Елена Верейская - Три девочки [История одной квартиры]

• Название: Три девочки [История одной квартиры]
• Автор: Елена Верейская
• Издательство: Детская литература
• Жанр: О войне
• Год: 1961

Эта книга о дружбе трех девочек-школьниц – Наташи, Кати и Люси, – о том, как в мирные годы интересно и весело живут подружки в “Соленой Католюандо”, и о том, как в дни Великой Отечественной войны дружба помогает им наряду со взрослыми стойко и мужественно выдержать суровые испытания блокады Ленинграда.

Повесть “Три девочки” была впервые напечатана в 1948 году в Лениздате. Через десять лет она была издана с некоторыми доработками в Лендетгизе. Повесть получила многочисленные отзывы читателей и выходит массовым тиражом в серии ”Школьная библиотека”

---

– Держись! – кричу.

А ей, вижу, удалось ногами на дно встать, там неглубоко было, ей как раз по плечи. Оттолкнула она молча лыжу, прошла по дну шага два, где поотложе, и, хватаясь за корни, ловко выбралась на берег. Мы стоим, молчим, смотрим. И она молчит. Синяя вся, зубы лязгают. Молча взяла у меня лыжу из рук, другую подняла и побежала по тропке к дому, сама шатается: трудно в намокшей одежде бежать. Мы стоим, вслед смотрим, как ошалелые. И вдруг хватает меня Гулька за руку да скорей – за ствол старой липы.

– Гляди! – шепчет.

Посмотрел я, куда он показывает, и так сердце у меня и оборвалось. Идет навстречу нашей девчонке… сам Михаил Иванович! Увидел ее, всплеснул руками, остановился, а она прямо к нему подбежала, рассказывает что-то, лыжами в нашу сторону показывает. Он схватил ее за воротник, лыжи у нее взял, к дому толкает, – видно, скорей домой торопит. Побежала она снова, а он за ней на своих длинных ногах шагает, тоже торопится, что-то ей вслед кричит, – слов-то нам не разобрать, далеко.

– Наябедничала, вредная, – шепчет Гулька. – Чего же теперь нам делать?

– Может, сегодня и удерем? – спрашиваю я робко.

– Выдумал! Во-первых, еще придумать надо, как теперь ящик достать. Во-вторых, еще жратвы на дорогу накопить надо. А в-третьих, шут ее знает; может, она ящика и не видела, – не понял я.

– Хитрущая она, – шепчу, – точно издевается.

– У-у, вредная, – шипит Гулька. – Ну ладно, мы с ней еще посчитаемся. А теперь пошли! И ничего мы знать не знаем, ведать не ведаем. Понял? Кругом пойдем, в обход.

Ящика не хватились и день, и второй, и третий. На двери в угловой комнате появился висячий замок – видимо, его повесили, не проверив вещей. Но в детдоме только и разговоров, что о провалившейся под лед девочке. Мы с Гулькой постепенно узнали, что прозвище девчонки – Вихрашка, что сейчас она лежит в лазарете, потому что очень простудилась. И еще мы узнали – и это нас больше всего потрясло, что она дочка… самого Михаила Ивановича.

Мы с Гулькой даже похудели за эти дни. Когда я заикался о побеге, Гулька зло меня обрывал:

– Не путайся под ногами. Сам знаю, когда уйти. Выжидать надо.

И вот через несколько дней идем мы с Гулькой по коридору, а у окошка стоят несколько девчонок из новеньких, шепчутся о чем-то и ревут все. У меня почему-то сердце ёкнуло. Я подошел к ним и спрашиваю, стараясь погрубее:

– Ну? Чего ревете?

Одна всхлипнула и говорит:

– Вихрашка помирает… Крупозное… Доктор сказал: безнадёжна… – и разревелась чуть не в голос.

И вдруг вижу – директор по коридору идет… Идет, вперед смотрит, точно ничего не видит. А на лицо посмотреть страшно.

Одна из девочек тихо окликнула его:

– Михаил Иванович!

Он остановился, посмотрел, подошел к ним. А они ревут, ничего сказать не могут. И он ничего не сказал, погладил только по голове ту, что окликнула его, и пошел дальше.

Я стою в стороне и сам не понимаю, что со мной. Дрожит у меня что-то внутри, никак мне этой дрожи не унять. А Гулька взял меня за руку, оттащил в пустой класс, ухмыляется.

– Вот и ладно, – шепчет, – помрёт она, так все у нас шито-крыто и останется.

И сам я не помню, как это случилось, но размахнулся я и изо всех сил ударил Гульку по лицу.

Леонтий Федорович замолчал. Наташа подняла голову и посмотрела на подруг. Люся уже не сидела больше между ее мамой и папой, а стояла на коленях на тахте прямо перед Леонтием Федоровичем, не спуская с его лица напряженных глаз. Губы ее были приоткрыты и слегка дрожали. Катя высунула из-под платка Софьи Михайловны всю голову и тоже впилась глазами в рот Леонтия Федоровича.

– И… и умерла? – прошептала она.

– Ой, не надо, чтоб умерла! – вырвалось у Люси жалобно.

Леонтий Федорович улыбнулся.

– Не перебивайте, а слушайте дальше. Ну, словом, подрались мы с Гулькой как следует, а к вечеру помирились. Он сам первый подошел мириться. Я ему уж очень был нужен, – теперь уже никак в одиночку ящик было не достать. Ну а я… черт меня знает, почему я помирился. Глупый еще был, самолюбию мальчишескому льстило, что Гулька сам подошел. А о Вихрашке мы с ним – ни звука, будто ее и не было никогда…

Софья Михайловна вдруг сбросила с себя платок, укутала им Катю с Люсей и встала с тахты.

– Пора ужин готовить, – сказала она, – пойду…

– Ну-у… – в один голос недовольно протянули Наташа и Люся. Катя глубоко вздохнула.

– Сама же, Наташка, скоро кушать запросишь, – засмеялась Софья Михайловна и вышла из комнаты.

– На следующее утро встал я, – продолжал рассказ Леонтий Федорович, – а перед глазами так Вихрашка и стоит, такая, как тогда – на солнце. Пошел я в медпункт, говорю сестре:

– Живот у меня болит. Дайте чего от живота.

Дала она мне каких-то капель, а я – будто между прочим – спрашиваю:

– А как у вас девчонка-то директорова? Померла?

– Да нет, – говорит, – вчера уже совсем было похоронили, и доктор не надеялся, а сегодня лучше. Может, и выкарабкается.

Вышел я из медпункта, – словно это я сам воскрес.

Ну, прошло еще несколько дней. Спасли Вихрашку. Поправляется. И директор совсем ожил, не узнать. И вот – отперли угловую комнату, стали распаковывать вещи. И хватились тут ящика с инструментами. Ну, это долго рассказывать, целое следствие велось.

Ящика так и не нашли, и виновных не нашли, дело заглохло. Я о побеге Гульку и не спрашиваю и сам не признаюсь, что бежать-то мне уж и не хочется. И он молчит. Так прошло много дней. Сидим мы как-то с Гулькой в коридоре на подоконнике, задачу я ему объясняю. И вот видим, идет по коридору директор и с ним Вихрашка. У меня даже сердце остановилось. Вытянулась она, похудела, бледная-бледная, а глаза все те же, только будто усталые немного.

Гулька мне шепчет:

– Влипли! Сейчас ему нас укажет…

А Вихрашка отделилась от отца, подходит прямо к Гульке.

– Слушай, – говорит вполголоса, – ведь гадко ты тогда поступил, не по-товарищески. Я же тебя в бок оттолкнула, а ты зачем меня прямо в реку? Что я тебе сделала?

Вижу, Гулька побелел весь, глаза злющие. А директор идет себе дальше по коридору.

Гулька зашипел:

– У-у, ябеда поганая. Жаль, что я тебя и вовсе не утопил. Попробуй донеси, – тогда увидишь.

У Вихрашки – смотрю – глаза потемнели, ноздри раздулись.

– Что-о? – шепчет. – Я – ябеда? Да ты в уме?

А тут Михаил Иванович возьми и оглянись. Увидел наши три физиономии – выразительные, должно быть, были – и идет к нам.

– Ну-ка, идемте все трое в кабинет.

И пошел вперед. А мы за ним. Вихрашка вспыхнула вся, брови свела, губу закусила, идет, в землю смотрит. А Гулька дернул меня за рукав и с такой злобой мне на нее глазами показывает, что мне жутко стало. А у меня в голове – такая путаница. И совсем не думаю, зачем нас в кабинет ведут, а одна мысль: неужто она, и вправду, нарочно подошла, чтобы на нас отцу указать? Схитрила?

Вошли в кабинет; директор сел в кресло; мы трое стоим перед ним. Он молчит, внимательно так, то в меня, то в Гульку всматривается.

– Ну, – говорит, – отвечайте, который из вас ее в воду толкнул?

Снова так и вспыхнула Вихрашка, глаза гневные, ноздри раздула.

– Папа, – закричала, – я же тебе говорила, сама я…

Отец перебил:

– Не с тобой разговор. Молчи.

Умолкла, губу закусила. А директор снова:

– Ну, который из вас?

Мы молчим оба. А Вихрашка снова заговорила:

– Папа, ладно, если уже так. Я сама скажу. Я первая вот этого парня толкнула, а потом он меня… Он не нарочно! А вот этот мне лыжу протягивал…

– А зачем же ты его толкала?

– А он меня на корни не пускал. А я хотела им показать, как я подтягиваться…

Отец снова перебил:

– Почему же ты ее на корни не пускал?

Гулька буркнул:

– Боялся, не упала бы…

– Ага! Боялся, не упала бы, а потому ее сам в реку столкнул?

Гулька молчит, в пол смотрит. А директор глаз с него не сводит и медленно так, с расстановкой:

– А ящик с инструментами где? – спрашивает.

У меня сердце так куда-то и ухнуло. Видела, значит? Донесла! И вдруг гляжу, – у Вихрашки глаза на лоб полезли:

– А ящик-то тут при чем? – говорит.

Притворяется? Или вправду не видела?

Отец взглянул на нее и снова к Гульке:

– Где ящик с инструментами?

– Не брал я вашего ящика, – буркнул Гулька.

А тот перевел глаза на меня:

– Где ящик с инструментами?

У меня сразу спина вспотела. Смотрим друг другу прямо в глаза. И такие у него глаза… объяснить бы я тогда ни за что не сумел, а вот почувствовал: нельзя им солгать. А и сказать нельзя, Гульки боюсь. Стою и молчу. И вдруг вижу, что у директора под седыми усами губы улыбкой дрогнули: уж очень смешная, видно, у меня рожа в тот миг была, и понял он меня насквозь. И вдруг спрашивает:

– Это, должно быть, твое первое «дело»?

И – неожиданно для самого себя – я прошептал:

– Первое…

И глаза опустил, очень стыдно стало.