Вера Мутафчиева - Дело султана Джема

• Название: Дело султана Джема
• Автор: Вера Мутафчиева
• Издательство: Свят
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1988

Вера Мутафчиева окончила исторический факультет Софийского университета. Научный сотрудник Института истории и старший научный сотрудник Института балканистики Болгарской академии наук. Секретарь Союза болгарских писателей. Автор многих исторических романов.

В «Деле султана Джема» прослеживается развитие одного из наиболее загадочных событий европейской истории – похищение брата турецкого султана Джема и его использование в различных политических и военных махинациях. Интрига действия насыщена богатым философским подтекстом, дающим толкование происходящему сразу с, нескольких точек зрения.

---

Для Завоевателя не существовало правоверных или гяуров.[3] Каждый желавший и способный служить ему был принят в Стамбуле, во дворце Топкапу. Когда Мехмед-хану не удалось взять Родос, он объявил всей Европе, что ищет искусного мастера, который бы составил и вычертил план успешной осады острова иоаннитов. Из многих десятков немцев, англичан и французов (уморительно было видеть их в Топкапу, как они толпились там со своими свернутыми в трубку чертежами, по-ярмарочному пестро разодетые, перекрикивая друг друга на всех мыслимых наречиях) награды удостоился некий мастер Георг из Пруссии. Мехмед-хан осуществил его план, не пожалев золота, и еще столько же золота высыпал на этого Георга – полного его имени никто так и не узнал, не имелось надобности.

Завоеватель сумел убедить нас (во всяком случае, заставил удержаться от возражений), что победа превыше всего, а к ней не придешь, если спотыкаться о запреты, страх или совестливость. Человек без предрассудков – так назовете вы Мехмед-хана. Вопреки вашим представлениям в его времена людей без предрассудков было множество, но никто не довел это свойство до такого совершенства, таких высот, как Мехмед Завоеватель. И в тот предутренний час в нашем стане спали рядом в двух соседних шатрах или даже в одном и том же шатре правоверные, неверные и еретики – их свело вместе одно лишь имя Мехмед-хана.

«Одерживали бы мы победы без Мехмед-хана?» – потерянно размышлял я, все еще не зная, что предпринять, а пора уже было принимать решение.

Двое секироносцев пред султановым шатром расступились – я обладал правом входить к султану и не будучи позванным.

Внутри было не совсем темно. Благодаря карминным полотнищам в шатре был разлит красноватый сумеречный свет. Десяток шагов до полога, за которым находилось ложе нашего повелителя, я прошел на цыпочках – словно шел на грабеж или что-либо еще более скверное. И полог отодвинул тоже как бы крадучись.

Мехмед-хан недвижно покоился на тигровых шкурах, но с первого взгляда было видно, что он погружен не в сон. Напряженное лицо его выражало боль и тревогу.

Я склонился над ним.

На портретах, показанных мне сейчас вами, Мехмед-хан не очень похож на себя. Видимо, рисователи вознамерились, коль скоро не в их власти поразить вас красотой султана, представить его внушительным. А он, поверьте мне, был не таким.

Прежде всего – смехотворно низкого роста. Говорят, именно такие, до смешного низкорослые люди отчаянно честолюбивы. Мехмед-хан очень страдал из-за своего роста. При каждой встрече с ним я видел, как он – владыка одной половины мира и гроза второй – сидит всегда выпрямившись, а советников своих сажает на пол, чтобы казаться на голову выше их.

Есть люди низкорослые, но ладно скроенные, их низкорослость сходит за изящество. Иное дело мой государь. Он был уродлив и нескладен – мир праху его! Словно из того количества плоти, что потребно для создания высокого, крупного человека, аллах слепил низкого, сплющив его сверху вниз. Мехмед-хан не мог обхватить руками живот; когда он сидел, ноги у него не доставали до пола, они качались и дергались при каждой столь частой у султана вспышке гнева или веселья. У этого человека одно настроение внезапно сменялось противоположным – мне казалось порой, что в крепко сбитом теле чересчур много крови, она словно билась в слишком тесном для нее сосуде, вызывая судороги, предвидеть которые никто не умел.

Уродливым – прости меня, всемогущий аллах! – было бы и лицо нашего повелителя, если бы оно не освещалось необыкновенно подвижным, острым и глубоким умом. Воистину человек, наделенный мудростью, не может выглядеть уродливым, не бывает так. И хотя создатель наградил нашего султана лицом, вытянутым в ширину больше, чем в длину, хотя его жирный подбородок складками ложился на грудь, хотя тонкий с горбинкой нос выглядел несоразмерным очень маленькому рту почти без верхней губы при толстой нижней, а глаза напоминали дырочки в простреленной мишени – при всем том лицо Мехмед-хана не было уродливо.

В то утро, распростертый на тигровых шкурах, откинув назад голову с редкой и, как проволока, колючей рыжей бородой, Мехмед-хан внушил мне трепет. Должно быть из-за того выражения, о котором я вам уже говорил.

Я взял его руку – мне все еще не хотелось верить наихудшему. Она была непомерно тяжела и шевельнулась вся, не сгибаясь. Я вдруг спохватился, что пробыл тут слишком долго. С трудом собрался с мыслями и с еще большим трудом пришел к решению.

– Юнус, – сказал я, выйдя из шатра и к ужасу своему увидев, что лагерь начал просыпаться. – Приведи носильщиков Мехмед-хана!

Они вскоре явились с позолоченными носилками султана. Я велел им войти в шатер, что-то несвязно пробормотав о болезни Мехмед-хана и о том, что боли усиливаются, когда он пытается спустить ноги. Когда я, стараясь придать себе ледяное спокойствие и решительность, приказал посадить Мехмед-хана в носилки, они переменились в лице.

Это было нелегко. Мехмед-хан и при жизни был тяжел, а мертвый он весил вдвое больше. С превеликими усилиями просунули мы его в дверцу – он противился, успев уже похолодеть. Мы положили его поперек носилок, кое-как прикрыли расшитым халатом и задернули занавески. Однако не совсем плотно. Я хотел, чтобы в щель проглядывала часть лица султана и одна рука.

При первых же шагах носильщиков рука стала мерно раскачиваться, так что издали казалось, будто Мехмед-хан приветствует свои войска.

Даже врагу не пожелал бы я очутиться на моем месте в то раннее утро 3 мая. Я ехал справа от носилок, время от времени наклоняясь к дверце, словно для того, чтобы что-то сообщить султану или выслушать его повеление; впереди ехали верхом секироносцы-караульные (я нарочно приказал ехать всем тем, кто, возможно, заподозрил обман), а позади – два отряда янычаров.

Опаснее всего было ехать по лагерю. Тут находились те, кто поднял бы мятеж, узнай они о смерти повелителя. Точно по горящим углям, продвигался я между шатрами. Тысячи шатров – казалось, им не будет конца. Но вот полотняный городок остался позади, в часе пути от нас белели минареты Юскюдара, а за ними, на другом берегу, выплывал из утренней дымки Стамбул.

«Аллах, поддержи меня в день сегодняшний!» – взывал я. После пережитого ужаса я обессиленно обмяк в седле. Но вдруг меня пронзила мысль: можно ли считать, что опасность миновала, когда истинная опасность впереди?

Вы можете на это возразить, что для первого советника султана, второй особы в империи, такой день всегда тяжек – день смены властителей. Вы правы, но лишь в известной мере, ибо у нас все это бывает по-особому и гораздо сложнее. Как правило, после смерти султана войска поднимают бунт; каждый, кто мечтал надеть халат визиря, раздает янычарам и церкви все свое состояние, чтобы расположить их, привлечь на свою сторону, не упустить этого дня междуцарствия.

Немногим нашим великим визирям удавалось уцелеть после такого дня, их можно пересчитать по пальцам. Как я ни подбадривал себя, мне не верилось, что я буду в их числе. Не надежда выжить – иные причины побуждали меня спешить в Стамбул. Я знал, что за те несколько часов, которыми я, нишанджи Мехмед-паша, располагал, в моей власти решить будущее империи. Точнее: сохранить и продолжить дело моего великого повелителя.

Не я один предвидел угрозу, о ней знали многие. Но я не мог рассчитывать, что кто-нибудь (кроме, простите, меня) не пожалеет собственной жизни, чтобы помешать почти неизбежному: возврату к временам, предшествовавшим царствованию Мехмед-хана.

Я уже говорил – наши священнослужители были ущемлены законами Мехмед-хана. Они воспользовались бы его смертью. И у них было на кого ставить. На законнейшем основании, даже не прибегая к насилию. Они опирались на старшего сына султана – шехзаде[4] Баязира.

Я рад тому, что история подтвердила мое мнение о Баязиде Втором, прежде я не осмеливался его высказывать. Впрочем, вам больше, чем мне, известно о Баязиде, я не был свидетелем его царствования. Но даже как шехзаде он, казалось мне, был не на месте. Не могу точно определить, отчего он вызывает во мне неприязнь, он прекрасно относился и ко мне, и к остальным столпам империи. Много говорилось и о его талантах – он слыл отличным, непревзойденным стрелком из лука, знатоком богословия и звездочетства.

А еще шла молва о том, что таланты шехзаде были на виду, даже выставлялись напоказ, тогда как другое – его пороки – держались в тайне. Но кто мог допустить, что у него есть пороки? В ту пору совсем юный, он имел одно огромное достоинство – самообладание. В отличие от своего отца он при посторонних никогда не проявлял гнева, не предавался плебейской веселости, у Баязида никогда нельзя было понять, что ему по душе, а что вызывает раздражение. Вот эта искусная увертливость и отвращала меня. Разумеется, не меня одного, хотя история видит во мне чуть ли не единственного его противника.