Александр Иличевский - Матисс (Журнальный вариант)

• Название: Матисс (Журнальный вариант)
• Автор: Александр Иличевский
• Жанр: Современная проза

"Матисс" - роман, написанный на материале современной жизни (развороченный быт перестроечной и постперестроечной Москвы, подмосковных городов и поселков, а также - Кавказ, Каспий, Средняя Полоса России и т. д.) с широким охватом человеческих типов и жизненных ситуаций (бомжи, аспиранты, бизнесмены, ученые, проститутки; жители дагестанского села и слепые, работающие в сборочном цехе на телевизионном заводе города Александров; интеллектуалы и впадающие в "кретинизм" бродяги), ну а в качестве главных героев, образы которых выстраивают повествование, - два бомжа и ученый-математик.

Александр Илличевский - лауреат премии имени Юрия Казакова (2005); финалист Национальной литературной премии "Большая Книга" (2006; 2007); финалист Бунинской премии 2006 года (серебряная медаль), лауреат премии "Русский Букер" 2007 года за роман "Матисс".

Роман публиковался в журнале «Новый Мир», №№ 2-3 за 2007 г.

---

XXXI

Хоть и любил ее, но намеренно грубо обращался. У него было убеждение, что жена — с ней цацкаться не моги.

За немногословность ласково прозвал ее: немтыря.

Ходил иногда с ней за руку.

Говорил, шутливо выражая чувства:

— Зря ты дура, а то бы я женился.

Хоть и груб и порой жесток был с ней (и то и то — в меру), но без нее не мог. При том, что беспомощность ее как-то потворствовала его душевному комфорту. Он понимал это так, как если бы эксплуатируемый физический недостаток его собственного ребенка давал бы ему удовольствие приработка.

Но и потерять ее он не боялся. В этом он себя убедил. Есть баба или нет — дело случая. А случай в судьбе, судьба — индейка, да и та в супе, как говаривал Скорыч.

По большому счету Вадя вообще ничего не боялся. Своим бесстрашием он обязан был не безалаберности, но только опыту: знал наверняка, что опасаться стоит увечья, но не смерти. Единственное, чего он боялся всерьез, было вещью невсамделишной. Вадя боялся снов о несуществующем отце.

В этих снах почти ничего не происходило, да и отца в них не было. Фигурировал он там не как образ и не как действие. Существенность отца была больше его физического присутствия: он был источником.

Все эти сны состояли из дороги и начинались с обочины. Вадя не видел отца, но незримо получал от него, как краюшку, сгусток тоски, призыв выйти из этого места и идти по дороге. Это место у обочины — с глубоким кострищем, обложенным кирпичами, с пучком жердей, сидушкой из чурки и доски, скрытое придорожными кустами и отгороженное от ветреного простора поля перелеском — некогда было стоянкой отца. Прежде чем отправиться в путь, Вадя осматривал это место и укладывал в мешок те предметы, которые он помнил из образа детства. Это было самой сносной частью сна: поиск ценностей. Вадя бродил, всматривался в придорожный мусор и время от времени что-то подбирал, рассматривал. То это был веер из четырех ржавых перочинных ножей “Белка”, к которым присохли рыбьи говорящие головы, несчастливые, с перламутровыми щечками, шепчущие: “Ветер, ветер, ветер…” То вдруг из-под вороха листьев вынималась одновременно и целая, и прозрачно разбитая фарфоровая девушка. В полой ее пятке каталась, дребезжа, дробинка, которой он расстрелял статуэтку из “воздушки”. То это был плюшевый медведь с оторванным носом, издававший заикающийся рев. От этого плачущего рева начинала душить врученная отцом тоска и на глазах выступали слезы. То из старой стиральной машины (с эбонитовой звездой лопастного привода и скрипучими валиками отжима) вынимался старый японский транзистор. Из него вытряхивалась труха окисленных батарей, и станции перелистывались роликом, чутко ползшим под подушечкой большого пальца. Фокстрот и диксиленд брызгали, били в уши, и он бережно укладывал приемник на дно рюкзака. Последней из находок непременно оказывалась складная дудка. Она вынималась из разбитого футляра, колена ее составлялись защелкою вместе — и, дунув на пробу, Вадя перевоплощался в сочинение звуков. Его импровизация длилась долго — он играл с упоением, звук продолжал его плоть, взмывшую душевной мыслью, как вдруг он поражался тому, насколько складно у него выходит музыка, при полном неумении въяве. Он тут же терял это волшебство и давал петуха: мощный рев бил из раструба в лицо — оглушительный, тревожный, он пробирал, перетряхивал нутро, закладывал уши. И теперь в полной глухоте Вадя следовал призыву отправиться в путь.

Рюкзак был полон, вздымался за его спиной. Рюкзак, полный жизни, всех ее стробоскопических мгновений, всей ее вещности, мнимости, муки, глупости, зла, пустоты, тепла, — весь этот мириадный мусорный космос громоздился за его плечами, шлейфом тянулся, бряцал, клацал, пел, влачился. Он шел с ним по обочине, с сожалением проходя мимо автобусных остановок, понимая, что с таким грузом на рейс не пустят. Прицепные грузовики, тряско разбрасывая за собой битый кирпич, бесшумно и страшно мчались, обдавая воздушной волной. Рюкзак увеличивал парусность, и Вадю кидало в сторону, как перышко.

Время от времени на обочине попадались горы. Тропинка начинала забирать все круче, и он уже удивлялся тому, как это с таким грузом ему легко удается управляться на крутизне. Как вдруг склон почти упирался в грудь, и, ища обход, Вадя забирал ближе к полотну дороги, которая шла не так отвесно, а прорезывала в холме пологое ложе.

Все эти сны заканчивались одним и тем же.

Вадя с кручи спускался к дороге, которая шла теперь рекой, потом разливалась морем, высокий рюкзак вдруг запрокидывал его на кочке, он оказывался в воде и теперь медленно плыл вдоль все выше уходящего в небо обрыва.

Отец невидимо стоял над обрывом и следил за тем, как его сын учится плавать. Вадя очень старался, хотя проще было утонуть. Тяжко давался ему каждый следующий гребок, но вскоре море начинало замерзать, теперь он не плыл, а обламывал все утолщавшийся лед, с трудом прокладывая себе свободный ход. Он хотел, чтобы отец зацепил его за рюкзак, за шиворот, как сумеет, взметнул высоко вверх, поймал, спас.

Но отцу не нравилось, как сын его плавает, и он покидал Вадю.

Он просто уходил с обрыва, махнув рукой, и шагал — огромный, невидимый — по голому полю в серебряный лес. Была поздняя осень. Иней, сверкая при шаге, покрывал жухлую траву, стволы, ветки.

Отец с звериной ловкостью взлезал на сосну, на самую верхушку, подвязывал веревку, продевал ноги в петлю — и сбрасывался вниз.

А Вадя так и оставался внизу, вмерзший в белый искрящийся лед, уже вздыбивший горизонт, уже надвинувшийся на берег колючими торосами.

Солнце заходило за лес, медленно пропуская меж деревьев снопы лучей.

Труп отца чуть поворачивался, загибая, шурша, щекой сшелушивая со ствола прозрачные чешуйки.

Лоснящийся ворон внимательно кружил над полем, низко раскатывался над мерзлой пашней — и вдруг спохватывался и валко, зигзагом кувыркаясь, перелетал к лесу, садился на откинутый подбородок.

Всматривался неподвижно в темнеющий горизонт.

И вдруг один за другим клевками выкалывал глаза.

Глава девятая Р. В. С. Н.

XXXII

— Молвишь ты или нет?

— Да...

— Не пихайся, пусти, пусти.

— Добрый, добрый дяде-енька…

— Побью, Надька!

— Не тронь, ты добрый.

— Чего ты решила, что добрый, глупня малая? Как там эти… елки твои? Кипарисы?

— Да. Море. Кипарисы. Самолет на дороге стоял. У-у-у-у…

— Да не пихайся ты. Ну, чего шебуршишь?..

— Не-е-е тро-онь. Когда ты мне бисер подаришь?

— На что тебе бисер? Рассыпешь все, потеряешь.

— Нет, я шить буду. И пуговицы подари.

— Да лежи ты смирно, кому сказал…

— Я шить буду. Вот куплю подушку, вышивку пущу…

— Я тебе пошью, я тебе такие подушки пошью. Говори! Скажешь?

— Море… Идешь берегом, а ему конца и краю…

— Я тебя отлуплю. Дура.

— Идешь берегом, море поет, рыба лежит. Ба-альшая рыба. Царска така-ая! Воню-уча, страсть. У вас нет такой рыбы.

— А ну говори. Чего горюешь, а?

— Горюю? Как это, Ва-аде-енька?

— А плачешь чего? Чего ревешь-то, а? Ну чего ты?.. Во заревела! Да подумаешь, делов-то — раз-два, и купил пуговицы. Бисер тот, поди, искать надо. А пуговицы — здесь они. Ну-у, глупая…

— Вадя, добрый, почему?..

XXXIII

Вадя открыл глаз и зажмурился. Луч крался по виску, трогал ресницы. В полукруге пыльного окна, разъятого на солнечные доли, поднималось утро. Похожее на пароходное колесо, гребное, лопочущее плицами в листве, окно совместилось с послесоньем, выплыло над парадным, покатилось над двором, над сквером — вернулось потихоньку обратно.

Надя потянулась во сне, залопотала страстно, сердито, замолкла.

Не меняя позы, нащупал сигареты. Дым пыхнул, раскудрявился, пополз, стелясь, остывая кисеей над лестничным провалом.

Пепел упал Наде на ботинок, покатился под шнуровку.

Послюнявил палец, тронул, снял.

Он всегда вглядывался в нее, спящую. Когда она бодрствовала, он не хотел так на нее смотреть.

Сейчас задумался: почему мертвые красивее живых? Отчего лица их, больше не искаженные мимикой желаний, страха, радости, равнодушия, гнева, оказываются умнее, значительней, краше, порой до неузнаваемости. В смерти, что ли, правда?

Нет, он твердо знал, что жизнь — это хоть что-то по сравнению с дыркой от бублика.

Может, какой важного движенья сок уходит из щек, мышц лба, подбородка? Или — как море в тишь лучше зыби, так и лицо мертвое лучше отражает внутреннее небо?

Вадя зажмурился, но скоро распахнул с усилием глаза. Он не мог представить Надю мертвой. Вместо нее перед глазами оказывалась не дурочка, а чужая красавица.

Он посмотрел в окно. Попробовал еще подумать.

Зря он ее ругает. Зря кричит. И напрасно сердится на себя: оттого только кричит еще больше.