Сергей Алексеев - Скорбящая вдова [=Молился Богу Сатана]

• Название: Скорбящая вдова [=Молился Богу Сатана]
• Автор: Сергей Алексеев
• Жанр: Историческая проза
• Год: 2004
• ISBN: 5-224-04593-2

Двенадцать лет писал Автор этот роман. Непросто проникнуть писателю во времена минувшие. Какая она была, Россия времен раскола? Страшная, пугающая или вызывающая сочувствие, загадочная? Могло ли случиться так, что мы никогда не узнали бы имени Феодосьи Морозовой? Автор создал образ женщины – живой, страстной, истово верующей, которая не ждет прощения и сознательно выбирает смерть за веру.

Скорбящая вдова – так нарекли в Москве боярыню Морозову. Семь лет после смерти мужа она не снимала траур и носила власяницу. Господь послал ей Аввакума, который стал ей духовным отцом, укрепил тем, что наставил не о горе думать, не себя жалеть – страдать за нищих и убогих.

Однажды ночью в ворота боярского дома постучался странник и попросил приют…

---

– Кто будешь, Божий раб? – уста задревенели.

– Не раб – боярин я и князь, но ныне странник, – сказал он гулко. – А именем Василий Вячеславов.

Духовник повелел терпимой быть и непреклонной, чтоб рядом не случилось. Собравшись с силами, однако же, очей не поднимая, она спросила:

– Откуда и куда путь держишь, странник?

– Жену собе ищу.

– Так и ступай, ищи. Мы привечаем лишь страдальцев за веру древлюю, убогих и бездомков.

– Я суть, бездомок и убогий, покуда не женат.

– Но веры ты какой? Никонианство принял? Вон, шапку-то не снял…

Боярин треух с головы стряхнул.

– Да старой веры я. И за нее страдаю, поди уж, лет шесть сот.

– Чудно ты говоришь… А что ты ныне ищешь?

– Сказал тебе, жену.

– У нас не водится невест. В сем доме скорбь, страдания да слезы. Здесь люди веру ищут. Иди куда нито.

– А ежли счастья ищут и за него страдают – не ко двору?

Боярыне его в прогнать иль кликнуть стражу, чтобы спровадить за ворота… Она ж смутилась еще больше.

– Добро, ночуй… И поутру ступай своей дорогой.

Он засмеялся тихо, взор потеплел на миг.

– Ан, кончилась дорога. У твоих ворот.

– В сем доме токмо скорбь…

– Отвею скорбь, – вдруг руку взял и приложился. – Прослышал, ты овдовела и теперь свободна. Я за тобой пришел.

Она содрогнулась! Неведомый огонь пронизал всю, с головы до пят, взыграло сердце, помутился разум, рука обвисла плетью и страннику на волю отдалась. Он длань поцеловал, пощекотал брадою.

– Так долго часа ждал… И вот он пробил. Возьму тебя.

– Да кто ты, странник? – душа валилась в бездну. – Как смеешь?.. Я же в скорби… Оставь меня, оставь… Впервые зрю тебя.

– Забыла, знать… Я на дуде играл. На твоей свадьбе… А ты игрой зачаровалась, хотела при дворе оставить, но муж твой не велел. Меня и отослали…

Бесстыдною рукой плат с головы сорвал и косы распустил, вспушил и вместе с тем как будто в вздыбил память. Был молодец с дудой! Да славно так играл! С тех пор и чудится пастушья дудка…

Но кто, откуда и как на свадьбе очутился? И образ напрочь стерся…

– В то время я служил, – признался он. – В приказе тайном, у Бориса. Покойный деверь твой многажды слышал, как на дуде пою. И дабы ублажить тебя, призвал на свадьбу. Чтоб взвеселить. А помнишь времена, когда ты веселилась?

– Игра мне слышится, и помню взгляд…

Он в тот же час дверь на засов закрыл, плечами шевельнув, сронил тулуп и, дудку вынув, приложил к устам. Чудесный тихий звук наполнил терем и будто в вздул его, как парус, и вдаль понес – кружилась голова…

Но встал рассвет и странник в путь собрался.

– Пора мне, Феодосья…

Как токмо замер звук и сердце замерло.

– Когда ж еще сыграешь?

– Когда вернусь…

– Далек ли путь твой, князь?

– А путь мой за три моря. Ну, все, прощай!

– Еще единый миг! – боярыня к ларцу и ладанку достала. – Постой!.. Возьми сию вещицу. Однажды я в карете ехала… Да впрочем, ладно, в сей час и недосуг. Духовник сказывал, безделица сия суть суеверие. Была бы польза от нее, коль сделана была в из злата. Де, мол, в дороге охранит от глада, коль обменять на хлеб. Она же – медь зелена… Кормилица моя, Агнея, едва лишь на нее позрела, от восхищенья замер дух… Не знаю я, где правда и где ложь – от сердца жертвую, она мне помогала. Однажды лиходеи наскочили и ну стрелять!.. Возьми, авось поможет. Прими сей оберег и, не снимая, носи на вые, в купе с крестом. Он сбережет тебя от смерти на всех путях, куда в ни шел. Агнея так сказала… Ну, наклонись же, князь…

Он молча голову склонил.

– Благодарю тебя…

5.

Она признала всадника, хоть с той поры минули годы – шесть целых лет и двадцать пять недель. Тот странник не являлся, ну, ровно в воду канул, хотя сулился придти весной, когда закончится срок скорби. Боярыня в великой тайне от Аввакума ждала его весь скорбный год, потом другой и траур не снимала. На третьем же уверилась, что странник сей – суть искушенье, призрак, демон, пришедший совратить. Когда ж в отчаяньи духовнику призналась, тот самолично власяницу сплел, поставил на колена, сорвал одежды и прежде плетью высек и обрядил в вериги.

Да спали путы, ранящие тело, в прах разлетелись: то ль Божьим промыслом, то ль конский волос сгнил…

Теперь душой водил Господь и собственная воля, но небеса молчали, а дух растерзан был под волчьим взором.

Не в силах совладать с собою, она велела ехать вперед, сама же склонялась к мысли вспять повернуть. Коль грех такой творится, коль всю дорогу блазнится и сил нет помолиться – скорей назад, домой и к матери Меланье, под сень обители домашней, под крепость духа и ясный ум сестер. Недобрый путь, не в добрый час, так лучше уж оборотиться в Москву и в другой раз когда-нибудь позреть свои владения. А то и вовсе махнуть рукой на костромские земли, на промыслы, на сорок деревень, на тыщу душ, доставшихся в наследство по смерти мужа. Взять все и отписать страдальцам старой веры или отцу духовному, который прозябает в гонении и скудости…

И возвратилась бы, пожалуй, и отписала, да сквозь туманный взор и разум замутненный о сыне вспомнила. Как вырастет, что скажет? Именья промотала, чем стану жить?.. А может, ничего не скажет. Да все одно, покуда не матерый, не женатый, самой придется управлять, судить, распоряжаться…

Боярыч занемог и на Москве остался под попеченьем нянек и с матерью в дорогу не просился, хоть отпускал с великой жалостью. Имея юношеский возраст, наученный господству и боярству, Иван не по годам был равнодушен ко всем имениям, будь то отцовские иль дядькины. Ему бы уж людишек учить кнутами за ослушание, нрав пылкий свой являть пред дворней, чтоб славу разносили по владениям о строгости боярыча… Он норовил уединиться в покоях детских иль обитал с юродивыми, что толклись у терема на Разгуляе, бывало, на конюшню брел, но не седлал коня, а гладил гриву и кормил с ладони. Не хворый был, не малахольный, однако не имел азарта ни к светской жизни, ни к духовной и при сем неведомо по чьей науке или уж волей Божьей умом и сметкой владел невиданной для юных лет. Иной раз Феодосье от слов его то дивно становилось, то чудно или вовсе жутко.

– Тебе служить царю, – она внушала, – отцом завещано… Твой род от веку к царям приближен был. А посему как оженю, так ко двору отправлю. Служа, не потрафляй подобострастием и прочим униженьем. Ты суть боярин, сын государев, не раб ему, и он не господин.

– Убогие кругом, – казалось, невпопад ей отвечал Иван, – куда ни глянь… Вчера дрались за корку, кровь пустили, сегодня же с огнем побаловали… Ой, маменька, сожгут наш дом.

А при дворе боярском их жило до ста, зимою и того поболее: с первым зазимком на Разгуляй тащился нищий люд, прослыша о сердобольном нраве вдовы Скорбящей. Так нарекли ее в Москве, ибо седьмой уж год по смерти мужа носила траур и всюду появлялась в одеждах черных и украшении единственном – колечке обручальном. Всех привечала без разбора и скоро заселила все людские избы, конюшню, поварню; велела выстроить странноприимный дом, но когда и там недоставало места, пустила в терем, в нижние палаты. Однако же убогие – вся эта голь срамная, сор людской – подобно тлену, ползли все выше, выше, покуда не заполнили мужскую часть дворца и не достигли женской – суть вдовских покоев.

Особо приближенный Федор, духовный брат, любимчик Аввакума, и два юродивых Афоня с Киприаном, чтобы гонять чертей в ночную пору, ложились под порог…

– Всяк нищий ближе к Богу, – Скорбящая вздыхала. – Не ведает ни суеты мирской, ни хлопот живота – святые люди…

– Святые, маменька, святые, – соглашался сын. – Куда ни глянь – повсюду. И у престола все святые. От них уж места нет…

А государь не забывал руки кормильца своего, Бориса, и брата его, Глеба – ныне покойных, и помнил их наследника, того, кто был обязан продлить боярский род – Ивана. Велел однажды привести и, по-отечески позрев на отрока, промолвил тихо:

– Вижу… Весь в отца… Оженишь – присылай, пусть служит.

К исходу дня увалы укачали, и Феодосья забылась на подушках; в сиюминутном сне себя позрела – будто стоит на берегу в малиновых одеждах с серебряным шитьем, а под ногами вода течет. Как в зеркало, в нее и посмотрелась.

– Да я ли это?! – с испугом отшатнулась и в тот же миг взглянула воровато. – А я еще красна… И младость, и румянец, и губы алые…

Тем часом переполох возник, боярыня очнулась и услыхала голоса, свист громкий, ухнула пищаль.

– Ату его! Ату!

Карета и две повозки стояли на дороге, в плотном кругу из конной стражи – шум, шевеленье, крики, гнус реет плотною завесой.

– Что там стряслось?

И стражник, стоящий на запятках, к окну прильнул.

– А то, госпожа – разбой!

– И много лиходеев?

– Один был, конный! Из лесу выехал и прям к карете! Другие, верно, по деревам сидят! Погоню выслали…