Мариво - Удачливый крестьянин

• Название: Удачливый крестьянин
• Автор: Мариво
• Издательство: Наука
• Жанр: Европейская старинная литература
• Год: 1970

В книгу вошел роман Мариво «Удачливый крестьянин» (1734). В нем Мариво воссоздает широкую картину городской жизни своего времени. Это исключительно «парижский» роман. В нем перед читателем разворачивается целый калейдоскоп лиц, характеров, типов – слуги, горничные, швейцары, ливрейные лакеи, мелкие торговцы, стряпчие, нотариусы, полицейские, государственные чиновники, домовладельцы, трактирщики, актеры, и актрисы, армейские офицеры, откупщики, светские щеголи, знатные дамы; все они теснятся пестрой толпой в людской, на улице, в приемной министра, в театральном фойе, в великосветских гостиных. В центре романа – один персонаж, одна человеческая судьба: провинциал Жакоб, в юности попавший в Париж, поразивший его своей огромностью и великолепием.

В качестве приложения книга содержит анонимное продолжение «Удачливого крестьянина».

---

– Вы немного бледны, – сказал один из этих господ графу д’Орсану.

– Еще бы! Я мог бы быть в эту минуту и вовсе бездыханным.

И он рассказал свое, а стало быть и мое приключение, и притом в самых лестных для меня словах.

– Таким образом, – заключил он, – я обязан удовольствием видеть вас сегодня вот этому господину.

Новое испытание для несчастного Ля Валле! Слова графа привели к тому, что взоры всех его собеседников устремились на мою растерянную особу и осмотрели ее со вниманием. Полагаю, что нельзя было выглядеть глупее и забавнее, чем я в ту минуту. Чем больше расхваливал меня граф д’Орсан, тем хуже мне становилось.

Однако надо было как-то отвечать на его любезные слова, несмотря на мой убогий шелковый камзол и скромное буржуазное щегольство, которого я устыдился, увидя вокруг себя столько подлинной роскоши. Но что отвечать?

– О, полно, сударь, вы шутите, – сказал я. – Пустяки, стоит ли об этом говорить; всякий поступил бы точно так же; рад вам служить.

Вот и все, что я мог придумать, и эти жалкие речи я сопровождал для пущей учтивости какими-то коротенькими подскоками, которые, как видно, необыкновенно понравились этим господам, ибо каждый из них сказал мне какую-нибудь любезность, чтобы получить от меня в награду такой курбетик.

Наконец, я заметил, что один из них отвернулся, чтобы скрыть улыбку, – это разъяснило мне, что я служу посмешищем, и я окончательно растерялся.

Курбеты кончились; я перестал изображать изящного кавалера и отвечал, как умел. Граф д'Орсан, человек редкой доброты и учтивости, по натуре прямой и благородный, продолжал беседу, как бы не замечая моих промахов.

– Пройдемте на свои места, – сказал он мне, наконец.

Я последовал за ним. Он привел меня на сцену,[81] где было уже много публики и где я мог укрыться от оскорбительных улыбок; я сел рядом с моим другом, чувствуя себя так, будто чудом спасся от беды.

В тот вечер шла трагедия, называвшаяся, если не ошибаюсь, «Митридат».[82] Ах, какая чудесная актриса исполняла роль Монимы![83] В части шестой я нарисую ее портрет, а также непременно опишу других актеров и актрис, блиставших в мое время.[84]

Конец пятой части

Дополнения

Анонимное продолжение «Удачливого крестьянина»

Предисловие

Вы скажете: он начинает с предисловия, значит боится отстать от моды. Что ж, это правда. Сам бы я охотно обошелся без предисловия; пустопорожние речи мне не по душе, да я и не намерен прибегать к тому умильному и льстивому слогу, каким иные авторы надеются задобрить читателя. Я хотел лишь поблагодарить его за благосклонный прием, оказанный первым пяти частям моей книги. В ней увидели простодушие и откровенность, присущие крестьянскому сословию; свойства эти всегда служили мне, смею сказать, украшением, и изменять им я не собираюсь.

Когда я прибыл в Париж, я почувствовал, что жизнь моя становится много интересней, и решил записывать все, что со мной произойдет. Так я и сделал; позднее я понял, что воспоминания эти могут быть полезны и занимательны также и для других; и вот, воспользовавшись досугом, я привел в порядок записи, относящиеся к началу моей истории. Удача сопутствовала мне: публика выразила свое одобрение, оказав моим «Мемуарам» самый лестный прием.

Мемуары могут понравиться посторонним людям лишь в том случае, если они преследуют двойную цель: забавляют ум и дают полезный урок сердцу. И если судить по тому вниманию, каким публика почтила первые части, смею полагать, что мне удалось соединить два эти преимущества: я вправе сказать без ложной скромности, что книгопродавец, не мог удовлетворить всех желающих прочесть мои воспоминания, когда я решился их опубликовать.

Быть может, я обязан столь бесспорным успехом одной лишь новизне? Но нет. Такая мысль была бы явной неблагодарностью по отношению к тем, кто удостоил меня своего одобрения, и я приложу все силы, чтобы не потерять драгоценного сочувствия публики после выхода в свет нового издания записок; в нем читатель найдет, в добавление к прежним пяти частям, которые имели счастье понравиться ему, три новые части. В них будет дополнена повесть, которая даже в прежнем, незавершенном виде не утратила своего интереса и не была забыта за прошедшие двадцать лет. Я знаю, что моя затея, возможно, не всем понравится; но, как известно, одобрение иных людей так же мало радует нас, как мало печалит их критика; стало быть, их предубеждение против моего замысла не должно 'меня беспокоить. Куда важнее снискать аплодисменты тонких и строгих ценителей: вот их мнение поистине драгоценно, и только для них я предпринимаю сей труд.

Я охотно признаю, что слишком долго заставил ждать появления этих недописанных частей, и упрек в непростительной лености вполне мною заслужен. Если чистосердечного признания вины недостаточно, чтобы великодушно помиловать виновного, то оно все же должно побудить к снисхождению. Я по натуре похож на нашу общую любимицу Марианну;[85] моей рукою очень часто водит прихоть; если бы не раздались критические голоса, заранее порицавшие мою книгу, я и по сию пору не очнулся бы от своего ленивого оцепенения. С позволения моих недоброжелателей, я изложу здесь причины их недовольства, отвечу без уверток на их доводы – и пусть читатели нас рассудят.

Есть основания, – говорил не так давно один из этих всезнаек, чьей учености хватит ровно настолько, чтобы быть оракулом в каком-нибудь кафе,[86] – есть основания подозревать, – говорил он, – что человек, который ценой крайнего напряжения фантазии сумел успешно довести свой роман до пятой части, но, в полном цвете лет, не смог его продолжить – такой человек едва ли будет удачливее в преклонных годах. Он исчерпал свой предмет; с какой же натуры будет он списывать дальнейшее?

Двойная ошибка, и ошибка весьма грубая! В самом деле, разве может человек исчерпать действительный мир? Это источник неисчерпаемый; смею утверждать, что никто не видел его дна. Но если и существуют избранные, кому дано сие исчерпывающее знание, могут ли и они похвастать, что знают действительность во всех ее проявлениях? Самое ничтожное обстоятельство может полностью изменить наши представления, и это дает всякому пишущему возможность изображать то, что он видит, соответственно своему зрению и совсем не так, как он сам изобразил бы это несколько мгновений назад. Ужели я должен быть столь дерзок, чтобы воображать, будто мною исчерпаны бесчисленные формы всего сущего – и это в сочинении, занявшем каких-нибудь пятьсот страниц? Нет. Смело могу сказать: рассудительный читатель не станет ждать от меня столь небывалого подвига в тех трех частях, что я ныне присовокупляю к прежним пяти.

Скажу далее, что не требуется и кипения молодой крови, чтобы продолжить эти мемуары. Может быть, для вымысла оно и нужно; но в моих воспоминаниях я говорю только правду, а для этого ничего не нужно, кроме здравого смысла и трезвого разума. Начало этой книги писал простой человек; такой же простой человек ее и закончит. Вы познакомились е ней с простодушным крестьянином Жакобом; и в дальнейшем перед вами будет чистосердечный Ля Валле.

В сочинении моем нет ничего придуманного; я могу пренебречь правилами, по которым пишутся романы, ибо сюжет моих записок – события моей жизни, и последовательность их повинуется не моей воле, а воле провидения. И если они снискали или надеются снискать одобрение публики, то интерес к ним пробудила или пробудит только их правдивость. Искусство ни к чему там, где сияет правда. То, что я описываю, создано самой жизнью; я употребляю самые простые краски, лишь бы они верно повторяли натуру. Только в этом и состоит мой труд; он по плечу любому возрасту. А если порой я прибавляю свои краткие рассуждения, – для забавы или в назидание – го приобретенный с годами опыт мне и делу на пользу. И я не знаю другого способа заслужить похвалу людей, мыслящих здраво. Этим я завоевал некогда расположение читателей и надеюсь сохранить их симпатии в дальнейшем.

Часть шестая

Итак, я нахожусь на сцене Комедии: если читатель удивлен, то сам я удивлен отнюдь не меньше.

Вообразите новоиспеченного господина де Ля Валле, в его подбитом шелком камзоле, совершенно потерявшегося и оробевшего, потому что ему пришлось побыть несколько минут в обществе четырех или пяти вельмож; вообразите его в кругу самых знатных или самых богатых людей славного города Парижа, рядом с графом д'Орсаном, сыном знатнейшего лица в королевстве, – причем граф называет меня своим другом и обращается как с ровней; вообразите все это, и вы не сможете не удивляться.

Не слишком ли торопится автор? – скажут мне читатели; но я уже говорил и повторяю здесь еще раз: ни одного шага я не делаю сам, события ведут меня за собой, и управляет ими одна лишь фортуна, а ей угодно было меня побаловать.