Михаил Черненок - Иллюзия жизни

• Название: Иллюзия жизни
• Автор: Михаил Черненок
• Жанр: Криминальный детектив
• Год: 2002
• ISBN: 5-8091-0109-7

«…Сапунцов, хрустнув попавшим под ногу пластмассовым стаканом, направился к машине. Не успел он сделать и трех шагов, Ширинкин выхватил из кармана „Зауер“, бесшумно взвел курок и выстрелил в широкую спину, под левую лопатку…»

Безрадостную картину увидели участники следственно-оперативной группы во главе с районным прокурором Антоном Бирюковым, приехавшие к месту происшествия после анонимного звонка в милицию…

---

– Годится, если не испорчена ретушью.

– Теперь, Петя, не советское время, когда все подряд ретушировали. Нынче тексты и фото печатают без прикрас, – Голубев повернулся к Бирюкову. – Надо, Антон Игнатьич, провести осмотр в доме Царькова. Кроме фотографии, может, обнаружатся какие-то записи или фамилии людей, с которыми Царьков контактировал.

– Сделаем это сегодня, – сказал Бирюков. – А пока докладывай собранную информацию.

Слава стал излагать содержание вчерашних бесед с участковым Кухниным и стариком Пахомовым. Завершив подробный пересказ, после недолгого молчания добавил:

– Практически мне удалось раскрыть лишь один вопрос: «Федор Разин или Дразин» – это Теодор Драйзер. Все остальное, к сожалению, по-прежнему затянуто плотным туманом.

– Но из тумана уже высветился похожий на Фантомаса книжный продавец Максим-толстый, приезжавший к Царькову в черном внедорожнике, – заметил Бирюков. – Надо разыскать его.

– Если «Фантомас» местный, мигом разыщу, – оптимистично заявил Голубев.

– Это первое, что тебе следует сделать, – продолжил Антон. – И еще одно срочное поручение. Запроси Информационный центр УВД и областное Управление угрозыска, чтобы выяснили: чем промышляет в Новосибирске карманник Синяков, и что за фирма «Эталон-плюс», которую охраняет сожитель Яны Золовкиной. Как его фамилия?

– Сапунцов. Предполагаешь, он может оказаться в числе подозреваемых?

– Предполагать и подозревать будем позже, когда появятся факты. Сейчас же надо проверить все окружение Царьковых.

В разговор включился следователь:

– Кстати, Слава, обязательно выясни прошлое Золовкиной. При телефонном разговоре с ней мне не понравилась лаконичность этой «домработницы».

– Еще какие поручения будут? – спросил Голубев.

– Срочно выполни эти. Дальше будем определяться по ходу дела, – ответил Бирюков и посмотрел на Лимакина. – Пригласи, Петр, эксперта-криминалиста Тимохину, и втроем поедем смотреть жилье Царькова.

…На улицу Кедровую следственная группа приехала в прокурорских «Жигулях». Белая машина без сигнально-мигалочных наворотов не привлекала к себе внимания, однако как только остановилась возле дома Царькова, у калитки противоположной усадьбы будто из-под земли выросла дородная фигура тети Моти Пешеходовой.

– Пригласи ее в понятые, – сказал Лимакину Бирюков. – Еще позови Пахомова, если Андриян Петрович не на рыбалке.

Ни Пешеходова, ни Пахомов от предложения «поучаствовать в осмотре» отнекиваться не стали. Увидев Антона Бирюкова, старик обрадовался так, словно долго-долго ждал этой встречи и наконец-то дождался. Обнявшись будто с родным сыном, он придирчиво оглядел темно-синий прокурорский мундир и восхищенно проговорил:

– Отлично выглядишь, земляк! Это какой же у тебя чин?

– Старший советник юстиции, – ответил Антон.

– По военным меркам, судя по звездам на погонах, в полковниках ходишь. До генеральской звезды рукой подать, а?…

– Прокуроров с генеральскими звездами в районах не держат.

– А ты двигай выше. Если мохнатой руки в верхах нету, сам настоятельно просись.

– Напрашиваться самолюбие не позволяет.

– Отбрось сантименты! Гордость да самолюбие, Антон Игнатьевич, как нижнее белье. Их надо иметь, но не надо показывать. Стань ласковым, и начальство тебя возлюбит.

Бирюков засмеялся:

– Не люблю, Андриян Петрович, подхалимажа.

– Без него труднее жить.

– Ничего, как-нибудь проживем.

Лимакин, обращаясь к Бирюкову, сказал:

– Дверной запор придется взламывать.

– Не надо, не надо, – торопливо проговорил Пахомов. – У меня есть ключи. Гоша постоянно боялся их потерять и запасной комплект передал мне на хранение.

Когда участники следственной группы вместе с понятыми вошли в дом Царькова, им показалось, что вместо жилого помещения они попали в книжный склад. Одна из комнат была в полном смысле слова забита типографскими упаковками книг. Такие же книжные пачки, уложенные друг на друга, возвышались от пола до потолка по обеим сторонам неширокого коридорчика, оставляя лишь узкий проход в кухню и смежную с ней комнату, в которой находились просторный кожаный диван, полированный платяной шкаф и небольшой школьного типа письменный столик. На столике – стопка чистой бумаги, плоский белый телефон с кнопочным набором, мельхиоровый подстаканник, заполненный цветными карандашами, и портативная пишущая машинка «Любава». На вложенном в ее каретку листке было отпечатано четверостишие:

Какой резон заваривать мне кашу,

Ведь я уже успел перебеситься.

Я раньше опасался, что откажут,

Теперь боюсь, что могут согласиться…

– Стишок, кажется, со смыслом, – обернувшись к Пахомову, сказал Бирюков.

– Плагиат, – ответил старик. – Списал Гоша у кого-то. Сам такое он не мог придумать.

– А вдруг талант прорезался…

– Хэ, Антон Игнатьевич, – усмехнулся Пахомов. – Как говорил Шолом-Алейхем, талант, если он есть, так и есть, если его нет, так и нет.

– По-вашему, у Царькова таланта не было?

– Задатки были, да уплыли.

Бирюков перевел взгляд на книжную полку, укрепленную к стене над столиком. Среди прочих книг выделялось шесть книжек, на корешках которых значилось одно и то же: «Георгий Царьков. Лирика».

– Полное собрание сочинений Гоши, – сказал Пахомов.

Над полкой висела цветная фотография молодой русоволосой женщины в белой блузке с отложным воротом и загнутыми широкими обшлагами. Облокотившись на узорный подлокотник кресла, женщина опиралась подбородком на сцепленные в пальцах руки. Кисть ее левой руки обвивала в три ряда жемчужная нитка, а на безымянном пальце золотился бирюзовый перстенек. В ушах серьги-подвески из продолговатых перламутровых камешков, соединенных между собой серебристыми колечками, миловидное лицо было задумчивым, с опущенным грустным взглядом.

– Что за красавица? – спросил Бирюков.

– София Михайловна Царькова, – ответил Пахомов. – Вдохновительница Гоши и издатель его трудов.

– В жизни Сонечка намного интереснее, чем на этой печальной карточке, – подхватила тему Пешеходова. – Извел ее, милочку, одержимый Гоша своим глупым трудом.

– Ты, Матрена Фроловна, с предвзятым суждением не встревай в разговор, – строго одернул Пахомов. – Одержимость – не вина, а беда Гоши.

– Как, Петрович, не вина, если он сам признавал, что впустую сочиняет. Мол, одни убытки от его книг.

– Это тебе он так говорил, но в душе считал, что пишет на вечность, и лишь потомки смогут по достоинству оценить гениальность написанного.

– Чо ж ты сам-то перестал писать для потомков?

– Я – особая песня. Вовремя сообразил, что не в свое время родился.

– Видишь, как! Ты сообразил, а у Гоши соображения не хватило. Сонечка перед отъездом мне жаловалась: «Больно смотреть на его мучения. Не знаю, тетя Мотя, что дальше делать. Лечиться ни под каким предлогом не хочет. Измаялась я с ним. Иногда наваливается такая тоска, хоть в петлю лезь».

– Не сгущай краски. Никогда не слышал, чтобы София Михайловна про петлю заикалась.

– Что она перед тобой будет слезу лить. Это у нас с ней был свой, бабский, разговор.

– В своих разговорах бабы всякую чушь плетут.

Краем уха слушая понятых, Бирюков снял с полки книги Царькова и стал их рассматривать. Первые четыре сборника тиражом по тысяче экземпляров каждый были отпечатаны на хорошей белой бумаге, с цветным портретом автора на глянцевом картонном переплете. Последние две книги выглядели бледно. Серая газетная бумага, мягкая невзрачная обложка и однотонный авторский портрет внутри. Тираж их уменьшился наполовину. Антон наугад раскрыл один из сборников и прочитал первый попавшийся на глаза стих:

Сидел я молча у окна
И наслаждался тишиной,
С той поры моя любовь
Всегда со мной.
А, может быть, окно разбить
И окунуться с головой
В мир иной?…
Окунуться в другой свет,
Где живет художник и поэт.

Лимакин пригласил понятых для осмотра кухни. Вместе с ним включилась в работу эксперт-криминалист Тимохина. Бирюков тем временем выбрал сборник с авторской фотографией, наиболее подходящей для компьютерного совмещения, и принялся перебирать на полке другие книги. В основном это были сборники известных советских поэтов. Среди них стояла исписанная до половины общая тетрадь, оказавшаяся дневником, который время от времени вел Царьков. На первой странице четким почерком был выведен эпиграф: «Ошибки уходят в прошлое. Прошлое невозвратимо, значит, ошибки неисправимы. (А. П. Пахомов)».

Первая же запись в дневнике, датированная пятым числом июля прошлого года, заинтересовала Бирюкова. Убористый разборчивый текст занимал больше двадцати страниц:

«Софа – щедрая душа! – отправила нас с Яной Золовкиной на теплоходе в круизное плавание по Оби. Считает, что я – душевнобольной, и поручила своей подруге-телохранительнице опекать меня. Каюта-люкс на двоих. В одной половине расположился я, в другой – опекунша. По-моему, она большой красоты и маленькой добродетели. Из тех, которые думают, что спать по ночам в своей постели в одиночестве – это чудачество. Поплаваем – увидим.