Ахто Леви - Бежать от тени своей

• Название: Бежать от тени своей
• Автор: Ахто Леви
• Издательство: Современник
• Жанр: Современная проза
• Год: 1983

Ахто Леви – автор широко известных книг: «Записки Серого Волка», «Улыбка фортуны» Строя свои произведения на детективной основе, он привлекает внимание читателей исповедальностью, стремлением нравственно очистить своих героев. Роман «Бежать от тени своей» также написан с этих позиций. В нем автор исследует жизнь преступника Феликса Кента, журналистки Маргариты и других героев и страстно призывает к преодолению в самом себе того дурного, темного, что не дает человеку подняться.

---

Конечно, Астра была немного Спичкой. Мне же следовало превращаться не в костер, а в огнетушитель. Чтобы стать им, нужно было просто, по-человечески освободить ее от всех оснований для страха, а они, в сущности, заключались в ее полном одиночестве. Сделать же это можно было, только женившись на ней. Тогда она приобрела бы смысл жизни, что и защитило бы ее от всех страхов. Но я не защитил ее…

Хотя я уже имел рукопись с образом «обыкновенной девушки», этот образ не был совершенен. И в Астре я интуитивно надеялся открыть нужные мне черты характера. В ней было много именно того, чего недоставало моей героине: ум, начитанность, женственность, чрезвычайно развитое чувство товарищества. На нее можно было положиться в любой ситуации – не бросит в беде. И была необходимая для мужчин в женщине незащищенность. Но вместе с этой незащищенностью в ней было недоверие к людям, к жизни в целом и самой себе. Она упорно держалась мысли, что никогда не будет счастливой, потому что ее невозможно всерьез полюбить, и приводила много всевозможных доказательств этого, и прежде всего такое – она некрасива. Мы много говорили об этом, спорили, но я не имел, не находил сил для убеждения ее в обратном и, как теперь понимаю, не мог их иметь. Ее недоверие ко всему оказалось заразительным – ведь и у меня нередко были периоды сомнения и недоверия к себе. В конечном счете не я ее, а она меня убедила, сама того не понимая, в моем собственном бессилии. И, разумеется, смешно было и подумать, что в таком состоянии можно было работать над романом, который я совершенно забросил. Единственное, что написал, не вдаваясь в объяснения, – заявление в редакцию с просьбой о продлении срока договора.

Мы с Астрой дружно прятались от наших страхов и сомнений в зеленых волнах призрачной радости, пытаясь отыскать себе оправдание в стихах Омара Хаяма:

Когда бываю трезв – нет радости ни в чем,
Когда бываю пьян – ум затемнен вином.
Но между трезвостью и хмелем есть мгновенье,
Которое люблю за то, что жизнь есть в нем…

Только мы не умели удержать это «мгновенье».

Нет нужды рассказывать о состоянии, в котором я находился почти постоянно, – ощущение ускоренного падения в бездну. Надо было остановиться, выйти из этого состояния, но это стало невозможным. Входить в «состояние» легко, а выходить… невозможно.

Я понимал, что если можно один день не пить, значит, можно и неделю выдержать; если можно не пить неделю, можно и месяц воздержаться; если можно не пить месяц – можно вообще не пить. Но как не пить один день? Как без этого остановить дрожь в руках? Как избавиться от всех болей и страхов?

Так же обстояло дело и с Астрой. Мы вместе обливались по ночам холодным потом, нас обоих мучили ночные кошмары, мы одинаково выворачивали наизнанку желудки. Мы оказались в своей слабости «родственными душами». Мне не нужно было перед ней испытывать угрызений совести: мы оба знали, что сильные побеждают свои слабости, слабые от них прячутся в туман недействительности.

Астра прогуляла уже два месяца. Это ее сильно угнетало – она любила свою работу, которая была единственным, что давало ей подлинное удовлетворение. Ей грозило увольнение. Она изо всех сил искала возможность оправдать прогул, но какое тут может быть оправдание?… К тому же она растратила свои сбережения на норковую шубку, которую давно мечтала приобрести, – разве что на воротник осталось… Даже досрочно забрала страховой полис, а теперь выколачивала деньги из тех, кто был ей должен.

Но выход тем не менее нашелся. И случилось это в тот вечер, когда мы с ней были в одном из наиболее респектабельных кафе в Риге – «Ростоке». Астру пригласил на танцплощадку весьма, на мой взгляд, неприятной внешности средних лет мужчина. Когда же она была доставлена ко мне обратно, я узнал от нее, что он – единственный человек, имевший реальную возможность помочь ей оправдать прогул. Он доктор из того неврологического института, в котором она лечилась. Он там ухаживал за ней и даже сделал предложение. Но хотя она и отказала ему, он готов ей помочь…

Когда этот доктор позже подошел к нашему столику для уточнения деталей возникших у Астры обстоятельств, я утвердился в мнении, что внешностью его бог и впрямь не обрадовал: сутул, тощ, нос бесформенный, уши огромные, рот кривой.

Переговоры велись на латышском языке, и я лишь догадывался, что Астра постоянно с чем-то соглашалась.

– Он говорил мне, – сказала она, когда мы ехали к себе, на улицу Диклю, – что даст справку, будто я находилась на клиническом исследовании повторно…

На другой день, в половине одиннадцатого, она ушла, сказав, как обычно, традиционное латышское «ата». Ждал час – ее нет. Ее не было и через полтора часа. Когда прошли два часа, а потом три и ее все не было, захотелось хоть чем-нибудь занять себя. Решил пойти посмотреть на угрюмый дом, в котором недавно поймали двадцать две собаки.

На этот странный дом я обратил внимание с первых дней житья здесь. Он находился на краю небольшого пустыря, и около него собирались скопища собак. Похоже, дом был нежилой, во всяком случае, ни во дворе его, ни около я не видел людей, и труба никогда не дымила, хотя зима была в разгаре. Но однажды подъехали машины, милиция, и со двора этого полуразвалившегося дома забрали двадцать две собаки разной породы. С тех пор собаки здесь больше не появлялись.

Войдя во двор угрюмого дома, я был ошеломлен: то, что я увидел, было похоже на какой-то собачий концлагерь. Словно пустые бараки, стояли бесчисленные собачьи конуры, их было намного больше, чем двадцать две, и из каждой торчал конец ржавой цепи. А дом нелюдимо молчал, как и эти, теперь пустые, конуры. Я попробовал отыскать дверь и вскоре нашел. Вернее, нашел какое-то квадратное отверстие в стене, которое могло быть и дверью, но заглянув в него, убедился, что дальше загаженного собаками логова, куда я попал, хода нет. Пахло сыростью, землею, опилками, гнилью. Тогда я пошел в обход дома.

Уже стемнело. Вдруг я услышал собачье ворчание, тихое, но угрожающее. Прислушался и увидел окно, закрытое на ставни, прижатое еще старой дверью, подпертой длинной толстой палкою. Из этого окна и слышалось ворчание.

Не долго думая, откинул палку, сбросил старую дверь и распахнул ставни. Зажег спичку и увидел метнувшуюся куда-то в сторону черную тень – несомненно, собаки. Спичка погасла, я зажег вторую, осветил помещение, похожее на заброшенный сарай, и еще раз остолбенел от удивления: я увидел старика, сидевшего, скорчившись, на чем-то. Слабым голосом он спросил:

– Кто здесь роется?

Я не нашелся что ответить. Голос у него был злой, раздраженный – видно, не понравилось мое вторжение. В окне не было стекол, даже рамы. Я еще раз зажег спичку. Помещение было когда-то небольшой комнаткой, теперь же в нем не было ни пола, ни печки, под ногами земля. Старик сидел на чем-то, что лет пятьдесят тому назад могло быть кроватью. Он сидел прямо на ржавых пружинах, матраца не было, черный от грязи комок служил ему, очевидно, подушкой; вместо одеяла – старый ватный бушлат. Когда я открыл вход в его пещеру, он сидел, укрывшись с головой под этим бушлатом.

– Давно вы здесь, дедушка? – спросил я. – Вам разве не холодно?

– Что надо?! – закричал он в ответ.

– Я живу в соседнем доме, – объяснил я неизвестно зачем и, вспомнив о начатой бутылке водки, решил за ней сбегать, а заодно прихватить что-нибудь из еды. Ведь в этом жутком логове не было ни шкафа, ни даже ящика, в котором могло храниться что-нибудь съестное.

– Дед, я сейчас вернусь, не спите, пожалуйста, – сказал я ему. Прибежал к себе. Астры все еще не было…

Когда я вернулся к старику, он был не один, с ним была старуха, которой можно было дать лет семьдесят. Она заговорила со мной… на французском языке, которого я, естественно, не знал. Тогда она заговорила по-английски, причем ее произношение не оставляло сомнения, что языки знала она в совершенстве. В этом убедился, когда она заговорила по-немецки.

Она держала в руке зажженную свечу, а старик что-то хлебал из грязной кастрюли. Я налил во взятый с собой стакан водки и подал старику. При свете свечи рассмотрел его получше: седая взлохмаченная борода, седые густые брови, лысый, на носу большущие пучки, словно кустарник, волос, глаза бесцветные.

– Почему вы живете в этом доме? – спросил я старуху. Старик водку выпил, но на мои вопросы не отвечал.

– Да вот он никуда не хочет, – ответила она. – Я-то здесь не живу, – объяснила она. – Я в другом месте живу. Поесть принесу и ухожу. С ним собаки… были.

Точно в подтверждение ее слов, вернулась черная тень, весьма стервозная на вид черная собака, очевидно, старая, с ней другая, поменьше. Они устроились у старика в ногах.

– А конуры во дворе? – спросил я.

– Мы щенят выводили для продажи… Теперь всех собак забрали…

Старуха была явно подавлена этим фактом.

– А соседи? – задал я вопрос, имея в виду жильцов белого дома по соседству. – Они разве не знают, в каких условиях прозябает старик? А милиция? Забрали собак – что же, они не видели, в какой обстановке живет старик в ожиданий смерти – в темноте, холоде, одиночестве?