Алессандро Мандзони - Обрученные

• Название: Обрученные
• Автор: Алессандро Мандзони
• Издательство: Государственное издательство художественной литературы
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1955

«Обручённые» — это история затянувшегося на долгое время соединения двух любящих друг друга молодых людей из народа, крестьян маленького ломбардского села — Ренцо Трамальино и Лючии Монделла. Они и являются главными героями романа.

---

С этими словами он поспешно вышел и вприпрыжку, почти бегом, стал спускаться по извилистой и каменистой тропке, лишь бы не запоздать в монастырь, рискуя получить здоровую нахлобучку, либо — что для него было гораздо тягостнее — эпитимию, которая лишила бы его возможности на следующий день быть во всеоружии для выполнения того, что потребуют интересы его любимцев.

— Вы слышали, что он сказал про эту… как её… про нить, которая есть у него для оказания нам помощи? — сказала Лючия. — Надо довериться ему. Это такой человек, что если он обещает десять…

— Если дело только в этом, — прервала Аньезе, — ему бы следовало выразиться пояснее либо отозвать меня к сторонке и сказать, в чём тут дело…

— Пустая болтовня! Я сам справлюсь, сам! — прервал в свою очередь Ренцо, принявшись ходить взад и вперёд по комнате. Его голос и взгляд не оставляли ни малейшего сомнения насчёт смысла этих слов.

— Ренцо! — воскликнула Лючия.

— Что вы хотите сказать? — подхватила Аньезе.

— А что тут говорить? Я разделаюсь с ним сам. Пусть в нём сидит хоть сто, хоть тысяча чертей, в конце концов ведь и он из костей да мяса…

— Нет, нет, ради самого неба!.. — начала было Лючия, но слёзы заглушили её слова.

— Таких слов не следует говорить даже в шутку! — сказала Аньезе.

— В шутку? — вскричал Ренцо, остановившись перед сидевшей Аньезе и уставившись на неё, вытаращив глаза. — Шутка! Вот увидите, какая это шутка!

— Ренцо! — с усилием, сквозь рыдания, произнесла Лючия, — я никогда не видала вас таким.

— Ради самого неба, не говорите таких вещей, — торопливо заговорила Аньезе, понижая голос. — Вы забыли, сколько рук в его распоряжении? И даже если бы… Да боже избави! На бедных всегда найдётся расправа.

— Я сам расправлюсь, поняли? Пора, наконец! Дело не лёгкое, и я это знаю. Он здорово бережётся, пёс кровожадный. Знает, в чём дело! Но это неважно. Решимость и терпение… и час его настанет! Да, я расправлюсь… я избавлю всю округу… сколько людей станет благословлять меня… А потом — в три прыжка…

Ужас, который охватил Лючию при этих вполне определённых словах, осушил её слезы и дал силу заговорить. Отняв руки от заплаканного лица, она печально и вместе с тем решительно сказала Ренцо:

— Стало быть, вам уже неохота взять меня в жёны. Я дала слово юноше, в котором был страх божий; а человек, который… Будь он даже ограждён от всякой расправы, от всякой мести, будь он хоть королевский сын…

— Ну что ж! — закричал Ренцо с исказившимся лицом. — Вы не достанетесь мне, зато не достанетесь и ему. Я останусь здесь без вас, а он отправится ко всем…

— Нет, нет, бога ради, не говорите так, не делайте таких глаз!.. Я не могу, не могу видеть вас таким, — воскликнула Лючия, в слезах и мольбе ломая руки; Аньезе тем временем звала юношу по имени, трясла его за плечи, за руки, чтобы как-нибудь успокоить. Некоторое время он стоял неподвижно и, задумавшись, вглядывался в умоляющее лицо Лючии. Потом вдруг зловеще взглянул на девушку, отступил назад и, указывая на неё пальцем, закричал:

— Да, её, её он хочет! Смерть ему!

— А я-то, какое же я вам причинила зло? Почему вы хотите моей смерти? — сказала Лючия, бросаясь перед ним на колени.

— Вы? — отвечал он голосом, в котором звучал гнев иного рода, но всё же гнев. — Вы? Где же ваша любовь? Чем вы её доказали? Разве я не умолял вас, не умолял без конца? А вы всё «нет» да «нет»!

— Я согласна, согласна, — порывисто отвечала Лючия, — пойду к курато, завтра или хоть сейчас, если вам этого хочется. Только будьте прежним Ренцо, — я пойду.

— Вы обещаете мне это? — сказал Ренцо, и лицо и голос его сразу смягчились.

— Обещаю!

— Так помните же своё обещание!

— Благодарю тебя, создатель! — воскликнула Аньезе, обрадованная вдвойне.

Думал ли Ренцо во время этой сильной вспышки гнева о том, какую пользу можно извлечь из испуга Лючии? И не постарался ли он несколько искусственно раздуть этот гнев, дабы он оказал своё действие? Наш автор заявляет, что ничего не ведает, а я думаю, что и сам Ренцо хорошенько не знал этого. Несомненно одно, — он действительно был взбешён наглостью дона Родриго и жаждал согласия Лючии; а когда две сильных страсти одновременно клокочут в груди человека, никто, и меньше всего он сам, не в состоянии отчётливо различить голоса бушующих в нём страстей и сказать с уверенностью, которая из них берёт верх.

— Я обещала вам, — ответила Лючия тоном робкого и любящего упрёка, — но и вы обещали мне не буянить, положиться в этом деле на падре Кристофоро.

— Боже мой! Да из-за кого же я так безумствую? Вы, кажется, уже собираетесь идти на попятный, а меня хотите заставить выкинуть какую-нибудь штуку?

— Нет, нет, — отвечала Лючия, снова испугавшись. — Я обещала и не отступлюсь. Но посмотрите, как вы меня заставили дать обещание. Не дай только бог…

— Почему, Лючия, вам хочется видеть всё в чёрном свете? Ведь господь ведает, что мы никого не обидели.

— В последний раз обещайте мне хотя бы это.

— Обещаю честным словом бедняка.

— Но на этот раз сдержите слово, — сказала Аньезе.

Здесь автор признаётся, что он не знает, была ли Лючия всё-таки недовольна тем, что её принудили дать согласие. Мы, со своей стороны, тоже оставляем это под сомнением.

Ренцо хотел было продолжить беседу и подробно договориться обо всём, что предстояло сделать на другой день; но было уже поздно, и женщины пожелали ему спокойной ночи. На их взгляд, неприлично было засиживаться так поздно.

Для всех троих эта ночь оказалась спокойной настолько, насколько это возможно после дня, полного волнений и забот, и в канун другого дня, намеченного для важного дела, исход которого сомнителен. Ренцо объявился рано поутру и подготовил совместно с женщинами, или, точнее сказать, с Аньезе, предстоящее вечером великое предприятие. Они поочерёдно выдвигали и разрешали всевозможные затруднения, предусматривали всевозможные препятствия и принимались оба разом описывать дело, словно рассказывая об уже свершившемся. Лючия слушала и, не одобряя словами того, чего не могла одобрить в глубине души, обещала сделать всё насколько сумеет лучше.

— Ну, а вы спуститесь в монастырь повидаться с падре Кристофоро, как он вам говорил вчера вечером? — спросила Аньезе у Ренцо.

— Как бы не так! — ответил тот. — Вы ведь знаете, какие у него чертовские глаза; он у меня на лице, как в книге, сразу прочтёт, что мы что-то затеваем. А уж если начнёт задавать вопросы, то мне нипочём не отвертеться. К тому же мне надо остаться здесь налаживать дело. Лучше уж вы пошлите кого-нибудь.

— Я пошлю Менико.

— Отлично, — отвечал Ренцо и ушёл, как он сказал, «налаживать дело».

Аньезе пошла в один из соседних домов за Менико. Это был довольно шустрый мальчуган лет двенадцати, который через разных двоюродных братьев и свойственников приходился ей до некоторой степени племянником. Она выпросила его у родителей на весь этот день, так сказать, взаймы «для одной услуги», как она выразилась. Забрав мальчика, она привела его к себе на кухню, накормила завтраком и велела сходить в Пескаренико. Там он должен попасться на глаза падре Кристофоро, а уж тот, когда придёт время, отправит его обратно с ответом. «Падре Кристофоро, знаешь, — такой красивый старик с белоснежной бородой, которого зовут святым».

— Понял, — сказал Менико, — тот, который нас, ребят, всегда ласкает, а иногда раздаёт нам образки.

— Он самый, Менико! И если он велит тебе немного подождать там же, около монастыря, так ты смотри не отлучайся; да только не ходи с товарищами на озеро смотреть, как ловят рыбу, да не балуйся с сетями, развешанными по стене для сушки, и вообще никаких своих обычных игр не затевай…

Надо сказать, что Менико был большой мастер пускать по воде рикошетом камни. А ведь известно, что все мы, большие и малые, охотно делаем то, в чём набили себе руку, — я не говорю, что только такие, как Менико.

— Ну, само собой, тётенька! Ведь я уже не маленький.

— Хорошо, так будь умником; а когда вернёшься с ответом, посмотри-ка: вот эти две новеньких парпальолы[48] — для тебя.

— Так вы мне сейчас их и дайте, какая разница!

— Нет, нет, ты их, пожалуй, проиграешь. Ступай и веди себя как следует. Может быть, получишь тогда ещё больше.

В оставшуюся часть этого долгого утра обнаружились некоторые новые явления, которые вызвали немалые подозрения у женщин, и без того уже встревоженных. Какой-то нищий, далеко не до такой степени отощавший и оборванный, какими обычно бывают его собратья, с лицом подозрительно мрачным и зловещим, вошёл попросить милостыню, оглядываясь по сторонам, точно соглядатай. Ему дали кусок хлеба; он взял его и спрятал с нескрываемым безразличием. Потом задержался и не без наглости, но вместе с тем как-то нерешительно, стал задавать разные вопросы, на которые Аньезе торопливо отвечала, стараясь скрыть истину. Собираясь уходить, нищий притворился, что ошибся дверью, и вошёл в ту, которая вела на лестницу, где так же наспех окинул всё взглядом, насколько это было возможно. Когда ему крикнули вслед: «Эй, эй, вы куда, почтенный? Сюда надо, сюда!» — он вернулся и вышел, куда ему указали, извинившись с покорностью и деланным смирением, которые никак не вязались с резкими чертами его лица. После него появлялись время от времени другие странные лица. Не легко было определить, что это были за люди, но не верилось, что это — безобидные прохожие, какими они хотели казаться. Один зашёл под предлогом, чтобы ему показали дорогу; другие, проходя мимо дверей, замедляли шаг и искоса заглядывали в комнату через дворик, стараясь что-то высмотреть, не вызывая подозрений. Наконец, к полудню это надоедливое хождение кончилось. Аньезе время от времени вставала и, пройдя дворик, выглядывала из калитки на улицу. Осмотревшись по сторонам, она возвращалась, говоря: «Никого нет», — и произносила эти слова с явным удовольствием, которое разделяла и слушавшая её Лючня, причём ни та, ни другая не знали толком, почему их это радует. Однако обе всё же чувствовали какое-то смутное беспокойство, лишившее их, особенно дочь, значительной доли бодрости, которой они запаслись было для вечера.