнечных склонах Апеннин, оказался в холодных горах Гельвеции, и когда пришла ему пора раскрыть свои яркие лепестки, ледяной ветер вершин вынудил его замкнуться в невзрачной и бледной оболочке».

«Кузен, что бы это мог быть за цветок? – спросил я холостяка, родившегося после смерти отца и курившего рядом со мною.

– Это… пленительное женское существо (кузен был приучен повторять избранные выражения своей матери).