Ольга Чигиринская - Семь футов под килем на краю света

• Название: Семь футов под килем на краю света
• Автор: Ольга Чигиринская
• Жанр: Критика

Безответственные размышления о знаменитой «Пиратской» трилогии Гора Вербински.

---

Будучи изначально персонажем более романтическим, чем Элизабет, Уилл не нуждается в смене масок. Элизабет «своя» в барочном мире, и девчонка, поющая в тумане пиратскую песню, живет в ней очень-очень глубоко. Уилл изначально — чужой, приемыш, как выясняется позднее — сын дважды проклятого пирата. Ему нужно не столько родить, сколько осознать уже рожденного «истинного себя». Он не совершает специальных усилий, чтобы вписаться в романтический мир — он всего лишь прекращает совершать усилия по вживанию в мир барочный. «Вы забыли свое место» — «Мое место между Джеком и вами» — не столько вызов Норрингтону, сколько констатация факта. На момент окончания первого фильма Уилл еще возвращается в мир завитых париков и пышных плюмажей — но уже на самый его краешек. Между Джеком и Норрингтоном, ровно посередке. Покидая этот мир и снова окунаясь в хаотическую стихию, Уилл не меняет костюм — лишь избавляется от лишних деталей: треуголки, камзола, жилета. Вместе с ними он сбрасывает и «приметы времени», чтобы в самом конце эпопеи предстать уже в костюме «вечного пирата» вне времен и наций.

Ну а что же сам инициатор, сам катализатор Джек Спарроу?

«Чужие люди твердят порою, что невсамделишний я пират. Да, я не живу грабежом и кровью — и это правду они говорят» (с) М. Щербаков. Романтический пират должен быть невсамделишним — как Блад, который под маской пирата прячет верного солдата отвергнувшей его родины. Уилл Тернер становится именно таким — но таким показан и капитан Воробей. Нам ни разу не демонстрируют его за кровавым разбоем. Среди его подвигов — взятие порта Нассау без единого выстрела. На протяжении всех трех фильмов он занимается чем угодно — кроме, собственно, пиратства.

Но таким романтический пират и должен быть — ведь романтический вызов брошен барочному миру, в котором пирату положено пиратствовать. Барочным пиратом является Барбосса. А Джек, от подметок своих обтрепанных ботфорт до последнего дреда — является квинтэссенцией романтизма. Он «соль земли» — точнее, моря. Если соль потеряет силу, то океан океаном уже не будет. Как сказал Гиббс во второй части — «Он постоянно врал нам, но без него мир выцвел». В конце первой части и Норрингтон, и губернатор Суонн приходят к тому же выводу — если в мире неискоренимо пиратство, то пусть уж среди головорезов будет один «невсамделишний».

Символизм имени Джека Спэрроу (Воробья) также вполне очевиден. Во-первых, кроме уменьшительного от имени Джейкоб, сиречь Иаков, Джек в английском языке означает и просто «парень». Еvery man jack — каждый человек, любой и всякий. Кроме этого, jack означает «матрос», а также — «карточный валет», а также — деньги. Тo make jack — «хорошо заработать». На морском жаргоне jack означает «флаг». Словом, более подходящего имени для персонажа, который является квинтэссенцией пиратской и морской романтики, ищи сто лет — не найдешь.

Кличка-фамилия Джека первоначально была swallow — «ласточка». От этой фамилии осталась татуировка на руке Джека, по которой его опознал Норрингтон — изображение ласточки. Я не знаю точно, из каких соображений Джека переименовали — подозреваю, что игра слов (swallow — не только «ласточка», но и «глоток, глотка, глотать», а также «прожорливость») показалась Брукхаймеру слишком рискованной.

Но это еще не все. Коммодор Джеймс Норрингтон, образец офицера и джентльмена, носит производное от того же самого ветхозаветного «Иаков». То есть, они с Джеком Спэрроу — тёзки. Они — две половинки морской романтики, аккуратный и ни при каких обстоятельствах не теряющий головы британский офицер и расхристанный, давно где-то «обронивший мозги» ирландско-индейский пират.

Имя Барбоссы — Гектор — мы узнаем только в последней части трилогии и слышим только один раз. Создается полное впечатление, что Эллиот и Россио придумали его на ходу, задолбанные вопросами фанов «а как же все-таки зовут Барбоссу». Но, хотим мы этого или нет, у имени Гектор также есть символика. Это имя героя, который до конца сражается за проигранное дело — и попробуйте скажите, что в последней части трилогии Барбосса ведет себя не так.

Фамилия же Барбоссы может с легкостью оказаться и кличкой, ибо в переводе с итальянского означает «бородатый». Казалось бы — всего-то; но человеку, хоть что-то знающему о пиратстве, эта фамилия немедленно напомнит о знаменитых Черной Бороде и Рыжей Бороде.

И, конечно же, говоря о символике имен, нельзя упустить из виду архизлодея лорда Катлера Беккета.

Беккет по-английски — скоба. Эта фамилия, как и фамилия Тернер, указывает на «низкое» простонародное происхождение героя. Cutler — «ножовщик», торговец ножами. Имя в сочетании с фамилией делает смехотворным претензии Беккета на лордство.

Мифопоэтика «Пиратской» трилогии

«Проклятие черной жемчужины» — гениальный фильм не только потому, что романтики в нем романтичны, но и потому, что барочники в нем барочны. Неважно, представлен хаос живыми мертвецами или обычными бандитами — коммодор Норрингтон готов дать ему бой в любом варианте. Достойным контрапунктом идет Барбосса — проклят экипаж «Черной жемчужины» или нет, а медяшка должна быть надраена, трюм — просмолен. А как отважно губернатор Суонн сражается с рукой мертвеца за свой парик! Все трое воплощают в себе барокко так же полно, как троица Джек-Уилл-Лиз воплощают романтизм. Фильм не состоялся бы, не будь оба вектора представлены в нем так полно и совершенно. Точней, состоялся бы — но не был бы таким ураганным. И уж тем более не мог бы стать основой столь прекрасной трилогии.

Если первый фильм был ироничной а-ля Гофман сказкой с моралью и счастливым концом, то второй, чтобы не сесть на мель бесконечных самоповторов, должен был стать глубже. А что у нас получается, если копнуть сказку поглубже? Как учит товарищ Пропп, у нас получается миф.

Задаваться вопросом о том, каким макаром у Джека оказался чудодейственный компас, указывающий на предмет его желания, а не на север, и почему из 882 монеток ни одна не была переплавлена на золотые зубы (то-то пираты попарились бы — хуже, чем с поиском потомка Бутстрэпа Билла!) так же нелепо, как спрашивать, почему добрая фея не может пролонгировать превращение тыквы в карету после полуночи и почему туфельки, отличие от всего прочего, не превратились, скажем, в ореховые скорлупки. У сказки своя логика.

У мифа тоже своя, но она объемлет логику сказки и частично объясняет ее.

И вот здесь началось то, чего удалось избежать первому фильму за счет сказочности, равно приемлемой и в стилистике барокко, и в стилистике романтизма: отчетливый раскол, раздрай между двумя направлениями, двумя настроениями, мирно уживавшимися в «Проклятии черной жемчужины».

Дело в том, что барокко с сырым мифом работать не умеет. Сырой миф, не облагороженный литературной традицией, слишком коряв, кровав и лохмат. Он как первобытная Баба Яга, еще не сыгранная Милляром — «нос в потолок врос, жопа жилена, манда мылена». Его нельзя пустить на порог приличного дома, даже если вести речь о «низовом барокко». Оно под напором мифа трещит и рвется, не вмещая дикую стихию — как корсаж на Тиа Далме, обретающей свой истинный облик.

Так что мифологическая линия в фильме полностью отдана на откуп романтикам. Уже название фильма отсылает нас к ярчайшей звезде неоромантики — Стивенсону. У Стивенсона же заимствована деревянная нога Дэви Джонса. И кстати о Бабе Яге — проводник душ на тот свет в языческих сказаниях традиционно «одной ногой на том свете», а кем у нас работал Дэви Джонс до того как зарвался, э?

От трех главных барочных персонажей «Проклятия черной жемчужины» в «Сундуке мертвеца» остались рожки да ножки: бедолага Норрингтон, раз поддавшись сантиментам и дав Джеку фору, потом не смог его нагнать, страшно расстроился и уронил свое офицерское достоинство прямо в хлеву. Меня тут поправили, что Норрингтона не могло сломить одно только поражение — такие люди ломаются не когда нарушают правила, а когда правила дают трещину. Что ж, они ее дали, да не трещину, а целую пробоину ниже ватерлинии — вот Норрингтон и пошел ко дну. Барбосса же, краса и гордость первого фильма, воскресает только на последних секундах.

Зато на первый план выходит та сияющая пустота, которая так ловко умеет вписываться в барочные маски и туалеты — лорд Катлер Беккет, словно сошедший со страниц книги Беньяна, ничто в напудренном парике, концентрация тщеславия, властолюбия и подлости, барочный злодей, и даже еще лучше — барочный дьявол. Вот тот человек, из-за которого коммодор Норрингтон одиноко и жестоко надирается в таверне на Тортуге. Вот, из-за кого и в барочном мире посыпалась позолота, и в романтическом дрогнуло небо.

Дэви Джонс — романтический дьявол, они с Беккетом образуют гармоническую пару: бесконечный самовлюбленный эгоизм, превративший лицо в рожу спрута — и маска без лица. В их персонах и романтизм, и барокко разворачиваются к зрителю самыми отвратительными сторонами. Фильм не зря называется Dead man's chest, не зря таит в названии непереводимый на русский язык каламбур: chest по-английски — и «сундук», и «грудь». Сердце-то можно, оказывается, вынуть из груди и положить в сундук (да, мистер Рагетти, в самом буквальном смысле), и на слух вроде бы ничего не изменится — а по сути дела изменится многое. Грудь пуста — а сердце заточено в механическую шкатулку, в надежную темницу, которую можно открыть только специальным ключом.