Энна Аленник - Напоминание

• Название: Напоминание
• Автор: Энна Аленник
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Современная проза
• Год: 1979

Э. Аленник — ленинградский прозаик, автор книг «Мы жили по соседству» и «Анастасия». Герой новой книги Э. Аленник — врач, беспредельно преданный своему делу, человек большого личного мужества и обаяния. Автор показывает его на протяжении полувека. Герой — участник студенческих волнений предреволюционных лет, хирург, спасший многих и многих людей в гражданскую и Великую Отечественную войну. Завершается повествование событиями послевоенных лет. Острый динамический сюжет помогает раскрыть незаурядный и многогранный характер героя.

---

— Покуда мама моя, вечная память ей, полы в мужской гимназии мыла, был у меня способ возле двери зала, где уроки пения шли, стоять и слушать. Учитель пения сжалился, обучил меня нотной грамоте. Домой звал.

Пластинки хорошие ставил и книги о музыке читать давал.

Певцом я быть не хотел. И голоса особого не было.

Всю жизнь хотел дирижером быть…

А с чем я дела не хотел иметь — это с цифрами. Четыре правила арифметики хорошо знал. Все, что знал, я знал хорошо. Но не выносил никакой арифметики.

Кем же я пошел работать за неимением специальности и гимназического образования? Счетоводом, представьте себе…

Почему именно счетоводом? Понятный вопрос. Это я вам и заодно еще раз себе объясню.

Было это в шестнадцатом, на второй год империалистической. Зашаталось тогда все окончательно. В здешнем крае — назывался он тогда Туркестан уже реквизировали для доблестной царской армии семьдесят тысяч лошадей, больше двенадцати тысяч верблюдов. Нет верблюда, нет лошади — со двора тащат последнего помощника — ишака.

Мало того, еще начали взимать для армии добровольный денежный взнос. Как же иначе? Изволь говорить «добровольный».

Думаете, эти рубли на армию шли? Черта с два! Участковые пристава на них хоромами обзаводились, дорогие ковры, шелка, восточную посуду скупали. Было в этом крае что скупать. В одном Самарканде — семьсот двадцать пять мастерских. Вещи такой красоты выставлены — глаза разбегались. Не ищите, не найдете теперь ничего подобного, разве что в музеях.

В шестнадцатом разбушевался здесь народ как никогда. Причин, как видите, хватало. Последней каплей была мобилизация на тыловое военное строительство — слово в слово передаю — «всего мужского инородческого населения империи в возрасте от девятнадцати до сорока трех лет включительно».

Тут пошло восстание за восстанием, стычка за стычкой. Везде запахло кровью. В одном месте поднимались против царя. В другом — против поборов. В третьем — против баев. Муллы изо всех своих сытых сил натравливали мусульман на православных, звали растерзать всех русских до единого.

Можете представить, до чего дошло, если из действующей армии экстренно отозвали в Туркестан командующего Северным фронтом, знаменитого генерала Куропаткина.

Ничего не скажешь, времени он тут не терял. Сразу сколотил карательные отряды. Начали они хватать восставших сотнями, грабить и поджигать кишлак за кишлаком.

Инородческое мужское население гнали и гнали мимо окон моих туда, в европейскую часть империи, на военное строительство.

Смотрел я… Земля от неправды шаталась. Где неправые дела — там нет устойчивости, неустойчивой делается и сама земля. Связано одно с другим, еще как связано!

Февральская революция устойчивости Туркестану не прибавила. Генерал Куропаткин в свою сторону гнет.

Совет рабочих и солдатских депутатов — в противоположную. Но бессилен он жизнь изменить из-за двоевластия, из-за страшного неурожая семнадцатого года, когда население с мест срывается, бежит от голода за Кара-Дарью, а голодных детей и жен продает баям — и в голод у них есть бараны на жирный плов.

Вижу все это. Ум мой со страхом борется, ищет в жизни зацепку устойчивую. По ночам куски хлеба снятся, и музыку дивную слышу, и дирижирую… Утром хожу, работу ищу надежную, чтобы нам с мамой с голоду не умереть.

И тут я за цифры хватаюсь. Цифры — в них есть надежность, есть ясность. Беспорядка они не выносят.

Даже во вранье, в подделках у них свой порядок. Три — всегда три. Семерка — всегда семерка. Приход есть приход, расход есть расход. А в жизни — сумей разбери в суматохе кровавой, где, в чем для нас приход, где и в чем расход?

Вот почему я тогда в счетоводы пошел. Цифрами прикрылся. Думал, ненадолго… А просидел с ними до пенсии. Не сумел иначе: жена появилась, детишки, теща.

Это Коржин, вопреки всему, шел полным ходом куда ему надо. Не видал я другого человека, чтоб так соединялось у него и а д о со своим личным хочу.

Но это я некстати вставил, сбил время.

Не было Коржина в Самарканде ни в Февральскую, ни в дни ликования, когда дошло до нас, что произошла в Петрограде Октябрьская.

Только-только успели большевики с местной Красной гвардией почту, телеграф и главные учреждения захватить, только успели организовать Совет солдатских и мусульманских депутатов — развернулась гражданская.

В самый ее разворот Коржин сюда и катил с остановками. Где много раненых без помощи — там и останавливался. Жадность у него была — до сих пор не пойму — не то на операции, не то на спасение людей. Конечно, одно с другим соединялось.

Он еще далеко. По дороге застрял в каком-то городе, а слух уже доходит такой:

Захватили при нем город казаки-белогвардейцы.

Главный командир с подручным сунулись в больницу.

Сей момент выдавай им раненых красных.

«Сей момент — не могу, — отвечает Коржин. — Беззащитных подлецы выдают».

«Ты что, в уме? За такие разговоры в два счета прикончим».

«В два счета нельзя, ваше казацкое высокородие. Без руки останетесь. Она у вас в слишком грязной повязке.

По открытому пальчику видно: гангрена начинается. Сейчас попросим сюда сестру с перевязочным материалом, йодом и шприцем».

Казацко-белогвардейское высокородие от боли рукой дергает, но командует:

«Перевязку отставить! Сперва выдашь красную сволочь — или расстреляем. Ну, живей! Где тут лежит узбек Ходжаев? Где красный гад Поздняков и прочие?»

«К прискорбию, не можем этого знать. Документы раненые уничтожают. Говорит человек: я Мирза — лечим Мирзу. Я Иванов Иван — лечим Ивана Иванова».

«Знаем это прискорбие. Не хочешь! Сам ихний. А ну бери его, Митька, выводи на расстрел».

Выводят Коржина. Ведут по больничному двору. Посреди двора он как от толчка останавливается.

«Ой-ой-ой, лопни мои глаза! Из-за вас совсем забыл: мальчик у меня к операции подготовлен девятилетний. Ваши в живот ему угодили. Не выну пули — умрет. Подождите двадцать минут. Можете посмотреть операцию, получить пулю на добрую память».

Подручный высокородия маузером Коржина подгоняет:

«Давай иди, куда ведут».

А высокородие командует:

«Назад! Посмотрим, врет или нет, и — расстреляем».

Посмотрели они. Стояли по струнке в операционной там, где он велел им стоять.

Ну а дальше… если б мне и не рассказали, сам точно бы сказал. Тот, кто операцию Коржина увидит, — не может его расстрелять. Бандит из бандитов и тот постарается, чтобы он невредимый был да поближе к его банде проживал.

Другой случай был хуже.

Говорили, где-то за Катта-Курганом развернул он госпиталь.

И опять выбили на несколько часов из той местности наших. Трое вооруженных ворвались в госпиталь и — к Коржину:

«Выдавай врагов».

Он, конечно, стоит на своем. Ни с места он.

Тут его двое за руки, третий сзади — вывели на расстрел.

Проходит Алексей Платонович мимо окон, где раненые, и голосом своим, на набат похожим, говорит:

«Кому не успел помочь — простите!»

«Молчать! На месте шлепнем!»

Молча идет он туда, куда ведут. А ведут его по улице к пустырю. На соседней улице его временная квартира.

Там жена, сын, дочь. Когда поравнялись с проулком, с тем местом, откуда этот дом виден, повернул Алексей Платонович в ту сторону голову. Ему пинок свирепый:

«Не вертеть шеей. Вперед смотреть!»

Он идет под дулом. Молчит. Смотрит вперед. Идет и идет — к смерти приближается…

А из улицы поперечной вываливается толпа. Такой, говорят, и на свете еще никто не видывал. Смех, а не толпа. Кто в кальсонах, кто в одной кальсонине, кто в пиджачке на исподнем или защитной тужурке. У кого забинтована голова, у кого грудь, рука, нога. Многие на костылях, с гипсовыми повязками, скачут на одной ноге.

На пустыре наваливается эта раненая армия на расстреливателей со всех сторон, наваливаются все, кто только рукой или ногой двинуть может. Костылями и палками обезоруживает эта армия троих и отбивает Алексея Платоновича от смерти.

Что же сразу, без промедления, делает отбитый от смерти человек? Он кричит:

«Федотов, как вы смели встать? Вам велено лежать неподвижно».

И тут же обращается к своим расстреливателям:

«Вы трое — единственно здесь здоровые. Придется вам этого безумца донести до койки».

Шествие пошло такое: впереди трое несут на руках Федотова. Коржин ему сбоку, где повязка в крови, чтото поддерживает. Дальше — кто подскакивает, кто плетется и постанывает. Когда дело сделано, раны чувствуются сильней.

Дошли. Положили Федотова на койку и просят вернуть оружие.

«Благодарю, хорошо несли. Вернем вам оружие. Надеюсь, оно подло не выстрелит в безоружного никогда».

Нехотя возвращали оружие. Не могли в толк взять, почему Коржин так решил. А ведь не верни — вышли бы эти трое да пригнали свой отряд и разгромили бы госпиталь дочиста.