Журнал Современник - Журнал Наш Современник 2007 #5

• Название: Журнал Наш Современник 2007 #5
• Автор: Журнал Современник
• Жанр: Публицистика

---

Журнал Наш Современник Журнал Наш Современник 2007 #5 (Журнал Наш Современник - 2007)

Мозаика войны Семен СОРИН “Порою вспомните меня…”

Лет через двадцать после войны вспомнилась мне одна история далекой поры. Вспомнилась, и я поехал.

От Москвы это недалеко. Рижская железная дорога (бывшая Виндавская, Ржевская), шесть часов езды - станция Оленино, час-полтора на рейсовом автобусе - село Холмец, а в километре - нужная мне деревня. В тех местах в середине февраля - начале марта 1942 года наступала наша 158-я стрелковая дивизия. Ей надлежало перерубить Торопецкий большак, затем - железную дорогу. К сожалению, решить задачу до конца не удалось. Выйдя в тыл ржевско-сычевской группировке, мы остались без путей подвоза. Артиллеристов и минометчиков ограничил лимит. Без их огневой поддержки на крутых заснеженных склонах - подступах к большаку - редели наступавшие батальоны. Стрелявшие из-за бугров немецкие батареи оставались неподавленными. “Юнкерсы” и “мессеры” бомбили и обстреливали с утра дотемна. Из амбразур, прорезанных в стенах крестьянских изб, били крупнокалиберные пулеметы. В лютый мороз согревали нас лишь теплые летние названия освобожденных деревень: Васильки, Подсосенки, Яблонька.

Помогал нам, и крепко, некто Быстров. Житель Карзанова, деревни в ближнем тылу врага. Как удавалось ему, немецкому старосте, передавать важные разведданные, знали немногие. Разве лишь те, кто метельными ночами, в маскхалатах, ползком добирались до “нейтралки” к торчавшему из снега камню и приносили оттуда упрятанный в гильзу клочок бумаги. Эти исписанные, исчерченные чернильным карандашом клочки тщательно изучались, на штабные карты ложились новые отметки. И точнее стреляли орудия, все чаще разведчики, уничтожая сторожевое охранение, притаскивали “языков”.

В последнем донесении Быстрова разглядели условную закорючку - знак опасности. Карзановский староста извещал, что его заподозрили. Чем это грозит, понятно: немедленно расстреляют или замучают в контрразведке. Проблема: как спасти Быстрова? Его самого и его жену. А вызволить их - ни малейшей возможности. Так как же?

Краткое совещание особистов, развед- и политотдельцев трудно назвать совещанием. Офицеры молчали. Уверен, ни один из них не оставался равнодушным к судьбе Быстрова, хотя, пожалуй, кто-то уже смирился с неизбежностью его гибели, кто-то слабо надеялся: вдруг обойдется? Но всех угнетало чувство бессилия перед законом войны: воевать вместе, умирать врозь.

План предложил Никита Пантиелев, начальник полковой разведки. Его замысел давал Быстрову хоть какие-то шансы на жизнь. Суть состояла в следующем: по согласованию со штабом корпуса оттуда в дивизию должны передать радиограмму. Без шифра, открытым текстом. Радиограмму-приказ: “За измену Родине уничтожить фашистского старосту деревни Карзаново. Израсходовать не более трех снарядов”.

Расчет на немецкий радиоперехват: вдруг клюнут? Узнав, что на избу Быстрова отпущено три снаряда, возможно, его предупредят. По крайней мере, подозрение значительно ослабнет. Ну, а если… Тогда ничего не попишешь - война!

Со старшим лейтенантом Пантиелевым согласились. Обговоренную телеграмму послали и приняли. Получение подтвердили и для страховки повторили текст. С командно-наблюдательного пункта, откуда просматривалась обреченная изба, передали данные. Пушкари раскидали снежные плиты, маскировавшие гаубицу. Зарядили, дождались команды, дернули шнур. Второго и третьего выстрелов не понадобилось, с КНП сообщили: прямое попадание.

Вскоре нашу 158-ю дивизию перебросили на другой участок фронта. А потом - новые военные дороги, от Тудовки и Волги до Одера. Поздновато вспомнил я о Быстрове, о его судьбе. К стыду своему, много лет спустя.

…В Оленино я приехал утром, в начале седьмого. Сойдя с платформы, к автостанции топал по колено в снегу, через площадь, освещенную тусклым фонарем и озвученную громкоговорителем на столбе. Последние известия завершила областная сводка погоды: “Ослабление морозов, на дорогах заносы, видимость нулевая”. В щелястой будке о трех стенах с навесом ждал автобуса. Искурил пяток сигарет и успел продрогнуть в своем демисезонном пальто и полуботинках.

Развиднелось. Неподалеку стоял человек в полушубке и шапке-ушанке. Пожилой, сухонькое лицо, бороденка.

- Не в Холмец случайно? - спросил я.

- Туда, - хмыкнул он, - только не случаем, живу рядом. А вы откель будете?

- Из Москвы.

- По одежке видать, - сказал он, сочувственно меня оглядев. - К родным?

Я сказал, что не к родным, что воевал там и еду на памятные места. Спросил, скоро ли автобус?

- Какой автобус? - удивился он, перейдя на “ты”. - Ты глянь, сколько снегу нападало. На тракторе не проедешь. Ты глянь!

- Ты-то чего ждешь? - спросил я.

- Попутчика жду, - сказал он. - И, кажись, дождался. Пойдешь али обратно? - еще раз критически оглядел мою экипировку. - Лучше воротись.

- Пошли, - решил я.

В первой попавшейся по дороге сельской чайной, отогреваясь, мы познакомились. Оказалось, Иван Максимович из Карзанова. Того самого, что недавно всплыло в моей памяти и вытолкало из-за письменного стола. Я и обрадовался, и смешался, не решаясь спросить о Быстрове. Стыдился, что ли, запоздалого интереса к чужой судьбе. На полпути, в другой чайной, наконец спросил:

- Быстрова? - раздумчиво переспросил Иван Максимович. - Знаю Быстрова. Наш, деревенский.

- Значит, жив?

- Понятно, жив. Чего с ним сделается! Знакомый твой?

- Только по фамилии.

- Вон как! А на кой он тебе?

Не зная, как объяснить, ответил расплывчато:

- Хороший, говорят, человек, хочу повидаться.

- Дойдем - повидаешься.

До места добрались затемно, и он повел меня в свою избу. В сенях, стряхивая снег, сказал:

- Поужинаем - и на печку. Завтра сведу. - Отворив дверь в комнату, крикнул: - Петровна, это я, с гостем! - И мне: - Совсем глухая, орать надоть.

Ульяна Петровна, жена хозяина, совсем старушка, лицо клинышком, внимательные, как у всех глухих, глаза, торопливо обтерла о фартук руки, ласково закивала. Суетилась у печки, вытаскивая ухватом чугунки.

Помню горячие щи, яичницу с салом и на широкой печи пропахшую дымком овчину.

Утром позавтракали. Не терпелось быстрее увидеть Быстрова, но торопить хозяина не стал. Он глянул на завьюженное оконце.

- Метет и метет. Куда в такую заваруху? Разве ввечеру поутихнет.

Подумалось: шутит, разыгрывает. А он, видно, подумал: грешно дразнить гостя. Положил старые руки на столовую клеенку, сказал чуть ли не по слогам:

- Никуда, мил-человек, мы с тобою не пойдем. Говоришь, слыхал, что Быстров хороший человек. Может, и так. Я не судья сам себе.

Не подготовленный к такой встрече, я молча глядел и глядел на Ивана Максимовича, как на Ивана из русской сказки. Из сказки, вернувшей меня в далекую юность.

Как же складывалась его жизнь, не сгоревшая между двух огней? Я рассказал ему о том немногом, что знал: о его условной закорючке, о радиограмме и выстреле из пушки. А он мне - о пережитом им самим.

Когда гитлеровцы оккупировали район, сын и дочь Быстровых, Петр и Груня, стали подпольщиками. Они передали отцу просьбу руководства содействовать Красной Армии. И он, беспартийный колхозный плотник, согласился на постыдную должность деревенского старосты. Ему вменялось блюсти “орднунг”, доносить на нелояльных, отряжать односельчан на расчистку дороги. Последнюю обязанность исполнял точно в срок, тем более что работавшим на дороге полагалось по 200 граммов эрзац-хлеба в день. Фашисты ему доверяли, а он ждал своего часа. Наши войска погнали врага от Москвы, подошли к Холмецу. И его час настал.

О трудностях и опасностях Иван Максимович не вспоминал. Ну, высматривал пулеметные гнезда, узлы связи, полевые кухни, где трижды в день скапливалась солдатня с котелками в руках. Записывал. Как умел, делал чертежи. Переправлял к своим. Куда относить депешки, подсказала Груня, навестив его в последний раз. Писал на обрывках немецких газет, мучился малограмотностью: разберут ли его каракули? К счастью, разбирали, подтверждая скупыми, но точными артналетами.

- А как ты заметил, что тебя заподозрили?

- Слушай. Объявился у нас полицай, Митька. Не местный. Откель взялся, хрен его знает. В кажную избу залезал, высматривал, вынюхивал. Правда, пальцем никого не тронул. “Стучать” к оберштурмфюреру бегал, господину Плешке. Через это много людей пострадало. Один за моток кабеля телефонного, другая за Гитлера - ругала здорово, еще один мужик - за листовку, за иконой держал. Всех в район сволокли, в комендатуру. И - с концами.

По рассказу Ивана Максимовича, этот Митька стал к нему цепляться. Почему, мол, никто тебя не ругает, даже заглазно? Немцев честят, полицаев тоже, а тебя - нет. Заодно вы все. Раза два попрекнул старшим сыном, Михаилом: знаю, красноармеец он. Вроде невзначай упомянул младших, Петра и Груню: где-то они, не знаешь? Партизанят небось? Поначалу Митькины вопросы походили на дружеские подковырки, но однажды, когда Иван Максимович возвращался от заветного камня, а лазил он туда по глубокой заснеженной промоине, Митька его подкараулил.