Мария Амор - Скажи «Goodbye»

• Название: Скажи «Goodbye»
• Автор: Мария Амор
• Издательство: МЕТ
• Жанр: Современная проза
• Год: 2008
• ISBN: 978-985-436-569-5

Эта книга о жизни бывших россиянок в Израиле и Америке, а также о любви и дружбе, о жизненном пути, который мы выбираем, и о цене, которую платим за наш выбор…

---

Из Невей- Илана Александра поехала в Тель-Авив на съемки. По дороге будущая телеведущая принялась прикидывать в деталях, как бы она вела праздничную программу на День Независимости. И не только о том, что бы она одела, и каким боком повернулась к камере. Нет, Сашка много почерпнула от Опры Винфри, недаром смотрела все ее передачи последние полгода. Опра — настоящий профессионал, и Александра смогла бы быть такой же — дружелюбной, с шармом и очарованием. Обида на Нимрода, которого пришлось униженно умолять о такой мелочи, все еще тревожила, но она твердо решила об этом сейчас не думать. Сашка научилась этому еще в юности, прочтя роман, определивший ее судьбу — «Унесенные ветром». Скарлетт О’Хара говорила: «Не буду думать об этом сейчас. Я подумаю об этом завтра». И от нее Александра научилась быть легкомысленной и решительной. Легкомысленной — это значит не терзать себя этой извечной еврейской манерой переживать по поводу будущих гипотетических неприятностей. Чаще всего те вещи, которых так боишься и которые предвидишь, они-то и не случаются. То, что случится, того заранее знать нельзя. Поэтому в момент покупки очередной дорогой прихоти Сашку всегда охватывает уверенность, что все как-нибудь непременно устроится. Прочитав «Унесенные ветром» Александра решительно развелась в первый раз, с мальчиком-сокурсником, за которого сгоряча выскочила замуж на первом курсе инженерно-строительного института. И институт, и мальчик — все оказалось юношескими ошибками. Вот так ей стало ясно, что бояться жизни нельзя, и надо все начать заново. Мурка правильно говорит, что жизнь чувствует пугливых, как чувствуют страх собаки. И на трусливых жизнь лает изо всех подворотен. А если ее, жизни, не бояться, то она будет уважать, и не тронет. Это Муркина философия, но Сашка усваивает мудрость отовсюду, где бы ее не нашла, и в течение дня она живет, как Скарлетт О’Хара — решительно и бесстрашно. Только по ночам ее охватывает паника.

Но сама Мурка, пожалуй, чересчур отважная. Она твердо рассчитывает только на себя, и верит в себя. Но ведь мужчины это чувствуют, каким-то науке пока неизвестным способом. Эта самодостаточность Мурки отталкивает от нее мужиков. Ну кого она себе нашла? Вадима, который не хочет и не может позаботиться не только о ней, но даже о себе самом. Сашка недовольно сморщила носик: один раз она побывала в его конуре, сопровождая Мурку, и это оказалось никакое не элегантное жилище холостого космополита, как она представляла до этого, а вонючее гнездо бомжа. Да и сам космополит — интересно, когда он последний раз мылся и причесывался? Это все результаты современного оголтелого феминизма — бабы находят себе таких мужиков, за которыми надо ходить, как за малыми детьми. Сами кавалеры не в состоянии ни ухаживать за своими женщинами, ни бороться за них. Просто сидят себе в своей норе — кто пришел, тот бери и пользуйся… И к тому же, у всех этих интеллектуалов существует какая-то обратно пропорциональная связь с элементарной гигиеной. Конечно, они все эрудиты, но почему у них у всех такие унитазы вонючие?

Александра — противник феминизма. По ее мнению Мужчина призван защищать свою Женщину и заботиться о ней. И то, что она всю свою жизнь (ну, не считая краткого эпизода глупого второго замужества за новым русским, ошеломившим ее, тогда еще совсем молоденькую и глупенькую, шубами и ресторанами, и кончившимся его гибелью, а ее поспешным сматыванием удочек в Израиль) заботилась о себе сама, это страшная несправедливость судьбы. Интересно, вышла бы Мурка замуж за мужика, который присылал бы за ней машину с охраной и запретил бы ей работать? Нет, надо отдать Мурке должное, — вряд ли. Да и Александра ослепилась этим вариантом только по глупости лет. И сегодня она ни в коем случае не согласилась бы засесть дома и менять детям пеленки. Нет, конечно, женщина должна работать, но не в кассе же, и не секретаршей. А, например, моделью, или актрисой, или телеведущей, или, на худой конец, журналисткой. То есть — быть на виду, реализовать свой потенциал, жить полной жизнью, встречаться и общаться с людьми. А Мужчина должен избавить ее от необходимости переживать о завтрашнем дне, о старости, о следующем контракте, о быте. Тот новый русский в Сашкином прошлом был, конечно, совсем не тем вариантом. Он не открывал ей никаких ходов, а просто покупал ее. И очень скоро с ним стало страшно, и он стал противен. А избавиться от него добром оказалось совершенно невозможно. Саша не любит об этом вспоминать, но иногда, очень редко, наедине с самой собой, она гордится тем, что сумела вырваться из этой жизненной ловушки, не постояв за ценой… Задерживаться в Воронеже не стала, моментально репатриировалась в Израиль, оставив позади себя весь кошмар разборок русского бизнеса. Ей просто исключительно повезло, что все кончилось так благополучно. Для нее, во всяком случае. Грех так говорить, но он сам в этом виноват. И Сашкины мысли снова перешли к более приятным материям — шубы у Сашки остались, жаль, что здесь, в Израиле, от них мало прока…

В тель- авивской фотостудии весь грим с Сашки сняли и новый наложили. Волосы опять пересушили, так недолго и лысой остаться. А потом все пошло, как всегда — ассистент менял освещение, Сашка вертелась, тощий фотограф корячился на полу, сладострастно шепча: «Липс, липс, гив ми седактив липс!» и щелкал камерой, когда Сашка закидывала голову и смеялась.

* * *

Вадим уехал. Жизнь остановилась. Единственная цель, которую ставила перед собой Мурка, — дотянуть до ночи. Один вечер удалось провести у Шмулика и Симоны, на второй сходила на день рожденье к Таньке. Оба раза вернулась домой поздно, полупьяная и сразу завалилась спать. Сон коротал время, но следующий день опять надо было как-то изжить. Если бы ей предложили заснуть, и проснуться, когда Вадим уже приедет, она согласилась бы немедленно. Даже тот многозначительный факт, что он оставил ей свою машину, и Мура собиралась приехать на ней встречать его в аэропорту через месяц, не облегчил разлуку. Но все же красненький Опель — маленькая частичка его — остался у нее, как талисман. В салоне машины ей чудился присущий ему запах, и поэтому страдать в ней было особенно упоительно-мучительно. Мурка сразу полюбила этого «Конька-Горбунка», и даже вымыла его. И прибрала внутри салона. В бардачке ей попались на глаза несколько смятых грязных листочков, на которых было что-то напечатано на иврите. Она мельком взглянула на них, удивленная, что у Вадима завалялось что-то на языке, которым он владеет слабо, и увидела, что это были какие-то внутренние документы из министерства внутренних дел о планируемых закрытиях четырех палестинских учреждений в Восточном Иерусалиме и конспекты каких-то переговоров с американскими представителями по этому вопросу. Мура подняла брови — что это, как это сюда попало, и зачем это Вадиму? Не решившись выбросить эти листки, она положила их обратно, намереваясь при случае спросить его об этом.

Время не двигалось. Каждое, самое крошечное событие стало сопровождаться отсчетом: вот этот хлеб я купила, еще когда Вадим был здесь, думала Мурка, дожевывая последнюю горбушку. Вот вымылся пол, по которому ходил любимый, заехавший за ней перед выездом в аэропорт. Вот выброшен мусор, в котором был еще пакетик от чая, которым она поила его тогда. Естественно простыня, ставшая ценнейшей реликвией, не будет сменена до тех пор, пока они оба снова не окажутся на ней. Мурка надела на руку цепочку и обещала себе снять ее только после его приезда. Она напевала трогательную песенку Новеллы Матвеевой: «Когда же, наш мимолетный гость, Ты умчался, новой судьбы ища, Мне было довольно того, что гвоздь Остался после плаща…» и жалела себя. Страдание набирало силу. Большую часть свободного времени она проводила в кровати, обняв подушку. Шторы держались плотно задернутыми, пился кофе, курились сигареты, драли душу «Вайя кон диос» и «Stronger then pride» Шадей. С пяти пополудни мученица переходила с кофе на красное вино. Но вечером окна все же распахивались, чтобы впустить свежий воздух, а с ним в комнату врывались энергичные шаги, веселый смех, чужие голоса, музыка… Весна бурлила, темнота соблазняла, воздух пах апельсиновым цветением, выхлопными газами, духами. Люди общались, любили, веселились на улице под Муркиными окнами, и только ей совсем не доставалось ни крохи жизни. «Все везде, а я нигде», — тосковала она, сидя на подоконнике с сигаретой и бокалом каберне.

Положительным эффектом томлений явилось похудание, отрицательным — прогрессирующее помешательство. Оказалось, что можно часами смотреть на фотографии, и на собственное отражение в зеркале. Больше делать ничего не хотелось. Телефонные звонки выбрасывали в кровь волну адреналина, но почти всегда оказывались ненужными, а когда это был он, хотелось продолжать разговор до бесконечности, но ничего конкретного в голову не приходило. Вадим почему-то не оставлял ей телефона родителей, и позвонить ему было некуда. Но, может, так было и лучше: не имея возможности звонить самой, страдалица не могла обнаружить всю глубину своей зависимости от него. Если бы Мурка умела колдовать, она бы его заворожила, даже если за это жгли на костре. Она пыталась во всем высмотреть знаки будущего: если он позвонит сегодня вечером, то они будут вместе… Оказалось, что о ком-то можно думать совершенно обсессивно, каждую секунду, с напряжением, от которого перегревались мозги. Но мысль была на холостом ходу — вертелась, как белка в колесе, и не находила никаких решений, никакого выхода из ситуации, никакого облегчения, просто снова и снова, до бесконечности, думалось о нем. Мурка начала вести дневник, с твердым намерением выбросить его, когда Вадим вернется. Дневник пестрел мудрыми и оригинальными мыслями, выношенными страданием: «Когда он вернется, а я знаю, что такой момент наступит, как ни трудно сейчас в это поверить, я перечитаю эти строки, и я запомню, как мне было плохо, и буду знать, что даже такое можно пережить». Она сама не понимала, было ли дело в силе ее чувств к нему, или в ее полном неумении ждать, в унизительно жалкой психической неспособности набраться терпения. В таком состоянии Мура хорошо представляла себе, как ужасно сидеть в тюрьме, просто потому что в ней ты обречен на ожидание…