Николай Садкович - Георгий Скорина

• Название: Георгий Скорина
• Автор: Николай Садкович
• Издательство: Детская литература
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1988
• ISBN: 5-08-001296-х

Исторический роман повествует о первопечатнике и просветителе славянских народов Георгии Скорине, печатавшем книги на славянских языках в начале XVI века.

---

– День добрый, купецкий сын.

Георгий обернулся. Перед ним стоял, вытянув шею, низенький человек в линялом потертом подряснике. Безбровое, обезображенное оспой лицо его улыбалось.

Георгий неохотно ответил: «Добрый день»… – и начал было спускаться по земляным ступенькам вала, но человек, подпрыгнув, пошел рядом.

– Дивлюсь я, – заговорил человек, словно продолжая прерванный разговор. – Кругом такое веселье, а панич один, как бусел,[7] стоит… Что бы то значило? Может, у него горе какое или печаль по ком?..

– Ни печали, ни горя нет у меня, – сухо ответил Георгий, ускоряя шаг.

– И то бывает, – не отставал человек. – Бывает, что совесть нечиста, неспокойная душа грех таит… Боязно тогда среди людей находиться…

Георгий остановился и посмотрел прямо в безбровое лицо допытчика.

– Совесть моя чиста, и греха на мне нет… Зачем спрашиваешь?

– А бумага челобитная? – рывком приблизившись к Георгию, тихо спросил человек.

Георгий не понял:

– Какая бумага?..

Человек, не мигая, смотрел в лицо Георгию.

– Кому же бумаги писать, как не грамотею известному, купца Луки сынку? В славянских литерах всех превзошел, да и латинские, бают, осмыслил. А какая польза от грамоты, коли бумаг не писать? По указке старших писал, нам то известно, стало-ть, грех не велик. Да тайна, тайна грех умножает! Вот то и мучает. Так, что ли, панич?

Георгий все еще не мог понять, чего хочет от него этот человек, но разговор казался ему оскорбительным. С трудом удержал он желание ударить безбрового. Он мог бы легко поднять на воздух этого плюгавенького человека и швырнуть его вниз, в крепостной ров.

Безбровый, вероятно, почувствовал это и попятился, не отрывая пристального взгляда от смуглого лица широкоплечего, рослого хлопца. Но Георгий сдержал себя.

– Не пойму, к чему речь клонишь. Никаких челобитных мной не писано…

– А на валу для чего стоял? – в упор спросил безбровый, снова осмелев. – Кого высматривал? Можешь ответить?..

– Нет, – машинально ответил Георгий. – Этого сказать не могу…

– Не можешь! – обрадовался безбровый. – Сказано – связано. Нам известно, какого человека высматривал, какие бумаги писал…

Георгий вдруг понял, что перед ним был один из воеводских соглядатаев. Лукавая мысль мелькнула у юноши. Наклонившись к безбровому и взяв его за плечо, он сказал таинственным шепотом:

– Сказано – связано, да язык у тебя без костей. Челобитную ту, поди, уже сам пан воевода читает, а мне повелел на валу стоять да счет вести…

– Какой счет?.. – растерянно спросил безбровый.

– Таких, как ты, дурней считать, что челобитную не могут найти. – И, засмеявшись, Георгий круто повернулся на каблуках, быстро зашагал прочь и скоро смешался с ярмарочной толпой.

Безбровый с досадой плюнул ему вслед.

Проходя мимо торговых рядов, Георгий заметил, что торговля шла не так, как обычно. Не было слышно веселых прибауток и азартного спора между продавцами и покупателями. Купцы не зазывали друг друга в гости, а торопливо старались сбыть товар и запастись необходимым.

Сокращенная волей наместника, ярмарка лишилась праздничной торжественности и степенности. Сборщики податей шныряли меж возов и прилавков. Без счета и меры отнимали они воеводскую долю, особенно свирепствуя возле мелких купцов и крестьян. Иногда это походило на грабеж. То там, то здесь слышны были жалобные голоса:

– Подивитесь же, люди добрые! Я со всего товару того не выручу, что с меня спрашивают.

– Еще и брешет, лайдак поганый!

Грубая ругань воеводских людей слышна была в разных местах ярмарочной площади. И только возле гостиного двора, в рядах иностранных купцов, по-прежнему кричали толмачи-зазывалы, приглашая полочан полюбоваться на невиданные заморские товары.

Штабели разноцветных сукон и цветистые поляны ковров сменялись галереей плетеных коробов и открытых мешков, наполненных ослепительно белой солью. Горела на солнце медь, сверкали цинк, олово; звенели пилы, топоры, гремело железо. Порой этот участок ярмарки напоминал огромную и веселую кузницу. Из шатров и полотняных палаток струились острые запахи миндаля, терпких вин, мускуса.

На чистых, украшенных цветами и ветвями прилавках лежали груды пряных кореньев, стояли высокие жбаны, наполненные лущеными орехами.

На торгу было шумно, и казалось, что отсюда, как прежде, разольется по всему городу ярмарочное веселье и всю ночь, до зари, будут раздаваться на широких площадях и в глухих переулках хмельные песни и буйные раскаты молодого хохота.

Но Георгий видел, как неодобрительно качали головами купцы, шептались с полочанами и с опаской косились на воеводских служителей.

Возле рыбных рядов Георгия обдало знакомым запахом речной тины. Дорогу преградила толпа, следовавшая за телегой, запряженной парой крестьянских коней.

Тяжко дыша, кони остановились. Георгий, пробившись через толпу, увидел сначала рыбака Ефима, потом его добычу.

На небольшой телеге лежал сом, от хвоста до головы которого было более сажени. Сом был покрыт слизистой тиной, и на его огромной шее черными пузырями шевелились раздувшиеся пиявки. Тупорылая голова опутана водорослями, а открытая пасть показывала мелкие, густо посаженные зубы.

– Чудище, прости господи… Такого ни дед, ни отец мой не видывали, – говорили люди вокруг.

– А умеет эта рыба-кит людей, например, заглатывать?..

– Людей!.. У него глотка с кулак, не более.

– Это же в какую такую сеть заполонили?..

– Да не в сеть. Такого разве сеть удержит… Отравленный он.

Рыбак Ефим, до сих пор молча слушавший, вдруг оживился:

– Какая отрава? Кажу, в тине запутался, на мелководье. А мы острогой подсобили.

– Мы за ним еще летось следить начали, – добавил Ефимов сын, чернобородый богатырь, стоявший возле коней. – Выжидали, покуда в эти места выйдет.

– Ай да дед, ну и ловок!.. – восторгались зрители. – Сколько ж теперь за него спросишь?

Старый рыбак растерянно посмотрел на сына и ничего не ответил.

– Такого зараз не продашь, на пуды рубить надо, – заметил кто-то из толпы.

– Зачем рубить? – выкрикнул прибежавший Якуб, который был с утра уже навеселе. – Тут надо советников собрать. Пускай всем миром откупят, хребтину из него вынут и на подпорках на высоком месте поставят. Чтобы каждый мог подивиться, какой зверь в наших реках бывает. А из его мяса уху сварить. На весь город уху!

Веселое оживление всколыхнуло толпу. Мысль об ухе показалась вполне осуществимой. Но обсуждение предстоящего пиршества прервал голос молчаливого и мрачного Ефимова сына.

– Десятый он у нас, – сказал богатырь чуть охрипшим басом.

– Десятый?.. – переспросил Якуб.

Все замолчали, глядя на деда Ефима, лениво смахивающего мух, облепивших рыбу.

– Его у нас кнехты[8] за десятину взяли, – объяснил старик.

Теперь к ловцам уже относились не с завистью, а с сочувствием. Все хорошо знали право полоцкого наместника взимать в свою пользу с рыбака или торговца каждую десятую рыбу и все не раз видели, как при подсчете в умелых руках сборщиков десятой всегда оказывалась самая крупная, самая дорогая добыча.

– Ни рубить, ни варить вам не придется, – с горькой обидой произнес младший рыбак. – Пану воеводе к столу везем.

И ударил вожжами по лошадям.

Сом мотнул головой, брызнув зелеными каплями. Колеса заскрипели по песку. Хвост рыбы волочился за телегой, оставляя широкий след.

– Вот тебе и уха на весь город… – тихо заметил пожилой мещанин.

– Ан тут как раз одному достанется… И не подавится! – добавил другой.

– Снится тризница, а как проснется, все минется. Вот так у нас…

Толпа медленно расходилась, сразу потеряв интерес к небывалой добыче. Только один пьяный Якуб продолжал идти рядом с рыбаками, разгоняя мальчишек грозным криком:

– Грибок, набок! Боровик едет!

Георгий медленно повернул к дому.

«Как богата и щедра земля, – думал юноша, пересекая площадь. – Какие удачи ждут ловца в реках и озерах ее!.. Сколько зверя и птицы таится в лесах!.. Иди, человек, собирай дары земли своей и живи в труде и радости!.. Но что посеяло кривду в сердцах людей? Почему не могут они защищать добро от зла и жить законами праведными? Нет, видно, еще не до конца создан мир, и недаром говорил поп Матвей, что вот уже идет седьмая тысяча лет, а мы все еще находимся в хаосе. Еще длится час творения мира, и земля не отделена от воды вполне…»

На краю площади, окруженный почтительной толпой, сидел известный всему Полоцку слепец Андрон. Рядом с ним стоял босой поводырь, мальчик лет двенадцати. Оба – старик и мальчик – пели, подняв лица к высокому июльскому небу. Песня была серьезная, немного печальная, как все, что пережило века.

Ужаснися, человече,
И слезися своим сердцем,
Что душою помрачился,
Потерял себя ты ныне,
Во гресях своих
Отложи свои забавы
И утехи сего мира,
Не отдайся в рабство вечно,
Не теряй своей свободы.

Голос певца обрывался в гневном речитативе и снова поднимался высокой, дребезжащей нотой. Песня плыла над толпой.